С носа вора капал холодный пот. По спине снова пробегал озноб. Квазимодо чувствовал, что слабеет. Как тогда… В памяти навсегда остался ужас от слабости, от невозможности встать, ужас от мира, сдвинувшегося со своего места и кружащегося, потому что на него смотрит только один глаз. Лицо, превратившееся в мягкое бесформенное месиво. Квазимодо, тогда еще не вор, лежал в кустах позади заднего двора дядюшки Атира. Сил хватало только выползти к ручью и напиться. Иногда по течению плыли подгнившие фрукты или очистки овощей. Мальчишка пытался их жевать…
Квазимодо гнал воспоминания. Да, бывали времена похуже. Сейчас твой живот набит кашей. Баклага полна невкусной, но кипяченой водой. Устал, нога дергается и зудит почти невыносимо. Ничего – стоит выбраться из этих душных хлябей, и все пройдет. Полежать бы на теплом песочке, в тени, с кружечкой пива.
Вор вытер со лба пот, протер глаз. Что-то осторожно хлюпало, подбиралось к костру со стороны деревьев. Блеснула пара маленьких глаз. Квазимодо знал этих безобидных тварей, похожих на слишком сообразительных крыс с короткими забавными рыльцами. Вор нашарил под ногами мокрый сук, кинул в ту сторону. Хлюпнуло – глаза исчезли. Поднял голову свернувшийся рядом с Филином ныряльщик-фуа.
– Спи, – пробормотал Квазимодо. – Это я так, развлекаюсь. Скоро смена.
Вор проснулся от голосов. Пробивалось сквозь вечные испарения тухлой воды утреннее солнце. Шарф с головы съехал – искусанная щека раздулась и ныла. Еще сильнее свербела нога. Квазимодо сел, с трудом выпрямил затекшие от неудобного положения конечности.
Вокруг Филина столпились люди. Глири, двое десятников, «серый» и еще с десяток солдат.
– Не знаю, что это такое. Еще у трех носильщиков такая же напасть, – негромко говорил «серый».
– Делай что-нибудь. Если распространится, с вас спрошу, – прорычал Глири.
Квазимодо пролез рядом со здоровенным моряком, посмотрел. На своем плаще сидел Филин, держал перед собой разбинтованную руку. Царапина поджила, затянулась. Новая кожа даже не казалась воспаленной. Но рядом багровели несколько волдырей. Два из них лопнули. Кожа там подергивалась. На миг из отверстия в коже показалось что-то красное с черным отливом. Червь.
Квазимодо помертвел.
«Серый» сплюнул:
– Не знаю, как называется это дерьмо, но каленое железо должно справиться.
– Чего ждем? – зарычал Глири. – Костер горит. Начинайте.
Филин застонал.
– Заткнись! – рявкнул сотник. – Сейчас заразу выжгут, эвфитон тебе на горб – и вперед. Небось не девица нежная.
«Серый» вынул нож и нагнулся к костру.
Филин снова в ужасе застонал.
– Придержите его, – скомандовал Глири. – А все лишние по местам, здесь вам не представление. Заняться нечем? Сейчас выходим.
Сотник живо растолкал бойцов. Досталось и маленькому ныряльщику. Кажется, фуа хотел что-то сказать.
– По местам, говорю, – заорал Глири. – И тебя, жаба, тоже касается. А вы лечите…
Квазимодо держал Филина за плечи. Еще двое бойцов удерживали руку больного. Филин дергался, сучил ногами и мычал как бык. Между зубов ему вложили деревяшку. Глаза солдата лезли на лоб. «Серый» полосовал плоть острием ножа. Лилась кровь с черными сгустками, мелькали части разрубленных червей. Один из паразитов, длиной с мизинец, шустро выскочил сам, извиваясь, упал в воду. «Серый» с проклятием отшатнулся. Квазимодо тошнило, но он смотрел. Знал, что нужно все разглядеть.
Потом шипела плоть. Сильно воняло горелым мясом. Филин вырубился, и вспотевшим солдатам сразу стало легче. «Серый» хорошенько прижег рану.
Филин, пошатываясь и тяжело опираясь на копье, брел впереди. Из груза ему оставили только мешок и «плечи» орудия. Лафет теперь пришлось тащить Квазимодо и маленькому ныряльщику. Вообще-то ныряльщик оказался не таким уж хилым – на плечи он много взять не мог, но руки у него были цепкие. Свой край лафета он из пальцев ни разу не выпустил. Квазимодо против воли посматривал на пальцы – длинные, с совсем не похожими на человеческие узкими когтями. Когда ладонь сжата, перепонки совсем не заметно. Как такой рукой можно ножи метать?
