– Желаю здравия и процветания, – легат коротко поприветствовал Варрона, аккуратно перебросив край плаща через руку и опускаясь в свободное кресло.
– Тебе я желаю богатств и немеркнущей славы, – ответил взысканец, убирая свиток в кожаный футляр. – Чему обязан этой внезапной встрече?
Джоув откашлялся, прочищая горло:
– С момента моего назначения в первый легион прошло не так много времени. Накопившиеся дела, признаюсь, мешали войти в буйный ритм дворцовой жизни и обзавестись полезными связями. Нас представили друг другу, но, к сожалению, это знакомство так и осталось весьма поверхностным.
– Твоему назначению содействовал понтифекс Руф.
– Да, с Плетущим Сети мы несколько лет поддерживаем дружеские отношения, хотя я и приверженец старой веры.
– Ты здесь по его просьбе?
– Нет, по своей инициативе.
– Что ж... притворюсь, будто услышал правду, – ликкиец сдержанно улыбнулся.
– Полагаю, мне следует принести извинения за грубость и пощечину...
Варрон протестующе поднял руки:
– Семь дней минуло. Когда-нибудь я возвращу и этот долг, однако не теперь.
– Как пожелаешь, – мягко сказал итхалец. – Завтра мы хороним Клавдия. Архимим[1] Мамурра уже примерил его маску.
– Подошла? – желчно вопросил юноша, силясь скрыть душевную боль.
– Съехались многие знатные Дома, – невозмутимо произнес военачальник.
– Не удивлен. Пока простоволосые жены льют слезы и царапают себе щеки, их мужья в траурных хламидах затеют драку за право первым высказать с трибуны лживую похвальную речь. И все ради любви толпы! Какое счастье, что я это не увижу.
– По настоянию Руфа, тело с носилок переложат в саркофаг и оставят в Белом мавзолее. Мне поручено затворить его двери, когда завершится церемония.
– Поздравляю с такой честью.
– Я пришел не похваляться, – хмуро заметил Джоув. – А из уважения к твоим чувствам.
У Варрона перехватило дыхание.
– После того, как все выйдут, я смогу оставить в гробнице любую вещь, – с нажимом изрек легат. – К примеру, эту накидку.
Ликкиец бережно снял шаль и, свернув ее, уточнил:
– Какая будет плата за столь деликатную услугу?
– Не помешал бы ответный жест доброй воли.
– Я готов, – смущенно пробормотал взысканец.
– Понтифекс упоминал о заговоре сановников?
– Лишь вскользь.
Джоув упер кулак в бедро:
– Ты был ближе всех к Владыке. Кто желал ему смерти?
– Многие, но не из первого или второго круга.
– У меня есть иные сведения. Это Фирм или Неро.
Варрон отрицательно помотал головой:
– Фирм – гнусный, мелочный человек. Он может, вспылив, долго носить в сердце обиду. И все же, коротышка умен, весьма осторожен, а кроме прочего – до крайности труслив. Он не рискнул бы замышлять недоброе из страха перед жестокой публичной казнью. Неро давно погряз в разврате. Слухи об его чудовищных оргиях с детьми нисколько не преувеличены. Толстяку выгодно казаться пуховой периной, но стоит чуть задеть – увидишь скорпионий хвост. Клавдий закрывал глаза на грязные делишки Неро, а тот расплачивался безоговорочной преданностью. Зесар хотел отправить его в Эбиссинию улаживать конфликт с наместником, только не успел.
– Именанд с детьми остаются в Таире. На похоронах семью будет представлять племянник наместника – Сефу.
– Юный Сокол Инты? – задумчиво обронил взысканец. – Это хороший знак.
– Хороший знак? Прислать в качестве переговорщика мальчишку? Выказать неуважение к Правящему Дому?
– Чтобы верно истолковать жест Именанда, нужно хоть немного знать характер эбиссинцев.
Легат сердито прищурился:
– Они – часть Империи, но до сих пор пытаются жить по собственным законам и обычаям.
