Я тогда до конца дня ходил как будто слегка пришибленный: осознавал.
Сейчас ощущения примерно те же. Потому что вот сел писать комментарий к «Единственной дороге» и сообразил, что сделал я ее в 1998 году. Пятнадцать лет назад. Вот ведь…
Собственно, это первый мой рассказ. В девяносто восьмом я написал еще несколько, один даже напечатали – это, на минуточку, была моя первая бумажная публикация. Можете себе представить: воспринималась она как первое серьезное признание, допуск к профессии, ступенька на пути. Уже через пару лет я понял, насколько слабеньким и наивным был тот рассказ; с тех пор никому его не показываю.
А вот «Дорога» проверку временем прошла вполне достойно. Раз шесть или семь ее перепечатывали в разных журналах и сборниках, всегда я что-то подправлял по мелочи (в этот раз – тоже), но в целом примерно такой она написалась с самого начала. Кстати, «написалась» – не фигура речи, рассказ действительно придумался как бы по своей воле. До сих пор помню: в телепрограммке на глаза попалось название фильма, «Единственная дорога», – и сразу сложилась история. Сделал быстро, за день.
А фильм так и не посмотрел; до сих пор не знаю, о чем он.
В ожидании К.
Это поэма героическая, побуждающая к совершению подвигов.
Крокодил был старый, кожа в шрамах, в шишковатых буграх, грязно-бурая. На левой лапе не хватало двух пальцев.
Люди проходили мимо, надолго не задерживались. Старались не смотреть в глаза, устремленные не пойми куда, старались не принюхиваться.
Пахло от Крокодила виргинским табаком.
Над Александровским парком бесцельно ползали тучи – тугие, комковатые, похожие на клочья свалявшейся шерсти. Город вторую неделю изнывал от жары. Дождя не было.
Крокодил расстегнул дорогой серый пиджак, вынул громадный портсигар и закурил, все так же глядя в никуда. Долго сидел без движения, только выпускал сквозь зубы клубы дыма. Человек близорукий мог бы издалека принять его за живую статую – из тех, что любят нынче ставить в парках да на улицах. Но воробьи на него не садились, и местные барбосы обходили стороной.
Ближе к трем на дорожке показался старик. Высокий, сверкающе-седой, шагал твердо, как на параде. К правой штанине прилип листок.
Какой-то карапуз вырвался вдруг из объятий мамаши и закосолапил к старику. Тот остановился, даже как будто с надеждой. Но карапуз протопал дальше и ухватил за шею громадного плюшевого жирафа с лавочки напротив. Мамаша сложила мобильный, догнала карапуза, извиняясь перед лоточником, начала отдирать от жирафа.
Мимо старика прошла, даже не глянув.
Он сделал вид, будто роется в карманах, только поэтому и остановился. Наконец пригладил ладонью волосы и зашагал дальше. За спиной стоял рев до небес, дитя «хочукало» и лягалось.
На Крокодила он посмотрел мельком. Точно так же, как на статую Тигрицы чуть раньше и на скульптурную композицию у самых ворот зоопарка.
– Иван Корнеевич, – позвал Крокодил.
Старик замер. Резко обернулся.
– Не узнаёте? – спросил Крокодил.
Он в последний раз затянулся и неловким движением отправил сигарету в урну.
Старик смотрел на него, сдвинув густые брови, сжав губы.
– Вернулся, значит? Я слышал, но решил, что опять врут.
– Но удивились вы сейчас не поэтому. – Говорил Крокодил ровным, безразличным голосом с едва заметным акцентом, то ли немецким, то ли польским. – Присаживайтесь. – Он пододвинул к себе черную трость, освобождая место на скамейке.
– Зачем ты здесь? – спросил старик. Садиться он и не думал. – До сих пор надеешься на реванш?
Крокодил посмотрел на него с непонятным выражением на морде.
– Я здесь потому, что меня пригласили. Это ведь забавно, подумал я: взглянуть, как все сейчас, годы спустя… В конце концов – почему бы и нет. – Он помолчал и вдруг добавил все тем же пустым голосом: – Что до реванша – какой еще может быть реванш, Иван Корнеевич? Не ждете же вы Второго Звериного восстания. Согласитесь, это и звучит-то абсурдно.
«Хочуканье» и рев за спиной вдруг оборвались. Старик оглянулся. Степенно вышагивавший по дорожке Жираф наклонился к малышу и что-то шептал на ухо, мягко и терпеливо, – тот слушал, замерев от восторга. Потом его посадили на спину дяди Жирафа и повезли к мороженщику. Мать карапуза невнятно благодарила, едва поспевая следом; прохожие улыбались.
