День между тем разгорался. Я отошла от окна, выбрала среди своих лент самую яркую, отливающую пламенем. Туго заплела косу, надела платье, привезенное из Шатрока, и выглянула из светелки.
Путь был закрыт. Рогор ночью притащил широкую лавку и улегся перед дверью из покоев Морисланы, через которую лежал моя дорога на лестницу. От скрипа петлей норвин проснулся.
— Не велено. — Буркнул он. — И чего тебе не спится? Чесунчик, что ли, поймала? Со вчерашнего велено госпожой звать, вот и живи, как госпожа. Спи, пока служанки не придут.
— Мне бы на двор. — Сказала я.
Но норвин только махнул рукой.
— Забудь. Горшок под кроватью, вот и пользуйся. Учись жить по-господски.
— Я просто погулять.
— Нет. — Строго ответил Рогор. — Сегодня пир с плясками, там и нагуляешься. А пока сиди в светелке, как девице господской положено.
Он снова опустил голову на скамью, вскинул руку, прикрыв широченным рукавом сонные глаза. Затих.
Я со вздохом отступила от двери, осторожно закрыла створку. Надо было найти дело.
Платья, пролежавшие всю ночь под периной, частью отгладились, но взамен начали попахивать затхлостью. Пришлось раскидать их по кровати, а одно, лежавшее сверху, даже повесить на створку окна.
Потом я пересмотрела и перебрала травы, отложила в сторону по пучку хрящихи и беличьих ушек — первейшего средства, чтобы вызвать рвоту и вытянуть желчь. Сегодня, на пиру, если не распознаю вкуса отравы, одна из этих травок может спасти Аранию. Или меня.
Вот только в руке их не понесешь, а потому я достала иглу с ниткой, нашла среди своих сорочиц самую старую и отодрала от её подола полосу ткани. Потом села шить крохотные, в полпальца, мешочки. Дело было почти закончено, когда в дверь торкнулись.
Вельша опять принесла мне на пробу поднос, нагруженный едой. Следом прибежала Алюня, держа в руках сладкий городской калач с кружкой кваса — для меня. Обе девки, и Вельша, и Алюня, с утра кликали меня госпожой, но при этом всякий раз всякий раз хихикали и постреливали лукавыми взглядами — мол, мы-то знаем, что почем!
В ответ я одаривала каждую хмурым взглядом, сведя брови на переносице. Сказано быть госпожой, значит, стану. Чай, не велика наука. Опять же, кому как, а мне такое дело, госпожой быти, положено от отца с матерью. По рождению, значит.
Глянув на моё лицо, личные прислужницы Морисланы и Арании сторожко поджимали губы. И удалялись, неслышно ступая.
В те дни я отчаянно гордилось тем, что с обоих сторон происхожу из господского роду-племени. Мне вспоминались все обмолвки, сделанные Мироной — мол, у нас-то все тихо и гладко, а вот у господ жизнь тяжелая. Такое у них в жизни бывает, чего простому люду и не снилось!
Я сравнивала свое увечье со страшным шрамом, что уродовал лицо молодого олгара Барыса, и думала, что они схожи. Только он пострадал от таинственных абульхарисов из страны Урсаим, а я от неведомых врагов, которые были то ли у моего отца, то ли у моей матери.
Кулич таял во рту, квас тоже был ничего, шибал в нос шипучим душком. Правда, у нас с бабкой Мироной квас все равно выходил злее, шипучее. Доев последнюю крошку, я снова села шить мешочки из лоскутов, теперь уже про запас. Потом обметала порванный подол сорочицы. Покончив с шитьем, выглянула в окошко.
Поднявшееся солнце блестело на крашенном тесе, запах хлебов сменился запахом печева и варева. Откуда-то остро пахло жареным мясом, какое мы с Мироной ели только на Свадьбосев да Зимнепроводы. Видать, в кремле сейчас кашеварили — снедью пахло отовсюду. Или все шло с королевской поварни, где готовили сегодня угощение на почестен пир? Я распознала дух от пирогов с зеленым луком и щавелем, потом от мясного варева. Были и ещё какие-то запахи, но те я даже не пыталась опознать, настолько они казались чудными и непонятными.
Солнышко жарило в окошко все сильней. Я отошла вглубь светелки, решив от безделья взяться за скатерть, которую Мирона выдала в дорогу для узла. Полотно на неё пошло новое, только зимой белили… Я самолично морозила руки, распяливая тот холст мокрым на снегу. Так чего ж работе пропадать? Всякий знает — для вышивания лучше беленной холстины нет. Вот привезу скатерть обратно всю в узорочьях, бабка увидит и кивнет с одобрением. Нравилось Мироне, когда я рукодельничаю.
