Приятели вышли на свежий воздух и оглянулись, лишь отойдя от сарая на изрядное расстояние. Вокруг, как и прежде, простирался знакомый мирный пейзаж, верещали сверчки, все дышало сонным спокойствием. Однако на сей раз, словно некая пелена спала с глаз киммерийца, он по-новому увидел воздвигшуюся над садом громаду роскошного особняка из розового туфа.
Дом, в зыбком свете молодой луны кажущийся черным, представился ему вместилищем пороков и зловещих тайн, источающим непонятную угрозу.
* * *…Благоразумия Дагоберта хватило ровно на три дня, до первой встречи с красавицей-аквилонкой, вышедшей погулять по саду в сопровождении двух молоденьких служанок. С этого дня он сделался задумчив, неизменно отклонял заманчивые предложения выпить вместе или скоротать приятный вечерок за игрой в кости и старался уединиться где-нибудь под благовидным предлогом. Уединяясь, он обычно прихватывал с собой свою потрепанную лютню, и тогда, случалось, в неподвижном воздухе слышался откуда-то негромкий и неуверенный струнный перебор.
Стражники помоложе понимающе усмехались, те, что постарше, неодобрительно качали головами. Конан, как мог, пытался вразумить приятеля, но добился в конце концов только ссоры, едва не закончившейся дракой. Влюбленный Дагоберт упрямо не желал прислушиваться к голосу здравого смысла. Оставалась призрачная надежда, что с упрямцем побеседует Легионер и вобьет пинками то, что не доходит словами, однако Фидхельм вскоре спешно собрался и покинул поместье, взяв с собой троих наиболее доверенных тургаудов. Вместо него на воеводстве остался ир'Габали, пожилой вислоусый туранец, служивший некогда в дворцовой гвардии государя Илдиза Туранского. А с голубятни при доме, где держали почтовых птиц, выпорхнули полдюжины быстрокрылых гонцов, унося привязанные к лапкам депеши.
Гельге на глаза не показывался, будто сгинув в недрах огромного дома – лишь кухонные девчонки исправно носили еду в господские покои. Вивия при случайных встречах делала вид, будто ничего не произошло, и упорно не замечала ни Конана, ни измученного безответным чувством гандера. Тхим Хут, напротив, был вездесущ, его голос звучал, казалось, во всех уголках обширного поместья, и там, где появлялся хрупкий кхитаец, люди начинали работать с удвоенным рвением.
Один только Кетлик ничего не имел ни за, ни против пылкой страсти Дагоберта. Молодой шемит исчез из имения начисто, исчезли также его вещи, оружие и тщательно скопленное жалованье. Это случилось через день после таинственной сцены в саду. Конан попробовал осторожно выяснить, куда мог подеваться тургауд, но точного ответа так и не получил. Даже караульщики у ворот недоуменно пожимали плечами: нет, не выезжал… конь по-прежнему в стойле… сбежать, конечно, мог, хотя это и непросто, но – зачем? Да и далеко ли уйдет незамеченным пеший беглец по землям, где каждый крестьянин знает всех своих соседей и где в каждом дворе злющие сторожевые псы? Фидхельм, получив известие о загадочной пропаже, скривился, но махнул рукой. Удрал, мол, и удрал, Сет ему в попутчики. Человек – не иголка, попадется где-нибудь. А и не попадется, плевать.
Все это казалось киммерийцу донельзя подозрительным. Воспользовавшись временным послаблением, покуда тургаудами командовал ир'Габали, он стал искать способа тайно проникнуть в дом, разумно предполагая, что разгадка обязана таиться где-то в глубине огромного строения. Его попытки увенчались успехом, причем довольно неожиданным: одной из горничных, разбитной рыжеволосой Ардис из Ванахейма, приглянулся молодой воин, цвет глаз коего напоминал о голубых льдах далекого Эйглофиата. Несколько жарких ночей были наполнены страстными объятиями и взаимными клятвами в вечной верности – в каковые, впрочем, ни тот, ни другая всерьез не верили – а в промежутках между поцелуями Конан получил ключ от задней двери в господский дом и выслушал уйму рассказов, показавшихся ему, в свете определенных событий, весьма интересными.
