Ночью дома и лавки замыкали на цепи, навешивали крепкие засовы, сажали под двери охранников-рабов, потому что в Рон-Руане испокон веков орудовали многочисленные и свирепые банды. Припозднившийся прохожий, освещавший путь масляным фонарем, рисковал не только кошелем, но и жизнью, если заранее не потрудился окружить себя хотя бы десятком крепких невольников.
Помимо уличных потасовок, которые обычно заканчивались поножовщиной, не меньшую угрозу для людей представляли и такие досадные неприятности, как падение с крыш сорванной ветром черепицы или выкинутых из окон табуретов, горшков, и иных попавшихся под горячую руку хозяев предметов.
Восточный район города отделяла массивная трехпролетная арка. За ней простиралась прямоугольная, окаймленная колоннадой площадь с мраморной статуей нынешнего зесара Клавдия посредине. Установленная на бронзовом постаменте скульптура изображала одетого в доспехи всадника средних лет, с развевающимся палудаментумом[2] и устремленной к небу правой рукой.
За Великой площадью был возведен ансамбль из трех других, меньшего размера – Храмовой, Форумной и Дворцовой. К последней примыкала центральная часть дворца – огромного, несимметричного сооружения. Из его портика вела парадная лестница, заканчивающаяся длинным коридором, в конце которого находился грандиозный тронный зал с куполообразным сводом.
В левом крыле здания были термы, бассейны, крытые спортивные площадки, театральная сцена и библиотека. В особо охраняемом правом крыле целые этажи занимали покои Владыки и членов Правящего Дома. Кроме того, оно славилось уникальным восьмиугольным залом, украшенным сложными росписями. Фрески, каждая из которых представляла собой законченную картину, причудливо соединялись в единую композицию, прославляющую несомненные достоинства зесаров – ум, справедливость, умеренность, отвагу и прочие.
В отделке дворца преобладал зеленый мрамор и золото. Стены покрывали узоры из драгоценных камней и перламутровых раковин. В потолках находились поворотные плиты, через которые слуги рассыпали свежие цветы, а также отверстия для окуривания помещений благовониями.
Двери тронного зала украшали витиеватые барельефы с ониксами, стены и купол – рубиново-янтарная мозаика. Днем массивные алые портьеры раздвигались, открывая взорам собравшихся установленный на возвышении трон с мягкими подлокотниками и выполненной в форме поднятых крыльев спинкой. Когда зесар восседал на нем, казалось, что он парит над землей, подобный богу, расправившему золотые крылья.
Церемонии в зале длились долго и напоминали священнодействие. Перед престолом стоял полукругом сонм мудрейших советников, за ними – верные телохранители зесара, в третьем ряду – представители благородных Домов, Всадники, члены Совета, жрецы и военачальники, в четвертом – менее знатные подданные, в пятом – вооруженная энсисами[3] и копьями дворцовая стража. Перед властителем все застывали неподвижно, слегка понурив головы и опустив плечи. Советникам предписывалось держать руки, скрещенными на груди.
Зесар появлялся из внутренних покоев в расшитом золотом и жемчугом платье, с блистающим драгоценными камнями венцом на голове. Его шею утяжеляла цепь из множества витых звеньев с вкраплениями янтаря, руки – восьмиконечный жезл-мерило, символ абсолютной власти.
Однако эта нарочитая помпезность была только красивой ширмой. Судьбоносные для государства решения принимались зесаром в овальной комнате над северной галереей дворца. Маленькая и скромно обставленная – она казалась уютным островком в море вычурности и показного великолепия. Возможно поэтому, здесь так любил встречаться с доверенными людьми владыка Клавдий. Зимой его кресло пододвигали к треногой жаровне, летом – к увитому зеленью балкону. Гости рассаживались за круглым письменным столом.
Клавдий унаследовал золотой жезл от отца немногим больше пятнадцати лет назад. Приняв бразды правления зрелым и деятельным мужчиной, Богоподобный претворил в жизнь несколько значимых реформ, поучаствовал в военных кампаниях против афаров, затеял перестройку общественных бань в Рон-Руане, но миновав полувековой рубеж разительно изменился как внешне, так и внутренне.