– Мы говорим не о традициях, а о вере, – ликкиец тяжело вздохнул. – Клавдий запретил наместнику и его потомкам именоваться "Царями Пчел и Тростника", а также надевать корону поверх немеса[2]. В глазах своего народа Именанд утратил статус богоравного, а его сны перестали быть пророческими. Эбиссинцы потеряли связь с высшими силами, что может вывести чернь из повиновения. Наместник справедливо опасается бунтов в Таире и на побережьях Инты. Стоит ему или его сыновьям покинуть дворец, как в городе начнутся погромы. Сефу прошел обряд рукоположения. Он назван седьмым царевичем Земли и Неба. Отправив его сюда, Именанд взывает к нашему благоразумию. Если с молодым Соколом что-то случится, мы окажемся на пороге войны с Эбиссинией.
– Твои познания в политике необычайно широки... – с нотками восхищения промолвил Джоув.
– Благодарю, – усмехнулся Варрон. – Руф был менее обходителен. Он сказал, что я слишком умен для юного кинэда.
– У понтифекса сейчас не самые легкие времена. Нужно искать сторонников: уговорами, посулами, запугиванием – любыми средствами. Родня Клавдия не успевает прибыть на похороны, между тем, ходят слухи, будто Лисиус намерен вскоре заявиться во дворец.
– Он убьет меня, если доберется до мерила.
– Меня тоже, – выпалил итхалец. – Раз уж мы очутились в одной лодке, то следует грести слаженно. Согласен?
– В моих интересах помочь вам раскрыть заговор, но не в моих силах.
– Я приду сюда завтра перед поминальным ужином. Надеюсь, тебе удастся что-нибудь вспомнить. Возможно, Клавдий кого-то подозревал?
Взысканец хранил молчание.
Легат встал и забрал шаль из его рук:
– Ты неважно выглядишь. Хочешь, я приглашу сюда врача?
– Увы, их мази и растирки не исцеляют от душевной тоски.
– Печальные стихи Яфеу тоже. Ты читал Минку? Если не позабуду, принесу его "Сказания о четырех кораблях".
– Благодарю, с удовольствием взгляну. И... побеседуй с Руфом о возможности организовать для меня встречу с Соколом.
– Трудновыполнимая задача, но стоит попробовать. Пустые амбары сулят нам тяжелейшую зиму.
– Я буду ждать, легат, – кротко промолвил Варрон. – И обещаю покуда не раскачивать лодку.
Для путешествия по столице сар Макрин выбрал легкую двухместную повозку, в которую усадил Мэйо. Градоначальник накинул темный траурный плащ поверх тоги с сиреневыми и янтарными полосами. Юноша облачился в фиолетовую тунику, расшитую голубыми и серебряными нитями. Две черные ленты пересекли грудь молодого поморца. Как требовал обычай, отец и сын прикрыли длинные волосы платками.
Нереусу доверили вести лошадей под уздцы. Он взял поводья в правую руку и терпеливо ждал приказа.
– Едем! – повелительно бросил Макрин, схватившись за борт повозки увитыми перстнями пальцами.
– Только помедленнее! – прохрипел Мэйо, чье лицо сохранило следы вчерашней грандиозной попойки с рабом. – Пощадите мою тяжелую голову!
Все четыре дня пути на триере юный нобиль вел себя как пробравшаяся в огород свинья: он ел до отрыжки, пил до дурноты, валялся, где вздумается, чинил мелкие пакости и, удовлетворившись содеянным, засыпал с блаженной улыбкой. Едва сар вознамеривался призвать отпрыска к порядку, как перед главой Дома разыгрывался целый спектакль: Мэйо хватал себя за грудь, орал: "Мне больно, все горит огнем!", падал с ног и полз, извиваясь, словно червяк. Если бы такое происходило на вилле, Макрин не пожалел бы розг для "улучшения самочувствия" распоясавшегося сына, но в дороге предпочел сделать вид, что эти дурачества простительны глупому и своевольному мальчишке. В итоге, Мэйо добился желаемого: родитель старался лишний раз его не беспокоить, а верный раб был всегда под рукой.
Последнюю ночь на корабле молодой нобиль отмечал с особым размахом. Он раздобыл напиток из спорыньи и довел себя до судорог, сопровождавшихся бредом. Утром юноша клялся Нереусу, будто слышал пение морских чаровниц-сирен и ржанье лошадей Веда.
Недосып и признаки отравления сказались на состоянии Мэйо: он кое-как боролся с болью в висках и приступами тошноты, медленно разжевывая листочки мяты.
– Вчера ты всласть повеселился? – вопросительно приподнял бровь Макрин.