– Дом этот, – рассказывала Ардис, – построен еще прадедом господина Гельге лет сто назад, а может, и больше. Семейство Ханаран живет в этих краях очень давно. Другое дело, что Ханаран не всегда были такими богатыми. Раньше им принадлежал только небольшой участок земли под виноградниками, не очень хорошей, – только то, что вокруг нынешнего поместья, самое большее, на поллиги. Дед господина Гельге дальше Хоршемиша, где у них какая-то родня, никогда не выезжал. Отец держал там скромную виноторговлю и постоялый двор. Это уже Гельге Кофиец отстроил сад и скупил всю округу, с самой Тарантией торгует, да ниспошлют ему боги долгой жизни и отменного здоровья.
– И как же ему удалось? – хмыкнул киммериец. – Умер дядя в Хоршемише и оставил полный сфинкс в наследство?
– Этого я не знаю, врать не стану, – Ардис, прижимавшаяся к боку варвара своим горячим телом, внезапно посерьезнела. – Я ведь служу в доме не очень долго. Вот старая Эйхнун здесь почти всю жизнь, она еще прежнего господина застала. Так она рассказывала, что, когда Кофийцу исполнилось два десятка зим, он одолжил у отца немного денег и уехал с караваном, уходящим на Восход. Когда он вернулся спустя два года, у него был уже свой собственный караван. Он приглашал отца с собой, убеждал, что сидя в захудалой винной лавке, состояния не нажить, но тот отказался, и господин Гельге опять уехал. Так он уезжал несколько раз, всегда надолго, и возвращался всякий раз все богаче и богаче. В последний раз у них с отцом даже вышла ссора, потому что старый господин говорил, что такие деньги не к добру и что честным трудом столько не заработаешь. Эйхнун говорила, они очень друг на друга кричали, а потом молодой Ханаран выбежал весь красный, в страшной ярости, и тем же вечером уехал, а спустя две луны старый господин умер, и дом отошел к Гельге. Это лет пятнадцать тому случилось… Ой, только я тебе этого не говорила, ясно?
– Ясно, – великодушно пообещал Конан, подавляя понятное желание обнять девицу покрепче. – А когда дом отстроили заново, не знаешь?
– А его два раза перестраивали, – сообщила ванирка, устраиваясь поудобнее и подперев щеку ладонью. – Один раз совсем недавно, при мне, но – так, по мелочи: крышу перекрыли, сделали новое крыльцо, по-другому разбили сад… А в первый раз – это когда господин Гельге привез свою первую жену. Мне девчонки рассказывали…
– Постой-постой, – перебил киммериец. – Так Вивия у него не первая жена?
– Да что ты, конечно, нет! Ой, это же такая история! Рассказать?
Конан молча кивнул, и Ардис начала свой рассказ, время от времени прерываясь, чтобы обменяться поцелуем с киммерийцем или игриво куснуть его за мочку уха.
– Меня тогда в поместье не было, и я тебе расскажу то, что сама знаю со слов старожилов. После смерти отца Гельге вернулся в «Рубиновую лозу» и осел здесь надолго. Уже тогда золота у него было – пропасть, большей частью лежало оно в казначействах Офира и Кофа, сколько-то Кофиец возил с собой для торговли. Пока старый господин был жив, Гельге оставлял часть своих доходов ему. Он надеялся, что отец употребит эти деньги с пользой, но потом выяснилось, что старший Ханаран даже не притронулся к полученному золоту, оно так и лежало в сундуках. Первым делом Кофиец взялся скупать окрестные виноградники. Не все землевладельцы соглашались продать свои наделы, но в конце концов Гельге всех переупрямил. Там, где не получалось добром, в ход шла хитрость, лесть, угрозы, а то и сила – как раз тогда в «Рубиновой лозе» впервые появились тургауды, наемная гвардия. Не прошло и года, как молодой Ханаран стал полновластным хозяином всех земель вокруг поместья, где только может плодоносить лоза. А добившись своего, в один прекрасный день Кофиец вновь собрал караван и отправился на Восход.