– Вот видите, – сказал Крокодил. Достал портсигар. – Курить будете?.. Ну, нет и нет. Так что же вас так удивило, Иван Корнеевич?
Какое-то мгновение старик, казалось, сомневался. Готов был сесть рядом с гостем и действительно рассказать обо всем. Но мгновение это прошло – старик решительно мотнул головой и, не попрощавшись, зашагал прочь.
Крокодил сидел и курил – недвижный, словно статуя. Наблюдал. Может, и ждал чего-нибудь. Ласточки метались у него над головой, и по-прежнему растерянно бродили тучи.
Наконец в небесах громыхнуло. По морде Крокодила скатилась капля.
Шаркавшая мимо бабка, вздрогнув, воровато осенила себя знаком Медвежьей десницы.
Снова громыхнуло – и тотчас шелестящим шелковым потоком хлынул ливень. Крокодил даже не шелохнулся.
***В коридоре было тесно и душно, пахло дешевым одеколоном, хлоркой и почему-то жженой резиной. Очередь жалась к стене, шуршала документами; на разговоры сил не было. Старик стоял, расправив плечи, ждал, как все; то хмурился, то вздыхал, то принимался смущенно разглаживать карманы пиджака. Наконец дождался – и, твердо чеканя шаг, вошел в кабинет.
В кабинете никого не было. Он сбился с шага, завертел головой.
По ту сторону зарешеченного окна барабанил ливень, уже на излете. Висел над столом портрет президента, на стульях и в распахнутых шкафах громоздились горы серых папок. Запах жженой резины был здесь отчетливее, резче.
Из-под стола выглядывал краешек мохнатой ступни.
Старик кашлянул. Шуршание оборвалось – на столешницу легла ладонь, вполне человеческая, затем раздался негромкий стук, сразу за ним приглушенные ругательства. Наконец появилась голова – округлая, покрытая на макушке жесткой, мышастого цвета щетиной. Ладонь потерла эту щетину, другая – с клацаньем поставила на стол треснувшую пепельницу.
Голова повернулась к старику и велела:
– Подайте-ка веник – там, в углу, за кулером.
Старик подал.
– И совок, пожалуйста.
Старик поискал и признался:
– Совка нет.
– Тогда… ладно. – Хозяин стянул со столешницы лист бумаги, зашелестел, зашуршал им по линолеуму. Наконец выбрался из-под стола и – одна нога в мохнатом тапке, вторая босая – прошлепал к мусорному ведру. Ссыпал пепел и окурки, смял и бросил туда же листок. – Документы все есть? – спросил, не глядя.
– Я как раз… – сказал старик. Заозирался в поисках свободного стула.
Хозяин вернулся к себе, заглянул под стол, проворчал: «Ах ты!.. и смердит же, ах, глупо как!..» – выпрямился и со вздохом упал в кресло.
– Документы, – повторил. – Список на дверях.
Старик помолчал, как будто что-то для себя решая.
– Если нет – тогда не приму, – добродушно сообщил хозяин кабинета. Он сунул в угол рта сигарету, пошарил рукой в поисках зажигалки, чертыхнулся и в третий раз полез под стол. Сел, щелкнул, затянулся.
Старик наконец шагнул к столу и спросил, совершенно другим тоном:
– Не узнаёте?
– А должен? – все так же радушно осведомился его собеседник.
– Я – Иван Васильчиков.
– Поздравляю, это удачно, н-да, повезло вам. А я – Альберт Гусарькин. Держите вот, – он протянул чистый лист и кивнул на стаканчик с ручками. – Садитесь, пишите. А, ч-черт, давайте его сюда, – забрал стоявший на табурете телефон, взгромоздил перед собой.
Тот, словно лишь этого и дожидался, задребезжал.
– Пишите, – повторил Гусарькин, – «Я, Иван – отчество – Васильчиков, год рождения, потерял паспорт» – и дальше подробно где, когда. Но учтите – все равно без документов не приму. – Он снял трубку, с досадой поглядел на сигарету и старательно вдавил ее в пепельницу. – Да, – сказал, – слушаю, говорите. Боже, Маруся, ну что ты начинаешь… я тебе тысячу раз… нет… нет… потому что не мог, вот почему, мне тут вон буквально пару минут назад… представь себе, именно он, сам, именно – и с таким… новые, мать их, веяния, ты себе не представляешь, кому мы теперь будем выписывать… я тебе этого не говорил… а вот так, особые бланки, да, и представь, по-латыни тоже… очередной, блин, виток добрососедских… А? Ну да, да. Я же сказал – пусть с заявлением приходит, лучше всего сегодня бы, но, – он поглядел на часы, – сегодня явно не успеет, поэтому пусть послезавтра, с девяти до трех, ну конечно без очереди, что ты городишь-то, Господь-Медведь! – да, да, не надо, так разберемся, да, пятьсот, я же… нельзя, это, в конце концов, не я ведь… ну а если понимаешь – к чему тогда эти… ага, именно. Всё, всё, давай, у меня тут… – он поглядел на старика, который сидел и даже не думал писать, – …люди тут у меня, все, давай. – Он положил трубку и потянулся за сигаретой. – Дедушка, вы чего ждете?