– Да-а… – сипло выдохнул черноглазый юноша – Но не откажусь еще разок потискать зеленые груди рыбохвостых блудниц…
– Если помнишь, в стихах Минки тело сравнивается с кораблем, душа – с кормчим, а сладкое пение водных дев суть искушающие человека блага. В конце «Сказания…» герой, уступивший соблазну тех, чьи имена Алчность, Гордыня и Распутство, гибнет, испытывая страшные муки.
– Не надо сейчас о муках, отец… – Мэйо прижал ко лбу снятый с запястья широкий позолоченный браслет. – Мне ближе творчество Альбия, где женщина и море – две темные стихии, неутоленные страсти, две таинственные манящие бездны…
– В рассветные годы я тоже мыслил, что жизнь должна являть собою непрерывную череду удовольствий. Мой корабль метался из одной гавани в другую сквозь утомительные штили и грозные бури, пока не вошел в чистый и светлый залив, где пожелал остаться навсегда.
– А если бы судьба подсунула тебе не тихую, зеленую бухту, а грязную, утыканную рифами заводь, тогда что – лучше утопиться?
– Как ты можешь подобным образом судить о той, кого еще не видел? – строго спросил градоначальник.
– Предчувствие, отец.
– Сейчас мы едем к Флосам, они твоя родня по материнской ветви. Член магистрата Понтус является племянником Рхеи и посему ты можешь именовать его кузеном.
– Я помню всех наших родственников, кто ныне здравствует.
– Отрадно это слышать. Я буду жить у Понтуса, рядом с дворцом. Тебя же примут в доме моего клиента[3]Читемо, к западу от ручья Ифе. Там неподалеку пролегает тракт через внешние «Свинцовые» ворота, мимо триумфальной арки Фарэя, а сразу за ней – тренировочный лагерь Всадников.
– Ты, как обычно, все предусмотрел.
– Забота о семье – приятная обязанность мужчины, – Макрин слегка похлопал сына по плечу. – Умение искусно притворяться может помочь твоей политической карьере. После обеда мы нанесем визит семейству Литтов. Ты повидаешься с Видой и ее отцом. Сыграй для них милого и обходительного юношу также правдиво, как прикидывался бесноватым на корабле.
– Я постараюсь, – выплюнув мяту, Мэйо промокнул губы краем туники.
– Подаришь невесте жемчужное ожерелье и кольцо с янтарем. Амандус получит от меня пару лошадей.
– Хорошо.
– Выслушай еще одну просьбу, – сар благосклонно кивнул поприветствовавшему его прохожему. – Оставь своего раба у крыльца Литтов.
– С какой радости?
– Не нужно тащить грязного, дурно воспитанного скота в чужую обеденную. Его присутствие вызовет лишние неудобные вопросы. Ты вступаешь во взрослую жизнь, где игрушки станут только приятным напоминанием о славной поре детства.
– Клавдий не гнушался привести ослов на государственный Совет…
– И где теперь Клавдий? Предательски убит мятежником Варроном, что много лет плел сети заговора. Ты – не зесар и даже не советник. Когда дослужишься хотя бы до куратора общественных работ, тогда и станешь будоражить умы черни, выкидывая дерзкие курбеты.
Мэйо обиженно отвернулся.
– Как любящий отец, – мягко сказал Макрин, – я хочу видеть тебя счастливым, при должности, в кругу большой семьи, среди друзей и с полной чашей отличного вина. Хочу тобой гордиться и знать, что воспитал не только сына, но и гражданина, приумножающего славу Дома и государства.
– Возможно, я изберу военную карьеру, покуда не придумаю иного способа отделаться от брачных обязательств перед семейством торгаша.
– Ты вправе пойти любой дорогой, – градоначальник сжал запястье сына. – Если встретишь достойную девушку, хорошей крови, с незлобивым нравом, и пожелаешь стать ей мужем, то я, в ущерб себе, расторгну прежний договор.
– Спасибо за эти добрые слова, – молодой поморец улыбнулся краешками губ. – Я с должным уважением отнесусь к твоей просьбе, касающейся предстоящего визита, но, пожалуйста, не зови при мне рабов скотами.
– Хорошо, пусть будут вещи, разница невелика.
– У многих из них наличествуют признаки человеческой сущности, и было бы правильнее относить их к особому виду людей.