Прежняя любовь к долгим поездкам и разгульной жизни ушла без следа. Все чаще на обрюзгшем, утратившем былую привлекательность лице владыки застывало выражение тревожной задумчивости. Некогда крепкое, а теперь полное и рыхлое тело в просторных одеждах казалось бесформенным, растекшимся пятном. Венец с золотыми листьями на полысевшем темени выглядел надетым не к месту, лишним предметом. Еще недавно резкий, молниеносный в суждениях правитель сейчас медленно говорил и туго соображал, словно после череды бессонных ночей. Это угнетало его молодого любовника Варрона, заставляя все чаще задумываться об истинной причине подобных перемен.
Варрон был стройным, пропорционально сложенным шестнадцатилетним юношей. Его высокий лоб прикрывала темно-русая челка. Шапка пышных, блестящих от масла волос зрительно делала взысканца чуть выше. Глубоко посаженные, бледно-зеленые глаза смотрели мягко и печально. Прямой нос, узкий у переносицы, немного портили мясистые крылья и надменно вздернутый круглый кончик, свойственный людям резким, настойчивым и агрессивным. Пухлые губы – украшение небольшого, правильной формы рта – зачастую были плотно сжаты, точно их обладатель хранил некую тайну и боялся проговориться.
Облаченный в белоснежную тогу без каких-либо знаков отличия, взмокший от пота Варрон бодрой поступью шел вверх по лестнице и каждый встречный кланялся ему. На первый взгляд, могло показаться, что юноша утомлен полуденным зноем и потому так спешит окунуться в прохладу северной галереи. Однако причины, вынудившие любовника зесара торопиться, были никак не связаны с погодой. Клавдий не приглашал Варрона на церемонии в тронный зал и не допускал в овальную комнату. Сегодня взысканец планировал нарушить заведенный порядок и явиться на государственный совет незваным, отлично понимая, что этот смелый поступок может стоить ему немилости и даже ссылки на родину, в Ликкию.
Он рисковал всем, чего добивался годами, но не мог больше терпеть, не желал молчать и закрывать глаза на очевидные вещи. За десять лет, проведенных с Клавдием, Варрон застал расцвет могущества зесара, его «золотую пору», и оттого столь болезненно воспринимал грядущий закат.
Их знакомство с Богоподобным состоялось по воле случая: владыка направлялся в гости к сестре, через Предгорья, когда внезапный оползень вынудил его свернуть на более длинную дорогу и заночевать в имении небогатых, провинциальных нобилей.
Отец семейства представил зесару трех сыновей, готовых на все, лишь бы вырваться из захолустья в столицу. Клавдий отдал предпочтение самому младшему – задумчивому, бледному мальчику с восхитительно искренними глазами.
Варрон понимал, что ответив мужчине взаимностью, поднимет престиж Дома и обеспечит родню деньгами. Даже в таком юном возрасте ликкиец умел заботиться о тех, кто был ему по-настоящему дорог.
Повелитель щедро осыпал любовника подарками и исполнял его капризы. Это приносило мальчику радость, но в тоже время – добавляло забот. Почуяв, что взысканец оказывает огромное влияние на зесара, сановники льстили и раболепствовали, ради одно замолвленного перед Богоподобным слова. Сам того не желая, Варрон все время находился в центре политических интриг, знал о противостояниях Домов, обладал властью вершить людские судьбы.
Становясь старше, ликкиец учился с умом пользоваться имевшимися у него привилегиями. Он никому не позволял помыкать собой. Сплетники обвиняли юношу в исключительной меркантильности, не веря в то, что его чувства к стареющему зесару могут быть искренними. Варрон же не мыслил своей жизни без Клавдия и, устав от дворцовых дрязг, мечтал уехать с ним на юг Поморья, поселиться на красивой вилле, проводя дни в ласковой неге и наслаждении друг другом.
Внутренне соглашаясь с молодым любовником, владыка все же боялся выпустить власть из рук: у него не было наследника, а потому надлежало передать жезл кому-либо из младших братьев или племянников. Клавдий медлил, постоянно откладывая это решение. Ему хотелось вручить мерило наидостойнейшему.