Странный это был караван, скажу я тебе. Старая Эйхнун вспоминала, что пузатых винных бочек на продажу не было вовсе, а было лишь несколько маленьких бочонков самого лучшего вина. Зато охапками носили драгоценные ткани, в одной из повозок двойное дно набили изделиями лучших ювелиров Заката в плоских ящичках, а вокруг гарцевали на горячих конях все воины, сколько было их в поместье. Кое-кто говорил, что молодому господину опротивел отцовский дом, и он собирается поселиться в блистательном Аграпуре; другие шептали, что после смерти отца Гельге хочет распродать все и зажить в свое удовольствие, как богатый бездельник. Итак, он уехал, и прошло целых два года, прежде чем…
Ардис и сама увлеклась повествованием. Ее голос обрел силу и мечтательную напевность, и варвар, прикрыв глаза, на зыбкой грани между явью и сном в какой-то миг ощутил удивительную раздвоенность. Он оставался воином с Полуночи, бездумно ласкающим женщину на любовном ложе; и он же, прищурив глаза от красного закатного солнца, смотрел из-под руки на уходящую вдаль пыльную ленту дороги. Он был Конаном из клана Канах – и молодым стражником у ворот поместья в те времена, которые теперь помнит разве что старая Эйхнун. Словно наяву, увидел он вдалеке сквозь черные прутья ворот – не нынешних, ажурных и легких, а тяжелых и грубых, вышедших из-под молота деревенского кузнеца – медленно ползущую черную точку. И понял, что хозяин наконец вернулся, и это понимание наполнило его странным, смешанным чувством облегчения, радости и смутного страха.
Черная точка приближалась, окутанная пыльным облаком. Сигнал уже дан, усадьба наполнилась людьми, движением, голосами… а он все всматривался до рези в глазах, пытаясь понять: где же три подводы с драгоценностями? Где два десятка до зубов вооруженных всадников? Где породистые кони, где верблюды, нагруженные припасами для долгого и трудного пути, где, наконец, сам молодой господин, веселый и молодцеватый Гельге Кофиец, Нашедший Корни Радуги?
Фургон близко… один фургон, накрытый пыльным синим тентом. Всего один. Заморенными лошадьми правит кто-то в истрепанной черно-зеленой тунике тургауда. И всадник на вороном жеребце, торопящийся первым успеть к открывающимся воротам… вот он спешивается, проходит под аркой, ведя в поводу взмыленного коня, оборачивается навстречу подъезжающему фургону… Могучие боги, неужели дородный Кофиец когда-то был таким?! Трудно представить: всадник статен и широкоплеч, в его фигуре нет ни малейшего намека на обширное чрево в будущем, черная борода подрезана коротко и аккуратно, кривой туранский ятаган у бедра – скорее воин, чем купец… Но это он, все сомнения отпадают, достаточно увидеть его лицо – оно почти не изменилось с течением лет.
Умное, жесткое, волевое лицо сильного человека.
И все же это лицо не понравилось Конану – ни той части его разума, что загадочным образом заглянула в далекое прошлое, ни настоящему киммерийцу, рассеянно внимающему повести рыжеволосой Ардис. Варвару уже не раз доводилось видеть и этот мрачный упорный огонек в глазах, и слишком крепко сжатые челюсти, и нахмуренные брови. Так выглядит игрок, поставивший на кон все свое состояние, фанатик Эрлика Кровавого, идущий на смерть во славу своего божества, или алхимик, посвятивший жизнь поискам вечной молодости. Так выглядит воззвавший к Силам, которые лучше не тревожить. Какая-то темная, тайная страсть бушевала под мужественным обличьем молодого Гельге. С годами этот отпечаток сотрется, сделавшись менее явным, – но вот отпустит ли Кофийца его странная одержимость?
Между тем фургон останавливается, и возница, чья внешность Конану также знакома, спрыгивает с козел… отдергивает запыленный полог…
– …Тогда-то и стало понятно, отчего караван в восходные страны был таким странным – ведь собирали его не для торговли. Кофиец ехал за невестой, и он вез с собой дорогой выкуп, ибо невеста была высокого рода. Что там у них произошло – никто не знает, кроме тех троих, что вернулись, а они не рассказывают никому. Два десятка отборных воинов и все драгоценности Кофийца остались в далекой стране на Восходе, но главное сокровище все же досталось Гельге – недаром говорят, что Кофиец всегда добивается своего. Ее звали Льен Во. Она была кхитаянка, дочь верховного жреца, и она была красавица – так говорят. А спустя одну или две луны… Эй! Ты что, спишь? Да еще и бормочешь что-то во сне… – вздрогнув, Конан очнулся от своей странной полудремы – его нетерпеливо теребила Ардис. – Ну понятно, какая из меня рассказчица! А я-то стараюсь…
– Ты очень хорошая рассказчица, – совершенно искренне уверил киммериец. – Я словно наяву все увидал. Так значит, из той поездки вернулись только Гельге и Фидхельм? И именно тогда в поместье появился кхитаец…
Ванирка скорчила капризную гримаску, но Конан привлек недовольно надувшуюся девицу к себе и крепко поцеловал в полные губы. Ардис ответила на поцелуй с не меньшим пылом, и прервались они нескоро. Когда же объятия наконец разомкнулись и сердца забились ровнее, Ардис с блаженным вздохом вновь откинулась на подушки, смеясь:
– С каждым разом у тебя получается все лучше и лучше, Конан! Это что, мои сказки так на тебя действуют?
