— Что? А кто еще так думает?
— Я — не единственный оборотень в этом мире. Да, нас мало, но, признаться, я знаю еще нескольких.
— И что, они все христиане?
— Да нет, — усмехнулся Вульфер. — Один из моих знакомых оборотней молится Вотану. Викинги называют его Одином. А лет двадцать назад в Йорк приезжал купец из Сарагосы. Он молился своему богу, которого называл Аллахом. Еще он почитал пророка, именуемого Мухаммедом…
— Он тоже был оборотнем?
— Да. И это не мешало ему слыть наичестнейшим купцом среди подданных эмира Кордовы. И молиться Аллаху пять раз в день. И жертвовать на храмы и на благотворительность.
— Уму непостижимо… — Димитрий тряхнул головой.
— Он оборачивался хищным зверем пардусом. Слыхал о таком? Похож на большую кошку, рыжую в черных пятнах.
— Слыхал… — рассеянно кивнул монах. — А зачем он открылся тебе?
— Он искал встречи с Финном, — просто и буднично пояснил сакс. Заметив, что его никто не понял, а переспросить попросту стесняются, добавил: — Финн первым придумал объединить нас.
— То есть как это? — тут уж не выдержал Вратко. Он еще мог представить себе незлобивого оборотня, отказывающегося охотиться в полнолуние на зазевавшихся поселян, но уж тайное сообщество оборотней…
— Понимаешь ли… — неторопливо начал старик, не замечая косых взглядов динни ши, обосновавшихся в углу подальше от людей. — Сколько живут на свете люди, столько же появляются, живут с ними бок о бок и умирают оборотни. Мы всегда считали себя частью того народа, в котором довелось родиться. Я — сакс. Саксом я родился и саксом умру. Что же до чудесных свойств, то люди все не очень-то равны, согласись. Кто-то поет душевно, а кого-то Господь обделил — блеет, словно обожравшийся чистотела баран. Кто-то видит зорче других, кто-то чутьем не уступит псу. Один играет в тавлеи, а другому бог ума не дал. Зато этот другой превосходит всех воинов в игре клинков. Так бывает?
— Бывает, — согласился Димитрий.
А викингам и Вратко ничего не оставалось, как покивать.
— Вот и оборотничество мы считаем не чем иным, как особым свойством, подаренным нам Господом. Пользоваться им можно, но не во зло…
— А откуда же тогда истории берутся про кровожадных чудовищ, меняющих ради убийства человечий облик на звериный? — не поверил монах.
— Есть и среди нас отщепенцы, — вздохнул Вульфер. — Те, которым гордыня спать спокойно не дает. Ну, таким волю дай, они любой Божий дар во зло обратят к собственной выгоде. Другие обижены кем-то: соседями, знакомцами, а то и правителями. Эти решают мстить — вроде как по-благородному, а все одно выходит только во вред.
— Кому во вред?
— А всем во вред. Простым людям во вред, потому что гибнут чаще они. Нам, оборотням, во вред, ибо один такой выродок всех нас позорит и народ против настраивает. Вот и ходят сказки ужасные о нечистой силе, так и рыщущей: кому бы в горло вцепиться? Финн и придумал. Нельзя давать гулять слухам о нас. Нельзя, чтобы люди думали, будто мы звери кровожадные. Нам нужно друг дружки держаться, помогать и поддерживать. А с предателями и изгоями по-свойски бороться. Не доводить до мужиков с вилами или облавы господской. Молодых учить, что с людьми в мире жить надо. Тех, кто к крови приохотился, отыскивать и уничтожать нещадно.
— Ты гляди! — развел руками Гуннар. — Мудрец ваш Финн. Правильно мыслит.
— И давно он до этого додумался? — спросил новгородец.
— Думаю, что давно. Я и не знаю, сколько ему годков. Финн еще при Святом Патрике седым старцем был. К слову сказать, со Святым Патриком он знакомство водил, и креститель наш замыслы Финна одобрял. А вот Святой Кеннет не слишком нас жаловал. Осуждал в проповедях бесовское семя…
— И что Финн? — Вратко, затаив дыхание, слушал рассказ старика.
А Димитрий так и вовсе рот раскрыл и глаза распахнул, что твой филин.