Наплевать – сейчас Квазимодо волновало совсем другое. Нет, не волновало – ужасало.
– Выживет? – прошептал фуа, кивая на шатающегося Филина.
– А я почем знаю?! – огрызнулся Квазимодо. – Я не лекарь. Хотя, чтоб такую гадость выжигать, не лекарем, а палачом нужно быть.
– Думаю, червей не выжжешь, – прошептал ныряльщик. – Червя чуть повредишь, кусочек в ране останется – новый червь вырастет.
– Вот дерьмо! А ты откуда знаешь?
– У нас рассказывают. Я любил про всяких зверей слушать.
– Зверей?! Да это срань всех богов, а не зверь. Хуже змея. – Квазимодо чуть не плакал. Нога свербела не переставая. Вор чувствовал шевеление под кожей. – Значит, огонь и нож не помогут? Нет от них спасения, да?
Ныряльщик посмотрел на одноглазого парня:
– Способ вроде есть. Не такой. Осторожный. Терпение нужно.
– Терпение? А что ж ты не сказал, когда Филина поджаривали?
Фуа пожал плечами, перехватил лафет другой рукой:
– Меня Глири прогнал. Да и кто лягушке поверит?
– Я бы поверил. – Квазимодо помолчал. – Поможешь мне?
– Постараюсь. Ты мне нож вернул. Он у меня еще из дома. У тебя нога, да?
– Нога. Угораздило же.
Квазимодо хотел сказать, что если ногу резать да прижигать, то лучше уж сразу ножом по горлу. На одной ноге далеко не уйдешь. Парень с переломанными во время боя со змеями ногами умер в первую же ночь. Квазимодо догадывался, что бедняге помогли легко уйти к предкам. Да и осуждать за такое не будешь. Кто потащит обезножившего на себе? Сил даже оружие и припасы нести не хватает. Вот черви ногу отъедят – сам попросишь, чтобы тебя прирезали.
Но обо всем этом ныряльщик наверняка догадывался. Он хоть и лягушка, но совсем не дурак.
На носильщиков напал какой-то ошалевший удавчик – совсем небольшой, шага в четыре длиной. Его быстренько зарубили солдаты. При ближайшем рассмотрении было решено, что добыча годна в пищу. На обед все получили по куску жареного мяса. Квазимодо торопливо ощипывал волокна. Змеюка оказалась нежной на вкус, но юному вору было не до обеда. Нога дергалась. Шевеление под кожей просто сводило с ума. Сглотнув непрожеванное мясо, Квазимодо поднялся. Нашел глазами ныряльщика. Фуа кивнул.
Они устроились в стороне от лагеря. Квазимодо сел на торчащий из воды трухлявый ствол, неудобно вывернул ногу. Рана была на правом бедре чуть выше колена – самому толком и не разглядеть. Пришлось снять сапог, повыше закатить драную штанину. Разувался парень первый раз за последние пять дней. Вид собственной мертвенно-бледной от постоянного пребывания в воде кожи не улучшил настроения.
«Мы все уже покойники, – подумал Квазимодо. – Но черви пусть едят меня только дохлого».
На икре возле бледной царапины темнел большой волдырь. Кожа возле него вдруг зашевелилась, вздулась. Квазимодо содрогнулся.
Фуа присел на корточки прямо в черную воду. В руках маленького ныряльщика была портняжная игла.
– Я ее прокалил на огне, – сказал фуа.
– Зря, была бы грязная – червячок бы напугался и сам вышел. Они, должно быть, ужасно брезгливые, эти малявки.
Ныряльщик посмотрел на одноглазого парня, понял, что тот шутит, и сам улыбнулся:
– Сами они не выходят. Им в теле хорошо.
– Мне тоже в теле хорошо, – пробормотал Квазимодо. – Только я предпочитаю баб и никогда не влезаю в них целиком. Начинай, иначе не успеем – Глири дальше погонит.
Фуа кивнул, разложил прямо на своем колене несколько шелковистых ниточек-травинок, короткую тонкую палочку и взял парня за ногу.
Шевелиться было нельзя. Квазимодо, замерев, смотрел. Раньше случалось частенько красть изящные женские украшения. Завитушки из паяной серебряной проволоки, крошечные камешки, оправленные в металл, – во многих городах умели делать ювелирные украшения. Но здесь работа предстояла куда тоньше – неощутимыми прикосновениями иглы фуа вскрыл волдырь. Дальше он уже одними ногтями умудрился подцепить кончик извивающегося червя. Очень бережно потянул, прижал к палочке, прихватил ниткой и стал медленно наматывать паразита на деревяшку.