– Я не знаю, когда и где потерял паспорт, – спокойно, как маленькому, сказал старик. – Если бы знал – я бы его нашел, верно?
Гусарькин рассеянно кивнул, достал зажигалку.
– Это вы сейчас тонко подметили, дедушка. Ну так пишите, когда именно обнаружили, что он пропал.
– Сегодня утром обнаружил. Вчера ходил в жэк, уточнял по поводу тарифов. Ведь обещали бесплатные участникам – пусть держат слово! Паспорт брал с собой, в карман клал. Утром кинулся – нет.
– Дедушка, а дома-то вы хорошо смотрели? Может, переложили куда – и забыли, с кем не бывает.
Старик вдруг оглушительно хлопнул ладонью по столу и поднялся:
– Я вам не дедушка! Что за панибратство вы тут развели?! Это государственная контора или… или шар-рашка какая?!
– Ладно, – сказал Гусарькин со вздохом. – О’кей. С заявлением вам все ясно, гражданин Васильчиков? Дальше – удостоверяющие вашу личность документы имеются? Свидетельство о рождении, пропуск какой-нибудь, пенсионный билет?..
– Все брал с собой, – сказал старик на тон ниже. – А свидетельство утеряно давно, в войну еще…
– Дальше, – не слушая, продолжал Гусарькин, – подлинники и ксерокопии документа о семейном положении: свидетельство о браке, о расторжении брака, о смерти супруга…
– Не женат и никогда не был. Детей тоже нет.
– Фотографии три на четыре, пять штук. В Сбербанке проплатите госпошлину за новый бланк, квитанцию тоже принесете. Можете не записывать, перечень, как я говорил, на дверях. С той стороны. Или, если хотите, вот ксерокопия, здесь же и наши приемные часы указаны. Девять рублей, восемьдесят пять копеек, лучше без сдачи, сдачи у меня нет.
Он принял десятку, дождался, пока старик выйдет, и хмыкнул:
– Ишь ты, «Васильчиков»… А с виду приличный. – Почесал щетину на затылке, принюхался, скорчил рожу и вяло рявкнул: – Следующий!..
***Дождь гнался за стариком по пятам – и все время не успевал. Когда старик переходил Троицкий, было видно, как тучи ползут над островом, густые и гневные, разрывая себе брюхо о шпиль Петропавловки. Ползут слишком медленно, чтобы принимать их всерьез.
На мосту старик остановился и какое-то время смотрел вдаль. Солнце величественно сияло в разрывах туч, разило лучами. Шрамы от зубов на нем были сейчас почти незаметны.
– А вон там мы видим Заячий остров и знаменитую Петропавловскую крепость… – Гид рассеянно улыбался, не глядя указывал рукой. Двухэтажный автобус наглухо застрял в пробке, в это время на Троицком по-другому и быть не могло. Туристы покорно любовались перспективой и фотографировались. – А здесь, на середине моста, иногда можно встретить знаменитого Ивана Васильчикова, почетного гражданина нашего города. Совершенно верно, того самого, который дважды спас Питер. А чему вы удивляетесь? Иван Корнеевич не какой-нибудь небожитель, обычный человек, он, между прочим, после войны еще долгие годы работал на благо города. Да, простым врачом.
Старик стоял, не оборачиваясь. Прогулочные катера вспарывали позолоту волн, люди с верхней палубы привставали, выбирая ракурс получше; кто-то махал ему рукой, как всегда махали.
– Это?.. Нет, конечно, это не он. Вы бы его тотчас узнали, поверьте мне, таких людей моментально узнаёшь. Наш бессребренник, он безумно много делает для ветеранов, отстаивает их права…
Старик в последний раз бросил взгляд на воду. Показалось: там, внизу, промелькнул литой силуэт, сверкнул выпуклый черный глаз размером с пушечное ядро.
Показалось.
Он развернулся, перешел мост и, на миг запнувшись, решительно повернул к Марсовому полю. На скамейках в тени прятались редкие парочки, слишком уставшие от жары, чтобы целоваться.
Старик замер возле вечного огня. Стиснув кулаки, вглядывался в дрожащее марево. От дыма глаза слезились.
– Простите, пожалуйста… – позвали сзади.
Обернулся, почти с надеждой.