— Да ничего. Уплыл к себе в Лапландию. С дружиной Ингольва-хевдинга…
— Ингольва-хевдинга? — вскинулся новгородец.
— Да. Жил когда-то такой хевдинг. Из данов, кажется. То ли в Халланде, то ли в Сконе…[85]
— Я не про то! — Вратко довольно невежливо перебил сакса. — Ты знал Ингольва?
— Нет. Откуда? — Вульфер не заметил обиды. Добродушно развел руками. — Я и Святых Кеннета с Патриком не знал. Позже их я родился. Много позже. А об Ингольве-хевдинге мне Финн сказывал, когда последний раз гостил в Нортумбрии. Уже при короле Элле. Я ведь тогда мальчонкой был, но старика слушал… Во! Как вы меня сейчас!
Он подмигнул и улыбнулся до ушей.
— А что тебе говорил Финн об Ингольве?
— Погодите… — Оборотень прищурился. — Вы откуда его знаете?
— У нас его все знают, — пробасил Олаф. — Жадный Хевдинг. Так его теперь кличут.
— Нам одну любопытную легенду рассказали по дороге в Англию, — объяснил словен. — Про Жадного Хевдинга. И про брата его сводного, ворлока…
— А! Вот вы о чем! Это — Асвард. Финн говорил о нем тоже. Ворлок сильный, но человек дрянной. Он тоже был оборотнем. Но когда Финн предложил ему помогать нашему делу, то вначале просто посмеялся над диким лапландцем, как он сказал, а после начал выгоду искать — все выспрашивал, как бы ему для своей пользы и Финна, и всех нас приморочить. Они после пропали где-то на севере, в поисках Свальбарда.
— Не Свальбард они искали, — покачал головой парень.
— А что же?
— Золото. Сокровище, которое дракон охраняет.
— Нашли? — ухмыльнулся Вульфер. И не дожидаясь ответа, махнул рукой. Поморщился, потому что по неосторожности растеребил старую рану. — Можешь не говорить! Даже если нашли, толку с того не вышло бы. Дурная удача, не заслуженная, я хочу сказать, добра не приносит.
— Ну почему же так… — обиженно засопел Олаф. — Удача никогда лишней не бывает. Никакая. Заслуженная — хорошо, незаслуженная — тоже пригодится.
— Пригодится-то пригодится, только гляди, чтобы потом хуже не было.
— Чего это вдруг? — насупился здоровяк. — Помнишь, Гуннар, когда мы с Торкелем Лесным сцепились борт к борту? Что бы мы без удачи делали? Или когда с Лосси Точильным Камнем спорили, кто скорее во фьорд поспеет? Разве там без удачи обошлось?
— Не обошлось! — буркнул кормщик. — Только в деле с Торкелем не столько удача, сколько хитрость Хродгейра помогла. Заставил Черный Скальд врагов за собой погоняться, а потом мы уставших рубили. И одолели, хоть их бойцов в полтора больше, чем наших, было. А когда с Лосси спорили, вспомни, кто заставил «Жрущего ветер» скорость потерять?
— Чего тут вспоминать? Подарок Ньёрда! Да вот и сам он сидит. Скалится, будто гривну серебряную нашел в навозе!
— А перед тем мы его из моря выловили. Обсушили, обогрели, накормили. Хродгейр парня в хирд принял. Так почему ты думаешь, что удача наша там незаслуженная была? Правильно сакс говорит. Дурная удача балует, заставляет на рожон другой раз лезть, оглядку позабыть. А заслуженная удача… Она как благодарность богов за достойные поступки. Вот Подарку Ньёрда удача улыбнулась, что его никакое чудище в пучину не утянуло, чайки глаза не выклевали, не замерз в волнах насмерть, думаешь, почему?
— Почему? — удивился Олаф.
— Потому что против совести не пошел. На купца гамбуржского с кулаками бросился, за отца заступаясь. А если бы струсил, смолчал, то продал бы его Гюнтер на ближайшем рабском торгу. В Роскилле или Хедебю…
— Погодите! — вмешался Димитрий. — Это какой такой Гюнтер?
— Купец из Гамбурга, — пояснил Вратко. И, не сдержавшись, добавил: — Морда жирная, германская… Ох, и дал бы я ему, если бы повстречал!
— Это не тот купец, у которого корабль звался «Морской красавицей»?