К холстине пристала пыль. По-хорошему, конечно, следовало её простирнуть, но мне по господскому обычаю теперь это было невместно.
Так что я высунулась в окно и от души повытряхивала скатерть, заставив её щелкать в теплом воздухе навроде кнута. Потом, взмокнув, села на кровати, откинув подаренные платья и распялив холстину на коленях. Глянула на нитки в моточках.
Ниток было не густо. Если шить, так петельчатым швом, на него много не уйдет. По краю пустить полосу из цветов, лепестки едва обозначить, а в середине каждого лепестка нечастым швом цвет пометить.
Тут в дверь снова торкнулись. Влетела Саньша, зачастила:
— Госпожа Триша! Пошли мыться перед пиром. Хозяйка с дочкой с мыльни уже ушли, теперь велено тебе идти. А я помогать буду, как приказано…
На меня она косилась любопытным взглядом. Я отложила скатерку, начала искать чистую сорочицу и сарафан. Саньша меня остановила:
— Ничего не бери. Там Вельша одежду тебе уж приготовила.
Я кивнула. Но уходя, кинула взгляд на платья, разложенные по кровати. Ещё одежка? Ох и щедра ко мне матушка. Вот только неспроста такая щедрость, ох неспроста!
Едва мы ступили на лестницу, откуда-то ужом вывернулся Рогор. И пошел за нами молчаливой тенью.
Мыльня пряталась в самом дальнем конце палат, в подклети. Рядом, из-за двери, пахло съестными запахами — поварня. Мы прошли мимо, не обращая внимания на попадавшихся по дороге чернавок, кидавших на Саньшу любопытные, а на меня — испуганные взгляды. Отворили оббитую кожами дверь и очутились в предбаннике, увешанном оленьими рогами. Рогор остался снаружи.
Приготовленное мне платье я увидела издалека. Оно висело, распяленное на одном из рогов. Укромного темно-зеленого цвета, по вороту и рукавам тонкой стежкою сделана прошва из мелкого жемчуга. И шнуры на боковых разрезах из шелка с жемчужным отливом, красота-то какая.
Там имелась и сорочица белого шелка, и короткие, по щиколотку, сапожки зеленого сафьяну. Я застыла в немом восхищении. Но Саньша, мигом скинув одежду, дернула меня за руку.
— Велено поторапливаться. Как закончим, придут мыться домашние верча Яруни, евоная жена с дочками. Так что не стой столбом, скидывай платьишко. Париться перед пиром не след, но волосы промыть нужно. Да и пот смыть, с дороги, чай.
Кивнув, я разоблакалась и молча пошла следом. В жарко натопленной парилке Саньша окатила меня горячей водой. Потом подступила поближе, держа в руке новую липовую мочалку. Но я ту мочалу отобрала, сказав, что обойдусь без подмоги, не старуха. Разве что спинку потереть попрошу.
Девка тут же радостно кивнула, исчезла, заскочила обратно в парную с тряпицей в руке. Присела рядом со мной, поливая себя слитым настоем золы и яростно проходясь по коже принесенной ветошью.
Какое-то время в парилке стояла тишина, потом Саньша сказала:
— А ко мне вчера Рогор приходил, велел тебя госпожой Тришей величать. Ты и вправду хозяйкам родственница?
— Двоюродные мы. — Пробормотала я, припомнив слова Морисланы.
— Вот оно как. — Она с пыхтеньем наклонилась вперед, полила светлые волосы зольным настоем, начала их перетирать в руках. — А чего ж ты раньше молчала? А то я к тебе по-простому, как к своей девахе.
— Я из бедных. — Отбрехалась я. — Мне родом-племенем гордится не положено. Ты ж видела — в простых сарафанах хожу, травницким делом себе на хлеб зарабатываю. Тут не до господской спеси.
Она сочувственно кивнула и продолжила тереть голову, занавесившись от меня пологом соломенно-желтых волос.
Мыться мы закончили одновременно. Мне на плечи Саньша накинула полотенце. Сама лишнюю воду с тела согнала руками, тут же натянула сорочицу, не вытираясь. Видно, в господской мыльне прислуге полотенца не положены. Да и мочалы. Я нахмурилась, но ничего не сказала. Замотала голову полотенцем и принялась одеваться в оставленное.