– А вот расскажи еще, и проверим! – хмыкнул варвар. – Так что же было дальше?
Но этой ночью рассказов более не было. Словно почуяв что-то, Ардис упорно обходила стороной скользкую тему, отшучивалась, а потом прямо заявила, что расспросы приятеля ей надоели. Сколь бы ни был настойчив Конан, почувствовал и он, что большего от взбалмошной подружки не добиться. Впрочем, пока довольно и этого.
Незаметной тенью он выскользнул из задней двери уже крепко под утро. Ардис оказалась неутомима в любви, это было и прекрасно и утомительно разом – еще не добравшись до своего лежака в доме стражи и предвкушая желанный, хоть и недолгий отдых, Конан уже начал мечтать о следующей встрече. Что же до загадок и тайн, то, с одной стороны, их прибавилось, с другой – варвар чувствовал, что находится на верном пути. Не этой ночью, так следующей или седмицу спустя он услышит окончание истории. Возможно, тогда какие-нибудь части головоломки встанут на место. Еще он положил себе непременным поговорить с Эйхнун, той самой старой служанкой, что помнила еще отца Гельге Кофийца. Уж она-то точно должна знать обо всем, что творится под сводами богатого купеческого дома.
Этой ночью дозор несли Хатлави и Мугдаш. Неуклюжая скрытность Конана, спешившего до рассвета вернуться в казарму с ложа любовницы, конечно же, не ускользнула от их бдительного ока, а киммериец, в свою очередь, заметил их. Впрочем, ни дозорных, ни Конана эта встреча ничуть не встревожила, скорее напротив – повеселила. Любовные подвиги среди тургаудов почитались делом достойным, излишнее воздержание проходило по ведомству самых гнусных извращений, а учитывая, что в усадьбе работала прорва смазливых девиц, грешки подобного рода водились за каждым из воинов.
Вернувшись в дом стражи и прокравшись между храпящих на лежаках собратьев по оружию, Конан с легким сердцем нырнул под свое одеяло из верблюжьей шерсти и вскоре уже крепко спал. Он не обратил внимания, что на дощатых нарах пустует еще одно место – а если бы обратил, то встревожился бы не на шутку. Постель Дагоберта оставалась нетронутой, и можно было прозакладывать сотню империалов против медного шемского сикля, что влюбленный гандер коротает ночь отнюдь не в объятиях служанки.
* * *– …Я сложил балладу, госпожа, как вы и просили – она совсем новая, и в ней говорится о любви и вине. Мне кажется, она хороша… не соблаговолите ли выслушать… хотя я не знаю, можно ли сейчас…
Дагоберт мучительно краснел и запинался, тиская лютню так, что дерево в его сильных руках вот-вот грозило треснуть. И немудрено – тяжело сохранять спокойствие духа и особенно плоти, когда сидишь на шелковых подушках, а на расстоянии вытянутой руки от тебя возлежит самая желанная женщина на свете. Вивия Ханаран, наблюдая за мучениями новоявленного скальда, понимающе улыбалась. В этой улыбке таилась и насмешка, и обещание, и призыв. Сама юная аквилонка, делая вид, что выбирает на позолоченном блюде самую спелую виноградную гроздь, как нарочно, принимала такие позы, от которых у Дагоберта перехватывало дыхание.
– Можешь спеть, если сдержишь свой голос, – разрешила Вивия. Они находились на женской половине господского дома, в личных покоях госпожи Ханаран, а пути, коими гандер проник в опочивальню аквилонки, ведомы были лишь им двоим да особо доверенной служанке, вовремя приоткрывшей некое окно и оставившей в укромном месте некий ключ. – Стены дома очень толстые, да еще эти офирские ковры на них приглушают звуки, но все же постарайся петь негромко. Да сядь ближе ко мне, воин, чтобы я расслышала все как следует и вознаградила певца по достоинству, если баллада и впрямь окажется хороша. Но берегись, если она мне не понравится!