Двое стояли, взявшись за руки; девушка была худенькая, с тонкими ножками, с большими доверчивыми глазами. Парень держал ее осторожно, словно боялся повредить; включил фотоаппарат:
– Если вы не против…
Старик смущенно кашлянул в кулак, провел ладонью по волосам.
– …нас, вот так, чтобы собор захватить. Здесь, да, на эту кнопку.
Старик нажал. И еще раз, «чтобы на всякий случай».
Тучи медленно, настырно ползли за ним. Он опять ускользнул – после Марсового поблуждал, свернул в одну из улочек, зашагал навылет дворами – размалеванными, смердящими помойкой, со струнами бельевых веревок над головой – и, когда в небе снова прогремело, потянув на себя сварливую дверь, нырнул в сырой полумрак лестничных пролетов.
Пахло жареной рыбой и свежей зеленью. Старик прошел мимо заржавленной лифтовой решетки, поднялся на четвертый. Помедлил перед тем, как позвонить.
– Это ты, Ванечка? Входи, входи, дорогой.
Вошел.
Свет вытекал из бахромчатого абажура – розовый, беззащитный. Из тех времен.
– Тапочки знаешь где. Чаек будешь? Твой любимый, индийский, со слоном. Я и яблок напекла.
– Ну что ты, Ляля, зачем, не стоило…
– Вадим Павлович мой очень их любил. Сегодня ведь годовщина, Ванечка. – Она, как бы извиняясь, улыбнулась. Поправила пушистую шаль. – Мерзну. Квартира большая, сквозняки плодятся как тараканы. Только зазеваешься – все, продуло. Большая квартира, Ванечка… Для большой семьи. А когда одна… Да что я все о себе! – спохватилась, нахмурилась, всплеснула руками. – Ну-ка проходи в гостиную, ишь, развесил уши! Жэнтльмен!
Усадила в привычно скрипнувшее кресло, помогать себе строго-настрого запретила.
– Ты вон и так находился! Отдохни, телевизор погляди…
Он, конечно, не послушался и вслед за ней втиснулся в махонькую кухоньку, взял обеими руками блюдо с яблоками.
– Не урони, там порожек, помнишь?
Помнил; не уронил.
Наконец сели за стол. Аромат стоял до небес. За окном вкрадчиво шелестел дождь.
– Господь-Медведь, ложки-то забыла! – Вскинулась, убежала искать.
Он закрыл глаза: телевизор казался дырой из этого, уютного мира в тот, внешний.
– …И вот, конечно же, – щебетала журналисточка, – наши режиссеры не могут обойти стороной события той войны. Сколько фильмов снято, сколько книг написано! И новое поколение накануне годовщины готово по-новому взглянуть…
Он нашел наконец пульт и выключил.
– Что ж такое-то? – сказала она, с отчанием задвигая очередной ящик буфета. Внутри клацнуло, зазвенели фужеры на полке. – Наваждение, не иначе. Вот были – и нет. И так, понимаешь ты, каждый божий день. Знаю точно: здесь лежало. Переворачиваю все вверх дном – без толку! Потом где-нибудь нахожу… в совсем уж невообразимом, представь, месте: на антресолях, или в супнице, или под наволочкой. Правду, наверное, говорят: в старых домах поселяются барабашки…
– Ну что ты, Ляля, какие барабашки. Это все газетчики придумывают, чтобы бойче продавалось.
– Ты, Ванечка, преувеличиваешь. Тебя послушать – они сплошь мерзавцы, а между прочим, Вадим Павлович, светлая ему память, тоже был репортером.
Он прокашлялся, смущенный, как перед серьезным неприятным разговором.
– Ляля, насчет квартиры… Я обещал узнать…
В коридоре мелко, противно зазвенел телефон. Она торопливо вышла. Вернулась сбитая с толку.
– Кто это был?
– Вот не пойму. Тишина – далекая такая, будто с другого конца света звонят, – а потом чей-то незнакомый голос.
– Что говорил? Может, не туда попали?
– Я не разобрала, он как будто не по-нашему. И не по-английски, вот что самое-то странное. Болботал что-то: «грантулюк, апарас»… я точно не запомнила. Я-то думала: Алиночка звонит. Ой, я же тебе не показывала еще?.. – Снова убежала.
Старик устало опустил веки. Дышал ровно, глубоко, но видно было: не спит.
– Вот, Ванечка, смотри. – Развернула перед ним глянцевый плакат, такой огромный, что нижняя часть, упав на пол, докатилась до ног старика. – Похожа?
На плакате был сверкающий мост, опоры – в виде пышных елей. На самой высокой сидело черное мохнатое чудовище и держало в ладони крошечную фигурку. Если присмотреться, можно было различить лицо и даже угадать некоторое фамильное сходство.