Шелк сорочицы ластился к коже. Только со шнуровкой дело не заладилось. На левом боку до шнура я дотянулась легко, и с завязкой справилась, а на правом не смогла. Изуродованную левую руку схватили судороги, едва попыталась ухватить концы шелковых шнуров.
— Дай-кось я. — Сказала Саньша, заплетавшая косу у горячей стенки предбанника, соседствовавшей с парилкой.
Она затянула мне шнур на правом боку, завязала, отступила на шаг.
— Ишь ты, чё одежа с людьми делает. Теперь всяк видит — госпожа.
Наверху в светлице меня уже дожидалась Вельша. Она стребовала одну из моих сорочиц, кинула её мне на плечи, распустила волосы. И принялась их чесать, щедро смачивая пивом, сдобренным медом.
Когда она закончила, я глянула на одну из прядей и обомлела. Волосы сияли блеском вощенного дуба.
Как у Морисланы.
— Кровь-то не водица. — Со значением сказала Вельша, поднося к моему лицу небольшое зеркальце, принесенное с собой. — Волосы ну точь-в-точь как у нашей госпожи. Теперь всяк увидит, что вы родня. Ладно, побежала. Только ты смотри, косу-то не заплетай больше. От этого блеск уходит.
Она исчезла, а я снова принялась за скатерть.
После полудня мне постучали в дверь, велели выходить. Я ступила за порог и тут же наткнулась на Морислану. Госпожа матушка стояла в шаге от моей двери, позади неё замерла с надутым лицом Арания. Волосы сестрицы, в отличие от моих, были заплетены в олгарские косы, сходящиеся за спиной в единый жгут.
— Теперь слушай. — Быстро сказала Морислана. — Ты — дочь моего двоюродного брата, Иргъёра Ирдраара. Тутеши его называли Игором. Мой брат давно погиб на границе, поэтому опровергнуть твою ложь никто не сможет. И ты, и я будем говорить, что он успел женится перед смертью. На тутешке, что жила в дальнем селе. После его кончины твоя мать, родив тебя, умерла с горя, и ты осталась с её дальней теткой. Поняла?
Я кивнула. Чего ж не понять.
— Ты не должна отходить от Арании. — Нахмурясь, велела Морислана. — Ни на шаг. Даже в отхожую клеть для господских дочерей будете ходить только вдвоем. Все пробуй, на все смотри, за всеми примечай. Меня зови тётей, её — сестрицей Аранией. Имя твое — госпожа Триша Ирдраар. Идем, и да защитят нас Дин и Трарин!
Она развернулась, поплыла неспешной лебедушкой. Следом зашагала насупленная Арания, позвякивая бляхами в косе — серебра почти не видно, сплошь блестят алые каменья. А уж потом пошла я. За дверью второй светлицы нас дожидались норвины, Рогор и Сокуг.
Поплутав меж кремлевских садов, где высились каменные палаты, отделанные резным камнем, мы вышли к дворцу. Высоченный, длинный как стена, он оказался больше всех домов, что я до этого видела.
Стояло королевское жилище в самой дальней части кремля, и даже на взгляд выглядело темным и старым, старше всех палат. Ни один наличник не украшал высокие окна. Легкого бревенчатого терема над дворцом тоже не имелось — сверху донизу тянулся только камень, угрюмый, поросший мхом и покрытый кое-где странными трещинами. Такие идут по льду на лужице, как ударишь в него пяткой.
Кроме нас, к дворцу двигались и другие. Все разряженные, в многоцветных одеждах, блистающих жемчугами и каменьями. Большинство были тутешами, часть — норвинами, в коротких душегреях, запоясанных дорогими наборными поясами, в снежно-белых рубахах с широченными, складчатыми рукавами. Платья женок, что шли рядом с норвинами, укрывали по спине куски тканей, стелющиеся по ветру, как большие шали, наброшенные двумя углами на плечи.
Имелись и олгары — мужчины в богатых душегреях, сплошь шитых жемчугом и бисером, женщины в платьях, что тонули в оборках, с двумя косами, сзади сходящимися в одну.
— Смотри, — сердито сказала приотставшая Арания, оборотясь ко мне на ходу. — Мать и меня хотела в такое обрядить. В такое, с оборками! Только я, не будь дурой, не далась. Волосы, правда, отстоять не сумела. Вот и иду теперь на почестный пир, как тутешская простолюдинка. Заплетенная! С косами! Проклятая Вельша ещё и затянула их натуго!