Варрон не осуждал Богоподобного за вынужденное промедление, но бесконечные издевки дворцовых пересмешников, косые взгляды и колючие шепотки, бросаемые в спину, делали юношу все более подозрительным и нетерпимым. Даже обосновавшиеся во дворце братья, которые много лет пользовались добротой взысканца, охотно принимали подарки, просили о них, в тоже время завидовали Варрону и смеялись над его проблемами. Это обижало сильнее, чем тысяча лживых улыбок, заискиваний и не стоящих ничего поклонов местных сановников. В трудный час ликкийцу не на кого было положиться. Он мог рассчитывать только на себя и заступничество Богов.
Покинув галерею, любовник зесара свернул в просторный коридор, где толпились отслужившие полгода Всадники. Благородные юноши лучших кровей, веселые, беззаботные, яркие личности, не сломленные однообразностью дворцового распорядка, навязанной дисциплиной и принуждающей к беспрекословному повиновению строгостью, разом обернулись и склонили головы. Варрон знал, что перед ним – опора государства: совсем скоро эти парни получат назначения и станут политиками, чиновниками, военными. У них было светлое детство, счастливая юность, которую сменит обеспеченная благами зрелость; у него – только бесконечные проблемы и неясные перспективы. Взысканец ощущал волны насмешливого презрения, исходящие от Всадников, и платил им высокомерной ненавистью.
Вопреки ожиданиям ликкийца, в овальной комнате помимо Клавдия находился лишь понтифекс культа ктенизидов Руф. Итхалец по происхождению, ровесник зесара, он носил курчавую бороду средней длины и прямые светлые усы. Из-под высокой, надвинутой до бровей шапки выглядывали карие, широко посаженные глаза храмовника, в которых застыло надменное выражение, будто он знал все лучше других. Одеяние Плетущего Сети, как он просил себя именовать, состояло из кусков черной и красной материи, сшитых между собой и образующих единый многослойный наряд. В правой руке Руф держал посох с набалдашником в форме паука. Ничто так не раздражало Варрона, как монотонный стук этого жезла о мраморные плиты пола, когда культист перемещался по дворцу. Сейчас ктенизид сидел в кресле, обложившись подушками, и о чем-то негромко беседовал с Клавдием.
Появление в комнате юноши стало полной неожиданностью для обоих мужчин. Руф презрительно поджал губы. С таким же недовольством он, вероятно, посмотрел бы на крысу, которая осмелилась приблизиться к обеденному столу. Клавдий выдавил приветливую улыбку, хотя, на самом деле, не был рад молодому любовнику – зесар всегда считал опасным подпускать к высокой политике незрелых юнцов. История знала множество примеров, когда попустительство и потакание амбициям молодежи имели весьма плачевные последствия для государства.
– Ты что-то хотел, мой мальчик? – мягко спросил Клавдий.
– Я пришел сюда говорить о судьбе девяти отправленных на юг легионов[4]! – Варрон встал перед мужчинами вполоборота, как подобало оратору, публично защищавшему свои суждения.
– Любопытно, – усмехнулся Клавдий, поглаживая гладко выбритый подбородок. – И какое же мнение ты имеешь на этот счет?
– Не знаю, кто именно посоветовал тебе, Богоподобный, бросить тридцать тысяч воинов против афарских племен, но я могу поименовать его лишь врагом Империи, – взволнованно ответил юноша. – Южный континент – это не только золото и чернокожие рабы, но и плохая вода, засушливый климат, а кроме прочего – страшные болезни. Я читал донесения архигоса[5] Сурены. Он был опытным военачальником и я скорблю о его смерти. Он писал, что конница пустынных дикарей многочисленна, а их длинные стрелы, отравленные ядом, способны пробивать доспехи. Сурена несколько недель преследовал афаров по безводным степям у границ Эбиссинии. Он писал тебе, что там нет ничего, кроме белого известняка и селенита, блестящего в солнечных лучах, да песчаных дюн, образующих облака желтой пыли. Ни куста, ни реки, ни зеленого холма, только песок. Твои солдаты умирали сотнями без воды, от изнеможения и неизвестных нашим врачам хворей. Теряя мужество, они сходили с ума и видели страшные предзнаменования. Выжило лишь пять сотен, но и тех пленили дикари. Меньше десятка воинов смогли бежать и вернуться к форпостам, чтобы поведать о случившемся. И вот идет слух, будто ты намерен отправить туда еще шесть легионов. Я осмеливаюсь вопрошать, Богоподобный, от лица всех тех, кто как и я, не понимает глубины твоей мысли и величия цели – зачем ты посылаешь верных людей туда, где их подстерегает неминуемая гибель?