— Наверное, тот, — кивнул словен. — Маленький, толстый. Брюхо, что жбан…
— Когда я его повстречал, брюхо у него пообвисло изрядно, — грустно проговорил монах.
— Что так?
— От него охранник ушел. Дитер вроде бы…
— Да. Был такой. Дитер из Магдебурга. Единственный, против кого я зла не держу. Когда я за борт свалился, только Дитер не ржал. И бочонок мне бросил.
— Так вот… Дитер ушел от него. За магдебуржцем еще пятеро охранников расчета попросили. И, Гюнтер говорил, слушок про него нехороший пустили… Короче, никто в Хедебю не захотел на «Морскую красавицу» охранником наниматься. Вот его в двух днях пути от торжища датский морской хевдинг и ограбил. Хорошо, что германцы догадались оружия в руки не брать. Только поэтому живы и остались.
— Конечно, — со знанием дела покивал Гуннар. — Викинги, которые еще верны дедовским понятиям о чести, никогда слова не нарушат. Обещали — отпустят.
— И все равно, грабить нехорошо… — укоризненно нахмурился херсонит.
— Грабить — нехорошо. А воинскую добычу с боя брать никто еще не запрещал, — возразил Олаф.
— В Зунде и Скагерраке испокон веков датчане взимают дань с мимоезжих купцов, — добавил Гуннар. — Кто делится частью товара, сохраняет остальное. Хотя, конечно, если война вдруг начнется…
— Гюнтер всегда жадюгой был, — с ненавистью бросил Вратко. — За что и поплатился.
— Ох, не знаю я… — Димитрий перекрестился. — Во многих землях я был. Сколько держав пересек! А нигде люди по Господним установлениям не живут. Везде сильный слабого обобрать норовит, а хитрый простака обжулить так и целится… — Он вздохнул и скороговоркой прочел молитву. — Вседержитель, Слово Отчее, Иисусе Христе, будучи Сам совершенным, по великому милосердию Твоему, никогда не оставляй меня, раба Твоего, но всегда во мне пребывай. Иисусе, добрый Пастырь Твоих овец, не предай меня мятежу змея и на волю сатаны не оставь меня, ибо семя погибели есть во мне.[86]
— А через какие державы ты до Англии добирался? — решил увести разговор в сторону новгородец.
— Я? — встрепенулся Димитрий. — До Англии? А обычным путем…
— Через Греческие моря или через Варяжское?
— По северу… — Черты лица монаха разгладились. Он, казалось, весь погрузился в воспоминания, словно и не было неприятного разговора о грабежах. — Сперва Соляным трактом до Борисфена.[87] Потом с купцами на стругах. От половцев два раза отбивались, но Господь не выдал. Кочевники стрелы побросали-побросали с берега, да и убрались восвояси. Как до Киева добрались, я в Десятинную церковь направился, по наказу отца Никифора.
— Зачем? — удивился Вратко.
— Разве ты не знаешь, юноша, что князь Владимир Великий перевез часть мощей священномученика Климента в Киев? И устроил в Десятинной церкви придел в честь апостола.[88]
— А правда, что Киев — самый красивый город?
— Не был ты в Миклогарде,[89] Подарок! — возмутился Гуннар. — Дворцы! Храмы! Да все в позолоте!
— Что, красивее, чем рассвет над фьордом? Чем окрашенные розовым скалы и синяя волна, разрезаемая драконоголовым штевнем? — прищурился Вульфер.
— Нет, само собой… — смутился кормщик. — Если есть самая красивая в мире земля, так это родина. А вся позолота да белый мрамор вольному викингу без надобности. Баловство одно, да и только… Но ведь красиво! И как подумаешь, сколько труда потрачено, сколько золота и серебра!
— Вот бы ободрать все… — донесся до Вратко приглушенный голос Лохлайна.
Динни ши опять говорил по-гэльски, без риска быть понятым урманами. Но Гуннар что-то заподозрил — бросил на подземельщика суровый взгляд, сжал кулаки.
— Киев тоже очень красивый! — поспешно заговорил Димитрий, чтобы не допустить новой перепалки. Кому охота, чтобы около тебя постоянно ссорились и обещали пришибить друг дружку? — Особенно храм Святой Софии Киевской. Такого чуда и в Константинополе не увидишь. Я от Почайны[90] через Подол в город Владимира сперва прошел. Как и велел отец Никифор, Десятинной церкви поклонился. А после уж в город Ярослава, к Софии. Хотел еще пойти к преподобному Феодосию…[91] Хоть издали поглядеть на человека, идущего по стопам святых подвижников, апостолов Христовых.