Она сердито фыркнула, а я промолчала, не зная, что ответить.
Мы прошли через двустворчатые двери, широко открытые, блестевшие на солнце железом. Украшенные литым узором — птицы, похожие на дроздов, порхали средь ветвей. Каждая створка оказалась толщиной в локоть. Двери охраняли четыре молодца в серых полукафтаньях, шитых серебром — королевские жильцы, а попросту стражники, как я потом узнала. На поясах у них висели длинные мечи в простых кожаных ножнах, сужавшиеся к концу, что твое шило.
Рогор и Сокуг остались у входа. Мы вместе с народом шагали дальше, в малую залу, от которой вверх уходила лестница. Потом через двери по правую руку вышли в громадную светлицу. Здесь в четыре ряда стояли столы, укрытые красными скатертями, на столешницах красовалась богатая утварь.
А сверху от одной стены к другой перекинулся мост. Повис посередке, в воздухе над столами. К нему с двух сторон тянулись каменные лестницы, лепившиеся к стенам долгими, пологими уступами. Из-за кромки моста выглядывал стол, за которым сидели люди. Лишь середина его оставалась пустой.
Внизу, в светлице, пришедшие на пир рассаживались, негромко разговаривая. Люди обходили нас, как река обтекает камень, спешили по своим местам.
— Я посажу вас за стол верча Медведы и уйду. — Дрогнувшим голосом сказала Морислана. — Помните мои наставления. Ты, Арания?
— Помню. — Хмуро ответила моя сестрица.
Морислана кивнула, храня свой всегдашний спокойный вид. Но лицо её чуток погрустнело, а губы дрогнули. Потом она обратилась ко мне:
— Ты, Триша?
— Да, помню.
Она ещё раз кивнула и с достоинством поплыла вперед. Мы устремились за ней, как цыплята за клушкой — и не было у нас ни её стати, ни её горделивости в походке.
Отовсюду на меня сыпались колкие взгляды. Но долго не глазели, быстро отводили взгляд. Несколько девиц испуганно скривили лица, зашептались с соседками. И отвернулись.
Стол, к которому неспешно шла Морислана, стоял неподалеку от дверей. Госпожа матушка дошла до его середины, неспешно поклонилась, возвестила:
— Доброго вам дня, великая госпожа Ерислана и господин Согерд! Благодарствую, что пригласили мою дочь Аранию за свой стол на этом пиру. Велика моя радость, не высказать её словами. С ней спутница для этого пира, дитя моего погибшего брата Иргъёра, госпожа Триша Ирдраар.
Она отступила вбок, перестав нас загораживать. Арания поклонилась в пояс, я поспешно согнулась вслед за ней, запоздав на два удара сердца, не больше.
А выпрямившись, встретила взгляды. Много взглядов. Будь на мне одно из деревенских платьев, может, все пошло бы по-другому. Но гладкий прохладный шелк сорочицы, льнущий к телу, придал храбрости. Я приветливо улыбнулась — как и положено вежественной гостье перед хозяевами. Несколько баб в богатой одежде тут же отвернулись.
Великая госпожа Ерислана сидела прямо перед нами, по ту сторону столешницы. За ней торчала высокая резная спинка стула, в то время как все остальные разместились на лавках. Из себя она была высокая, с лицом, на котором все гляделось каким-то крупным — и глаза, и нос, и губы, и подбородок. Платье на Ерислане оказалось самым блескучим за столом, цвета пламени и сосновой смолы, на вороте и рукавах сияло золотое шитье, искрились желтые каменья. Под стать одеянью были и волосы — густые, буйной рекой утекавшие за плечи, полыхавшие осенним листом, где золото сплетается с рыжиной. В глазах, больших и светло-карих, отсвечивала та же рыжина.
Рядом с ней, широко расставив локти по столу и сгорбившись, примостился крупный парень со светлыми волосами. Широкое лицо украшали рябины от уже заживших угрей, на лбу и подбородке пылало по свежему прыщу, оба воспаленные и болезненные даже с виду.
А кого часто опаивают, у того кровь портится, вдруг вспомнились мне слова бабки Мироны. И выходит та порча чирьями да пятнами прямо на лице, не спрячешь, не залечишь. Вот оно как.
Аж сердце жалостливо ёкнуло. Хотя чё жалеть? Бедолаге по любому пару себе не выбрать — как-никак, сын верча. Не я, так другая травница сотворит молодому господину судьбу, привяжет сердце молодецкое к зазнобе, о которой он до этого и не помышлял.