– Богоподобный, – тихо и зловеще произнес Руф. – Позволь мне, как человеку, только что обвиненному этим юношей в измене государству, разъяснить некоторые простые истины.
Озадаченный Клавдий подпер рукой щеку:
– Разумеется. Признаюсь, я и предположить не мог, что его вдруг начнут волновать военные походы…
– Меня заботят не походы! – разнервничавшийся Варрон, которому ни разу не доводилось выступать на публичных слушаниях, некстати перебил правителя. – А возможное восстание в легионах и гражданская война. Слишком много стало недовольных проводимой тобой политикой, так зачем же плодить новых?
– Ты закончил? – холодно осведомился понтифекс.
– Нет, – юноша хотел было назвать его «старым пауком», но вовремя сдержался. – На севере, в стране нетающего снега, много диких кочевников-оленеводов. Пока их племена разрозненны, но когда-нибудь начнут объединяться против Империи. Ты, Богоподобный, своей безграничной милостью даровал им мир, позволил торговать с нами, однако может случиться и так, что, окрепнув, они примутся жечь наши форпосты и города. Анфипат[6] Аквилии досточтимый Карпос и сар Тиер-а-Лога молодой Нъеррог неоднократно отмечали злобный, мстительный нрав таежных охотников, чей язык столь же непонятен, как и помыслы. Они никогда не забудут, что твой дед и отец вторгались в их земли. Почему бы не нанести сейчас последний, сокрушительный удар? Неужели бесславные смерти на юге предпочтительнее победоносных сражений на севере?
– Ты наконец выговорился? – ледяным голосом спросил Руф. – Теперь же послушай меня. Все мы опечалены кончиной архигоса Сурены. Возможно, ты сожалеешь более других, так как получал от него знаки внимания…
– Это ложь! – вскипел ликкиец.
– Мы понимаем, тебе трудно уяснить, что здесь не веселая пирушка и не городской рынок, где в порядке вещей перекрикивать друг друга, но все же постарайся хранить молчание, пока выступаю с речью я или наш Богоподобный, – ктенизид важно пригладил усы. – Дикари севера также опасны для Аквилии и сопредельных земель, как для тебя анальный зуд. Он появился давно, немного раздражает, но с этим живут – зачастую долго и беззаботно. Оленеводы ненавидят друг друга и никогда, запомни – никогда, не встанут под одни знамена. Если не веришь мне – спроси у Карпоса или Нъеррога, они как раз находятся в Рон-Руане. Империи грозит зло куда более могущественное, чем ты, изнеживший бока на перинах, хотя бы можешь предположить. Если сейчас не отыскать способ его остановить, государство падет и страна превратится в руины. То, что нам нужно, находится у афаров, и мы добудем это любой ценой. Даже если все легионы погибнут среди песков, мы не прекратим поиски.
– Жрецам свойственно рассуждать туманно, – не пожелал отступить глубоко оскорбленный Варрон. – Я говорил прямо и ты тоже говори прямо.
– Только слепой не видит, а глупец – не осознает, что рядом с нами давно поселилось зло, – понтифекс выдержал многозначительную паузу. – Оно проникает в людей, сводит их с ума, вынуждая добровольно расставаться с жизнями. Зло лишает многих самого дорогого – возможности иметь потомство. Благородные Дома угасают один за другим. Мой соратник, эбиссинский мореход, рискуя собой, пробрался в самое сердце афарской земли, где среди ядовитых джунглей смог отыскать лекарство от этого чудовищного недуга. Богоподобный уже несколько месяцев принимает целебное снадобье и чувствует себя лучше. Мы не теряем надежды, что Владыка вскоре окончательно поправится и обретет долгожданного наследника.