Квазимодо невыносимо захотелось схватить, вырвать палочку, выдернуть мерзкого червя из своего тела. Нельзя. Вор всегда прислушивался к мнению знающих людей. Маленький ныряльщик хотя и не был человеком, но, по-видимому, знал, что и как делать.
Несколько витков красного тонкого тела паразита оказалось намотано на деревяшку. Дальше червь уперся – его тело опасно натянулось.
– Дальше нельзя – порвется, – сказал фуа.
– Понятно, приматывай, – пробормотал Квазимодо.
На бинт он порезал запасную рубашку. Ныряльщик аккуратно прибинтовал палочку вместе с червем к ноге молодого солдата.
На островке уже вовсю разорался Глири, поднимая людей. Квазимодо и маленький ныряльщик торопливо пошли к своему грузу.
Хлюпала под сапогами вода. Здесь было мельче. Иногда под ногами оказывалось почти ровное, без привычного ила, дно. Впереди стучали топоры и клинки прорубавших тропу солдат.
– А он ничего держится, – сказал Квазимодо, кивая на шагающего впереди Филина. Тот шел намного ровнее, чем утром.
– Может, я ошибся, – прошептал фуа. – Может, прижигание помогает. Я этих червей никогда раньше не видел. Только сказки о них слышал.
– В сказках тоже бывает правда. Хотя и немного. Но мне твой способ лечения больше нравится. Разрезанный и подпаленный я бы далеко не ушел. Боюсь только палку с «гостем» зацепить. Ведь оборвется тогда зверек.
– Я хорошо примотал. Не волнуйся.
– Ага. Надеюсь, удержится, иначе придется ножом ковырять. Слушай, ныряльщик, а как тебя зовут?
Фуа коротко глянул:
– Все зовут Жабом. Или Лягушкой. Как кому нравится.
– Ну, все это слишком по-военному. Я не Глири, чтобы людей так именовать.
– Я – не человек, – тихо пробормотал фуа.
– Да я понял. Лапы у тебя непохожие. Хотя когда на нас сотник орет, он различия не делает. Значит – мы одинаковые. Так что нужно тебе имя приличное подобрать. А то ты Жаб, я – Ква-зимодо. С такими именами нам вовек из болота не выбраться.
Фуа улыбнулся:
– В болоте не так плохо. Я больше гор опасаюсь. Я никогда далеко от воды не уходил.
– Я вообще-то в настоящих горах тоже не бывал. Но мои друзья как-то переходили через горы. Огромные – не чета здешним. Ничего – все живы остались. Кроме того, рассказывают, там москитов нету и прочих… мелких зверей.
Ночевать отряд остановился в сухом месте. Кругом росли колючие кусты, кроны деревьев плотно смыкались над головой, духота свинцом давила на виски, но зато можно было садиться прямо на землю, подстелив плащ, а не сгребая под себя все, что попадется под руку.
Костры развели как положено – треугольником. Квазимодо выпала первая стража. Фуа при свете костра занялся ногой товарища – паразит поддался еще на ширину ногтя и снова уперся.
– Завтра он не устоит, – заметил ныряльщик, забинтовывая ногу.
– Главное – чтобы он во мне семью не завел, – пробормотал вор. Он чувствовал себя гораздо спокойнее. Мерзкий червь перестал шевелиться и двигаться под кожей. Временами Квазимодо забывал о своем «жильце».
Заунывно вопила в ветвях какая-то птица. Квазимодо вынул из мешка пойманную под вечер черепаху.
– Посмотри, можно жрать или зря тащил? Мелкая, а тяжелая, мерзавка.
Черепаха ворочала когтистыми лапами и вытягивала острую, украшенную двумя парами рожек голову.
– У нас таких едят, – сообщил фуа, внимательно разглядывая черепаху сверху и снизу. – Считается очень вкусным.
Черепаху запекли в углях.
Квазимодо отщипывал мягкое мясо, измельчал ножом. Неторопливо посасывал за щекой. Болотная жительница действительно оказалась приятной на вкус. Жаль, что небольшая.
На запах подошел солдат, дежуривший у костра на другой стороне лагеря. Квазимодо быстренько сунул остатки черепахи под хворост.
– Что это вы здесь жрете? – жалобно поинтересовался собрат по ночной страже.
– Кусочек давешней змеюки разогрели. Да уже сжевали весь.
– А я ничего не оставил. Живот крутит – то ли от воды местной, то ли от голода.