— О старце Феодосии я слыхал, — решил проявить осведомленность Вратко.
— Да какой же он старец, когда моложе меня? — искренне удивился Димитрий. — Святой подвижник, но никак не старец. Только не удалось мне на него поглядеть. Даже одним глазком.
— Что так? — заинтересовался Олаф. — Не пустили, что ли?
— Да при чем тут «не пустили»?! Как раз великий пост начался. А преподобный Феодосий всякий раз на время поста затворяется в келье, вырубленной в камне, и просит, чтобы его замуровали. Только мааленькое окошко оставляет. Ему раз в три дня туда братья воду подают и сухарь ржаной.
— Зачем это? — почесал затылок викинг.
— Вот так он постится. Молится, голодает и очищается от скверны земной.
— Да откуда же у него скверна возьмется, если он и так монах? Божий человек.
— Ну, он ведь не только за спасение своей души молится, — устало пояснил херсонит. — За всех вольных и невольных грешников… Во искупление грехов умерщвляет плоть. Как и Сын Божий — Иисус Христос. А что вы так насупились? Не верите мне, что ли? — вдруг вздрогнул он, пробегая взглядом по лицам сидящих рядом людей.
— Да почему же? — за всех ответил Вратко. — Верим.
— Так что же вы хмурые такие?
— Да вспомнили одного чудотворца… Тоже, поди, святым себя чувствует… — зло бросил Гуннар.
— Это кто же такой? — Димитрий посерьезнел, напрягся, даже спина выпрямилась и плечи развернулись.
— А отец Бернар. Не слышал о таком?
— Уж не тот ли монах-бенедиктинец,[92] про которого вспоминал Гюнтер?
— Может, и бенедиктинец, откуда мне знать, — словен пожал плечами, — но Гюнтер-купец его знать должен. Это точно.
— Знает, я думаю… Горько сетовал Гюнтер, что послушал посулы монаха, доставил того в Ставангер. А бенедиктинец возьми да и не заплати обещанного. Благословил, говорит, и пошел. Говорит: «In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen».[93] Что означает…
— Я знаю, что это означает…
— Ты, похоже, здорово зол на этого монаха.
— Не то слово.
— Так поделись. Глядишь, чего-нибудь посоветую…
«Много вас тут, охотников в чужой душе грязными пальцами ковыряться», — подумал Вратко. А потом махнул рукой и все рассказал. О том, как впервые увидел отца Бернара на волинском торгу, о том, как он вмешался в дела купца Позняка, и чем все это закончилось. Как Бернар вновь повстречался на пути словена на Оркнеях, где монах охотился за тайным знанием пиктского народа и уничтожил семью Рианны. О его участии в сражении у Стэмфордабрюгьере и о попытке захватить дочь Харальда Сурового. О том, как чернорясник пытал, сделав калекой, Хродгейра и как отправил на съедение диким зверям самого новгородца.
Димитрий слушал не перебивая. Не пытался оправдать священнослужителя.
А когда парень смолк, тихонько проговорил:
— Давать такому человеку в руки Святой Грааль — все равно что юродивому сунуть в руки заряженный самострел. Мне стыдно, что бенедиктинец прикрывается именем Господа и творит непотребство со святой молитвой на устах. Если вы не прогоните меня, я хотел бы встать рядом с вами, чтобы бороться с отцом Бернаром.
— Но ведь ты же монах! — дернул себя за бороду Гуннар. — Ты пойдешь против своего? Обеты позволят? А если и пойдешь, то как будешь сражаться? Оружие носить вам не положено…
— Против такого своего мои обеты не то что позволят… Да они просто обязывают меня остановить его. А бороться можно и без оружия. Молитвой. Истинным словом из Священного Писания. Верой. Знанием.
Вратко не зная, что ответить, посмотрел на викингов и оборотня. Мол, что посоветуете? Олаф пожал плечами. Отвел глаза. Но Гуннар с Вульфером, не сговариваясь, кивнули.
Тогда и словен улыбнулся Димитрию: