Шли долго и Ягодка за его спиной начал жалобно повизгивать. Солнце уже давно перевалило за полдень, когда ему показалось что потянуло дымом. А еще над годовой, в верхушках деревьев поплыл сизый, едва заметный дымок. И Радко, мягко, не слышно ставя ноги, побежал на него, держась за деревьями, делая короткие остановки, чтобы прислушаться. И бежал дальше. Скоро за деревьями увидел стены еще одного городища. Упал в траву, прополз на брюхе сотню саженей и затаился, наблюдая. Ягодка свалился рядом и жалобно заскулил.
- Тише ты! – Прикрикнул на него Радко. Если повезет, все твое будет. Дольше ждал, подождешь и еще. А нет, так не держу.
Косолапый умолк, но смотрел на него так жалобно, что Радогор от осознания собственной вины, отвел глаза в сторону.
-Ну, прости. Оговорился.
Лежали долго. Но ни голосов, ни конского ржания так и не услышали. И только дым продолжал подниматься над тыном.
-Зайдем со стороны ворот. – Решился он. – А там посмотрим.
И короткими перебежками, продолжая скрываться за деревьями, а иногда падая в густую траву, побежал вдоль тына, туда, где по его мнению должны быть ворота городища. Бежал и думал о том, что все, до смешного, пока похоже на те воинские забавы, которыми тешились порой ребята из их городища. И усмехнулся. Прежде играть не довелось, так уж сейчас наиграется.
Ослепляющая, не управляемая злоба, которая лишает способности все видеть и все угадывать, как тому учил Вран, прошла. А на смену ей пришла холодная, расчетливая и пугающая ярость, которая делает все яснее. И ярче. И не для того, чтобы уберечь жизнь. А для того, чтобы не оборвалась она, прежде чем завершит он свое дело.
Обогнул кромкой леса стену городища, зашел с другой стороны. Никого. Ни из воны и снова уперся взглядом в ворота. Створки распахнуты. Видимо и эти были застигнуты врасплох. А, спрашивается, зачем им сторожиться? Хоть и не порубежье, но не на краю живут, не ближнее, как у них. От городища к городищу шагать и шагать. Выберутся к большой воде раз в году на торжища с тем, что лес дает, и снова скроются за лесом, за болотами. Скользнул в городище, прижимаясь к створке ворот, перелетел через голову и с колена повел стрелой с щуйцы на одесную, обводя взглядом городище.
И вроде не было двух дней пути. И словно не уходил из своего горордища. Все, как там… Тоже, как и его родичей, врасплох застигли. И так быстро, что собаки взлаять не успели. Люди выскакивали в чем мать родили и падали под ударами копий и мечей, так и не успев взять топор в руки. Сонного и обеспамятевшего от женского плача и детского крика и косорукий посечет. Вот и посекли.
Но головешки все еще тлеют.
Значит, еще совсем не давно здесь были. Резко, так, что позвоночник хрустнул, повернулся и зашагал из городища.
Мертвые не осудят. Им сейчас спешить не куда. Обождут. А вот ему медлить нельзя.
Дорога от городища вдоль стены уходила в сторону и ныряла в лес. Ошибиться нельзя. Невозможно. Всю дорогу испятнали лошадиные копыта. Мимо не пройдут. Дорога узкая, идут гусьском. Лишь изредка выстраиваются по двое в ряду. И лесом скоро не побегут по неизведанному пути. До другого же городища путь не ближний. Все равно где – то да остановятся на дневку.
Но лучше от дороги отдовинуться.
А те, по всему видно, далеко на полночь забраться собираются, коли полон с собой не ведут. Полон ноги вязать будет. Быстро не поскачешь. Обратным путем брать буду. А пока тот, что уже взяли, с малыми отправили. Глубже в землю хотят забраться, чтобы пути – дороги выведать. По крайней мере, он сам бы так сделал.
-А ты как мыслишь, Ягодка?
Вопрос повис в воздухе. Ягодка не мыслил ни как. И, что было особенно возмутительно, даже не собирался. Плелся по его следу, низко свесив голову, всецело занятый поисками грибов или корешков. Давно уж были забыты его коротким умом, съеденные во множестве, ягоды. И краюха хлеба из его запасов. И даже разоренный муравейник. Глаза его смотрели в землю страдальчески и тоскливо. Увидел в стороне большущий, в полсажени, муравейник и, сломя голову, со всех ног заторопился к нему, радостно повизгивая.
Радко, осуждающе, покачал головой. И зачем? Муравьиный народ росту малого, но лес берегут. Этот же пока не разорит, не успокоится. А будет ли сыт? Сунет лапу в муравейник, а потом будет лизать ее, громко чавкая, пока всех не соберет до единого. Мураши же, хоть и мелочь, но вои от рождения. Жилье свое будут оборонять отчаянно! Но этому обжоре разве вобьешь в его круглую башку? Палкой гони, не отгонишь. Мураши ему в нос, в глаза, в густую шерсть заползают без числа. И кусать умеют больно. Сердится, визжит, но лапу снова и снова сует.
После мурашей во рту кисло, а для бэра лакомство наипервейшее. После меда и ягод, конечно. Ничего не видит, и ничего не слышит. А под конец и вовсе забудет куда и зачем шел.
Отошел подальше и сел на упавшую лесину. Над головой птица, черный ворон. Вран на языке их рода. Черен, как смоль. И до того, что перо синью отливают.
-Кра!
Иные их так краками и зовут.
Развязал устье мешка и посмотрел на последний ломоть хлеба. Не было еды, подумал он, и это не еда. Поманил хлебом врана. Как знать, может, это и не птица, а Дедкова душа на верхушке дерева сидит. Тесно ей в дедковой колоде – домовине, Вот она и не захотела в тесноте, в потемках томиться. Да взяла, и полетела следом. И куда же ему еще лететь, как не его следом, коли кроме него, Радка, не было на всем белом свете у Врана ни одной родной души. А Радко хоть и не сын, и не внук, и приемышем не назовешь, а все же не в чуже.
-Кра…
С ветки на ветку, с ветки на ветку вран спустился ниже. Голову склонил на бок, на другой повернул. И круглым глазом смотрит то на Радка, то на хлеб. А глаз умный, понимающий. И как ему, уму, не быть, когда они по три сотни лет живут. По всему свету летают. Там увидят, тут услышат. Мудрая птица, счастье на крыльях людям несет. Так в их роду говорили. Правда, волхв Вран говорил, что есть люди, которые и палками их от себя гонят. Де, горе – беда за птицей идет к людям.
Вран опустился еще веткой ниже. Смотрит на пристально, словно в самое сердце, в его душу заглянуть пытается. Мол, что у тебя, Радко, там под рубахой кроется?
-Кра!
А что у него под рубахой кроме тоски – печали может быть?
Их род со всем миром в ладу жил. Древу – отцу дары нес, за мудрым словом к нему шел. Прародителя Бэра чтил. Рода уважал. Птицу, зверя лесного зря не бил, не трогал. У леса согласия просил. А потом к нему же и жертвы нес. Души хоть и звериные, но все же души. И опять же кому то в родстве приходятся. А дедко Вран сказывал, что несть числа людским родам. И ну, как взъярится, исполчится кто, что родича загубили?
Вран же с нижней ветки, слетел на землю, и не спеша, блюдя достоинство, подошел к нему. Но не накинулся на хлеб, как это бы сделал его бэр, а снова заглянул ему черным, пронизывающим до самых пят, взглядом в его глаза.
-Кра…
-Слышал уж. Ешь на здоровье.
Вран придвинул кус к себе лапой и принялся неторопливо ощипывать его со всех сторон.
-Меня Радком, Радогором значит, зовут. Мать – покойница, которой я и в глаза не видел, Ольхом нарекла, да волхв переиначил. Сказал, что так лучше будет. Де, не для воина это имя.
Вран оторвался от хлеба, поднял голову и снова окинул его внимательным взглядом. После чего одобрительно, как показалось Радку, изрек.
-Кра… Кра….
-Тоже так думаешь? – Спросил Радогор. – Вот и он так подумал. Радогором, понятное дело, лучше зваться. Но уж больно грозно выходит. Радогор… и Ольх. Древо зеленое, нарядное да певучее. И норовом помягче. Податливое. И к руке отзывчивое. А Радогор? Будто камень великий на спину валится. И вот – вот сомнет. И мокрого места не останется.
Радко замолчал, глядя на птицу, которая с мудрым видом выслушивала его речь
- Радко… Дедку на старости в радость было. А мне сейчас от того какая радость? Дедку тоже Враном звали.
Птица бестрепетно сидит и вслушивается в его слова.
-А бурого Ягодкой кличут.
Взмахнула крыльями и, захватив хлеб клювом, поднялась на вершину дерева.
-Кра – к!
Поднялся и Радко.
Обернулся, чтобы посмотреть на бэра. Косолапому не до него. С головой забрался в муравьиную кучу. Визжит от жадности. Муравьи по нему, как по дохлой лягухе ползают. Донимают, жалят безжалостно, но прогнать не могут.
Вскинул мешок на плечо, подумав, что хорошо бы к ночи набег догнать. Ночью и подойти проще, и уйти легко. А, впрочем, прежде подойти! А уйти… Это уж как получится.
Солнце катится медленно и неохотно к закату клонится. От его ног отстает… и хмурится Радко, и ворчит, но так чтобы божье око не поняло, не расслышало. А если и ворчит, то так, без злобы, чтобы беды не было. Разгневается и не захочет лик свой показывать. И скроется так, что средь бела дня ночь наступит. И попробуй умиротворить его потом, чтобы лик свой заново миру явил.
Бегут ноги, торопятся.
И кажется ему, что слышит он людской говор. И спешит еще больше. Остановился и замер, весь обратившись в слух, боясь и веткой хрустнуть. Говор слышался отчетливо и птичий растревоженный гомон не мог заглушить его. И почти не таясь, посчитав, что за плотной стеной деревьев вряд ли заметит, не привычный к лесу, взгляд. Бэр, наконец то, покончивший с муравейником, огляделся и, не найдя его. Оскорблено взревел и припустил вдогонку, продолжая ревом обвинять его в черной измене.
Радко забеспокоился. Как бы его лохматый приятель не привлек внимание и не встревожил тех, чьим следом он идет. И успокаивающим ворчанием дал ему знать, что и в мыслях не держал, чтобы бросить его одного. И как бы не торопился, готов ждать его хоть до самой ночи. Бэр немного успокоился, но продолжал обиженно выговаривать ему, припоминая и полуголодное существование и долгий, утомительный путь.
Пришлось ждать.
А Ягодка, поняв, что его не собирались бросать, успокоился и уже не торопился. Шел косолапя, в перевалку и бормотал, бормотал… надоеда. И даже сердитый голос Радка не мог заставить его шагать быстрее.
-Одного оставлю! – Наконец, пригрозил он, теряя последнее терпение.
И вызверился на бурого, как только тот подошел ближе.
Но бэр в его угрозу не поверил. И деловито толкнул его в бедро мордой, давая понять, что давно слышит запах вяленого мяса, а на зуб до сих пор не попробовал. И Радко, его, может, единственный друг на всем белом свете, с ним по непонятной причине, расставаться не спешит. И снова жалобно заскулил. А когда понял, что друга таким способом не проймешь, добавил голоса и требовательно рыкнул.
Радко понял, что словами от косолапого не отобьешься. Но все же попробовал его устыдить.
-Все сейчас переедим, а дальше что? Твою лапу по переменке прикажешь лизать?
Но его веский довод пролетел мимо. Ягодка и глазом не моргнул. Не мигая следил за его руками, глотая слюну. И пришлось таки браться за мешок. Получив вожделенный кусок, наспех проглотил его и снова полез мордой в мешок.
-Будет! Сам теперь ищи. Или жди, когда время выйдет. – Отмахнулся Радко от него, прислушиваясь к шуму к лесу. Тому, кто его слышит, лес многое может сказать. А его род умеет слушать и понимать его язык. Волхв Вран и то удивлялся их умению.
-Кра…
Скосил глаза вверх, к вершинам деревьев. На одной из них сидел, глядя вниз, его новый знакомец. И пытается что – то сказать. Эта птица не только разбирает человеческий язык, но и сама говорить может. Не верил, когда люди говорили, когда дедко сказывал, пока сам не услышал. Но сейчас вран не говорил. Смотрел на него умными глазами и…
-Кра…
Но ему и этого было достаточно. Одним броском перелетел вперед и скрылся за деревом. А от него, не останавливаясь, к другому. Застыл за ним, прислушался к шелесту листвы и сорочьему треску. Зажал в левой руке лук и несколько стрел. И перелетел еще на несколько саженей. Лес редел на глазах. Упал в траву и ползком, старясь не шевелить траву, пополз к дороге. Оказывается скрадывать человека не сложнее, чем скрадывать зверя. А, может, и проще. У человека и глаза по иному видят, и ухо по другому слышит. До дороги не больше нескольких шагов.