– Людей? – воскликнул Макрин с изумлением. – А если б лошадь вдруг заговорила, ее ты тоже возвеличил бы до человека? Вспомни зверинцы. Пока все хищники рассажены по клеткам, в ошейниках и под надзором, там абсолютно безопасно находиться. Но стоит распахнуть ворота и отпустить на волю этих тварей, начнется хаос. Они тотчас же вцепятся друг в друга, потом накинутся на нас, все, что найдут – порвут или изгадят. И власть достанется тому, кто будет самым сильным, диким и свирепым. Какое он воздвигнет государство? Где люди начнут, таясь, дрожать, когда на улицах и площадях с безумным воем, в дикой пляске закружится, подобно обезьянам, клейменый сброд? Такого ты желаешь? Чтобы не мы – они – катались в лектиках, повозках и верхом? Им подавай права! Не бить кнутами тех, кто мочится с балконов, кидается навозом, учиняет драки, сквернословит, а может, разрешить им насиловать всех женщин без разбора? Представь на миг, что раб тебя ударит и плюнет в лицо матери. Ты побежишь искать суда у тех же глупых и хохочущих мартышек, которые визжат от зависти к чужим деньгам, уму, благополучию? Или возьмешь увесистую плеть и негодяя запорешь до смерти, чтоб неповадно было скотине издеваться над людьми?
Мэйо закусил губу, придавленный тяжелыми, как гранитные плиты, аргументами отца.
– Запомни, сын, – продолжил градоначальник, – все, что ты видишь сейчас вокруг построено рабами, но придумано – свободнорожденными. Чудесные дома и храмы, мосты, фонтаны, сады, и эти арки акведука, и вон тот купол. Взгляни, какая роскошь!
– Да, здесь красиво.
– Ты хочешь рассказать мне о геллийцах и их традиции включать невольников в состав семьи, – Макрин поправил спадающий платок. – На острове царит иной уклад, неприменимый для крупных территорий. Рабство возникло на заре времен и будет иметь место до заката. Мы можем запретить клеймение, ошейники и кандалы, но не способны изменить природу зверя, равно как и природу человека.
– Нереус родился в семье людей и девять лет был свободным.
– Так что мешает составить документы и выслать его на родину? Боязнь расстаться с собственностью? Раз для тебя он – вещь, так не морочь мне голову.
– Отец! – воскликнул Мэйо. – На службе Всадникам предписано иметь с собой по одному рабу. Нереус вызвался сопровождать меня добровольно.
– Значит, ему удобно и привычно в шкуре зверя, а не человека, раз согласился дальше сидеть в клетке.
– Нет, ты не прав.
– Я бы поверил, что это жертва на алтарь любви, вот только между вами ее нет. Другим пускай в глаза хоть пыль, хоть золотой песок, меня ты не обманешь, Мэйо.
– Но…
– Давай не будем спорить и переменим тему.
– Я лишь хотел сказать… – понурился молодой нобиль. – Есть чувство, отражающее то, что мы видим в другом человеке и приносящее нам удовольствие –высшая, братская любовь.
– Расспроси своего раба о братской любви и о том, чем она может закончиться, – холодно заключил Макрин.
Дом Литтов был типичным городским особняком, который разительно отличался от сельских жилищ – вилл – популярных в Тарксе. Принадлежавшие семье Амандуса постройки занимали целый квартал. Главное здание, возведенное на искусственной насыпи, имело широкий фасад и было вытянуто в глубину, образуя внушительных размеров прямоугольник. За атрием[4], пол которого из отполированного бело-красного сигнина[5]выгодно гармонировал с настенными росписями, сочетавшими геллийские меандровые[6] ленты и цветочные мотивы, находился шестнадцатиколонный перистиль. Бассейн в его центре окружали ряды цветущих кустарников и мраморные фигуры фавнов. Напротив обращенного к перистилю таблинума[7]была устроена экседра[8], заставленная триклиниями и в летнее время служившая столовой.
Возлежа справа от хозяина дома, рядом с отцом, Мэйо неторопливо выуживал виноградины из тарелки, наслаждаясь пением заточенных в клетках диковинных птиц. Пернатые узники перепархивали между присадами и запрокидывали головки к высокому потолку, поддерживаемому золочеными перекрытиями.