– На ночь всегда жратву оставлять нужно, – сочувственно закивал Квазимодо. – Ты иди, иди на место. Неровен час Глири проснется. Любит он по почкам «постучать» тому, кто пост оставил.
Часовой ушел. Квазимодо достал остатки деликатеса.
– Нужно было поделиться, – нерешительно прошептал фуа.
– Ага. Добрый ты. Что-то я не заметил, чтобы с тобой кто-нибудь делился.
– Я – лягушка.
– А я – урод. Что я им предлагать буду? Еще побрезгуют. Кстати, что это ты – «я лягушка, я лягушка». Гордишься, что ли? Лягушки дома сидят, а мы премся куда ни попадя.
– Меня старейшины отдали Флоту. За железо и стекло.
– Продали, что ли?
– Обменяли. Деньги фуа не нужны.
Квазимодо покачал головой:
– Видать, у вас не лучше, чем у людей.
– У нас лучше, – запротестовал ныряльщик. – У нас не бьют, когда чего-то не понял или не успеваешь. У нас спокойнее.
– Угу. Уж куда спокойнее – за железо своих отдавать. У нас в Глоре продают, если долги отдать не можешь. Тогда и на тебя, и на жену с детьми ошейник запросто надеть могут. А если денежки водятся – ты человек свободный и уважаемый. Так что получается, деньги – вещь полезная. Зря вы их у себя не завели. Или тебя за дело на Флот упекли? Задолжал кому или на чужую бабу залез?
– Я последний сын в семье. Лодки мне не достанется, да и дом никто строить не поможет. Кого отдавать, если не меня?
– Мне бы не понравилось, если бы меня на сторону сплавляли, не спрашивая, – пробурчал Квазимодо. – Ты же там не один такой, младший? Собрались бы, потрясли маленько папаш да старших братьев. Там, глядишь, и лодка бы появилась, и бабы гладкие.
– Фуа не воюют между собой. Не принято.
– Любите вы законы. И как только живы до сих пор? А что ты со своим товарищем не очень дружишь? Вы ведь оба… лягушки?
Ныряльщик помолчал и неохотно объяснил:
– Чужой. С другого острова.
– Понятно. Не ладите, видать, островами. И частенько резня начинается?
– Мы не убиваем друг друга, – запротестовал фуа. – Лодки разбивают, сети режут. До смертей редко доходит. Просто они – чужие.
– Мудро. Чужие-то вы чужие, а старейшины у вас одинаково соображают. Напарника небось тоже обменяли на ерунду какую? Как же вы нырять будете, если слово друг другу противно сказать?
– Дело есть дело, – пошептал ныряльщик. – Что прикажут – сделаем.
Застонал и быстро-быстро заговорил во сне Филин.
– Что-то ему хуже стало, – озабоченно сказал Квазимодо. – Или это его москиты достали?
– Здесь москитов меньше, – заметил фуа.
– Тебе-то что. – Вор почесал искусанную шею и с завистью посмотрел на спокойно сидящего ныряльщика. Грязная безрукавка оставляла обнаженными худые руки с гладкой коричневатой кожей. – Тебя почему твари не кусают?
– Кусают, но мало. Я на них зла не держу. И они ко мне спокойны.
– Это что, вроде как договор заключаешь? – поинтересовался вор.
– Нет. Просто мы миримся с существованием друг друга.
– Понятно. Ты философ.
– Не знаю, кто это. Со зверьми можно договориться. Они не глупые.
– Я знал одного мужика, он здорово с лошадьми умел договариваться. Но животные тоже разные бывают. У меня вот был мул – так эта скотина еще тупее Глири была.
Ныряльщик ухмыльнулся:
– Тупее Глири быть невозможно. А что такое – мул?
– Ты что, мулов никогда не видел? – удивился Квазимодо.
– На островах их нет. Я лошадей и собак в первый раз на Скара увидел.
– Мул – это когда осел на лошадь залазит. Рождается у них скотина. С виду вроде ничего, сильная и выносливая. Вот только если что-то в башку втемяшится – дубиной не выбьешь.
– Интересно посмотреть. У меня была рыба – умела мидии находить. Таких больших раковин, как я, никто в деревне не доставал. Похлопаешь по воде – она ко мне поднимается. Я ее Орехом называл. Уж очень толченые орехи любила.
– Сроду о дрессированных рыбах не слыхал. Слушай, а вот, к примеру, с тем змеем ты не мог договориться? Чтобы он нас не жрал? Имело ведь смысл обсудить ситуацию? А так и он сдох, и мы все обделались.