Птицы бы давно бы всполошились, подняли бы крик, заплескали бы крыльями и заметались над лесом. А звери бы бежали от него, сломя голову, не разбирая дороги. У людей все не так. Особенно у этих. Едут смело, по сторонам не оглядываются, не озираются. Ни к чему. За спиной пусто. Мертвые в погоню не побегут. А копье в руке и меч у бедра делают человека беспричинно самонадеянным. Лишают чувства страха и осторожности, присущей каждому смертному. Делают по - детски беспечными.
Вот и сейчас едут, громко хохоча и еще громче переговариваясь. Чтобы перекричать друг друга. Хвалятся своей ловкостью, давясь смехом, вспоминая ночные события.
Сонных убивать, не велика доблесть.
За спиной через лес ломится Ягодка. Кипит от возмущения бэрья душа. Хоть и не вошел еще в полную силу, но голос у парня еще тот. Если не знать и не видеть, кто ревет, до самых пяток проберет.
-Тише ты, рева! – Прикрикнул на него Радко. – Не бросал тебя, и не собирался даже. А если невтерпеж, беги на ту сторону и реви сколько душе угодно. И как можно злее. Спасибо скажу. Можешь еще и еды для себя потребовать. Думаю, не откажут. У них этого добра – мешки. Девать некуда.
Бэр воззрился на него с нескрываемым подозрением.
-Иди, иди. В загоне будешь.
И для ясности повторил тоже на понятном бэру языке.
Слова особой радости у его приятеля не вызвали, но упоминание о еде немного утешило и он без возражений отправился к дороге.
-На глаза не лезь. Проси издалека. Но громко. А то не услышат. Или, чего доброго, не поймут.
Не понял. И не старался понять Перед глазами у него стояли обещанные мешки с едой. И Радко сразу пожалел, что втравил глупого в это дело. Попрет дуром и напорется на стрелу. Или на копье. И грозно, на правах старшего, рыкнул на него. Но с тем же успехом можно было рычать на придорожный валун. Махнул рукой, показывая, как лучше перейти через дорогу. И подтолкнул зверя в плечо.
Пока внушал ему что и как, отряд скрылся за поворотом. И снова пришлось догонять его короткими перебежками от дерева к дереву наискосок к дороге. Выскочил на них, когда головные миновали поворот.
Две стрелы слетели с тетивы почти одновременно. Они еще были в воздухе, а он уже снова растягивал лук. Пока опомнятся, да пока сообразят откуда на них стрелы сыплются, пятерых из седел вышибет. А повезет, так и того больше. Но едва успел разжать пальцы на пятой стреле, - не зря старый волхв мучил до рези в глазах, до ломоты в плечах, растягивать лук, пуская стрелу за стрелой в намалеванное на тесаной чурке, око, едва она успела тюкнуть в косицу, пониже кожаной шапки, жертву, как они разом повернули коней в его сторону.
Взревел голосом матерого злобного бэра и его рев эхом раскатился по лесу. И обрушился на лошадиные уши. Лошади забились, заметались в панике, в ужасе вскидываясь на дыбы, сбрасывая седоков и топча их копытами. Воспользовавшись этим, Радко успел выпустить еще две стрелы.
Пора было уходить, пока не опомнились кони. И люди. Но прежде надо было позвать этого безголового юнца. Выпрется под стрелу или под удар копья в надежде получить обещанное лакомство и нет его.
Позвал его, подражая голосу матери – бэрихи и скрылся в лесу. Теперь еще заклинание к случаю припомнить. Одно из тех, что набросал в его голову волхв.
-Лес – отец и мать – земля….
Худо на бегу вспоминаются слова. Пока до языка докатятся, половина по дороге свернет не в ту сторону. Или вообще, заблудившись, не дойдут.
-Кровью щуров заклинаю,
к духу вашему взываю…
Лес гневно шумит, ворочается, выдирая из земли корни деревьев.
Земля родная расступись,
Лес вокруг меня сомкнись…
Стрела – срезень уткнулась в землю, едва не срубив ему пяту. Но лес уже глухой стеной вставал за его спиной, закрывая дорогу от погони. С треском распахнулось, обнажая белое, истекающее соком нутро, дерево И Радко, не размышляя, нырнул внутрь.