А меж тем у кремлевских ворот уже должен был поджидать свою хозяйку Рогор. Норвин, конечно, мужик упрямый, он и до полуночи там проторчит — но у меня-то времени много не было.
И я решила взять дело в свои руки. Главное ведь что? Чтоб меня увидели у двери Граденя, да спросили, кто я и зачем лезу в чужие горницы. Так что я пошла вниз по лестнице.
Толстые стены дворца хранили прохладу, но снаружи оказалось жарко. Вечерело, однако от камней перед входом все ещё тянуло зноем, как от голышей в парной. Двустворчатые двери я прошла медленно, с жильцами поздоровалась степенно. Улыбаться им не стала, не рискнула. Вышла и зашагала по дорожке к службам.
Думалось мне так — если жильцы и впрямь считают меня завидной невестой, кто-нибудь из них заговорит. Может, даже увяжется следом. С жильцовскими женками я на такое не надеялась, у них свои дела.
О курносом со вчерашнего дня я старалась не думать. Вот отыщут ведьмы с моей помощью того убивца, вернут мне красу — тогда и пройдусь павой. Может, даже тут пройдусь, по кремлю, у него под носом. Если меня, преобразившуюся, внутрь пустят. И пусть он тогда на меня поглядит-полюбуется.
Хотя, окоротила я себя, после преображения он на меня и не глянет. Если нынче у него в глазах, как на меня посмотрит, приданое мелькает — потом я ему буду без надобности. Ведь приданное король Досвет обещал страшной девке по имени Триша, а той, если будет милостива Кириметь-заступница, в один день не станет. Она исчезнет, а вместо неё появится другая.
Кругляш, где жильцы тренировались, я обошла по дальней дорожке. Сердце у меня все-таки затрепыхалось, когда заметила там курносого. И тот меня увидел — подбежал, охальник, к ограде, споро перемахнул, опершись одной рукой на жердину.
Удаль молодецкую передо мной выказывал. У, морда наглая, глаза бесстыжие! И рубаха у него все тело от пота облепила, взгляд так и тянется.
Ещё двое жильцов к ограде подошли, выкрикнули:
— Подобру!
Я им степенно ответила:
— И вам поздорову, господа хорошие.
Курносый тем временем встал на дорожку в двух шагах передо мной. Почти её перегородил — самую малость оставил, только чтобы протиснуться. Глянул задорно.
— Подобру тебе, девица. По делу спешишь?
Другие жильцы от оградки отошли. Мне, наверно, следовало огорчиться, да не получилось. Значит, судьба такая, вздохнула я про себя. Сказала, склонив лицо — вроде как из скромности, а на деле, чтобы занавесить лицо кудрями:
— Воздухом подышать вышла. Да жарко больно, сейчас во дворец вернусь.
И хоть не велела себе даже думать о нем, а сердце затумкало пуще прежнего. Предложит проводить или нет?
Предложил.
— Проводить тебя, девица? Вдруг сомлеешь по дороге.
Я, как Арания меня учила, глаза в дорожку воткнула, чтобы скромность свою выказать. Выдохнула полной грудью, и так, без воздуха, почти что просипела:
— Проводи, добрый человек. Голова чегой-то кружиться, боюсь на пятый поверх одна взбираться, ещё сомлею по дороге.
— Подожди тут. — Велел он. И снова перемахнул через ограду.
Я застыла, не поднимая глаз. Внутри у меня то ли смех нарождался, то ли злоба, то ли ещё что. Вот ведь наглец! И имени моего не знает, а уже приказы отдает.
От толпы жильцов, собравшихся на кругляше, донеся дружный гогот. Я поежилась, несмотря на жару. Ох, убьет меня Арания, как узнает.
Вернулся курносый быстро. Снова красиво перемахнул через жердочку, подошел, натягивая на ходу серый полукафтан в серебряном позументе.
— Не гневись, за одежкой бегал. Не хотел при тебе в нижней сорочице ходить, скромность твою тревожить.
Я едва не засмеялась в голос. Да знал бы он, скольких голых мужиков я повидала! Скольким раны зашивала, и на ногах, и на поясе. Только на заду да на причинном месте Мирона мне не позволяла раны шить, говорила, ты ещё девка, тебе ещё рано.
Я поплыла по дорожке, обмахиваясь ладонью. Пусть не забывает, что иду с ним только потому, что сомлеть боюсь.
— А как тебя зовут, девица? — спросил курносый, неспешно шагая у меня за плечом.
— Госпожа Триша. — Прописклявила я, пытаясь изобразить голос Арании, каким та беседовала с великой принцесс.
— А я Ерша.
— Подобру тебе, господин Ерша.
— Да не господин я. — Отмахнулся он. — Особливо для тебя. А ты, госпожа Триша, будешь из новых королевишных услужниц?
Ведь все знает, а сам балаган передо мной разыгрывает, сердито подумала я. Сказала, снова ломая голос под Аранию:
— Из них.
— Ну и как тебе тут живется, во дворце-то? — Не унимался курносый. — Не обижает кто? Если что, ты только скажи, я враз.
Хотелось мне сказать, что мало кто из мужиков меня обидеть решиться, но разумнее было промолчать — и я промолчала.
— Свадьбосев скоро. — Снова закинул удочку курносый. — Тут, в кремле, гулянье будет, ведьмы силу показывать выйдут, пришедшему народу чарку от короля-батюшки нальют, угощенье поставят. Толпа соберется! В прошлом году в давке у ворот аж двоих потоптали. Я, конечно, караул нести буду, но к вечеру освобожусь. Могу проводить.
— Благодарствуем. — Сказала я. На этот раз своим голосом — он все равно так дрожал, что притворяться сомлевшей не было нужды.
— Я на Свадьбосев буду с сестрицей Аранией.
— Так я вас обеих провожу. — Радостным голосом предложил Ерша.
У меня аж стук сердечный прервался. Значит, и впрямь о сестрице больше думает, как я и предполагала.
— Арания чужих не любит. — Отбрехалась я.
Так мы и шли. Ерша меня спрашивал, кто я да откуда, кто мои мать с отцом. Я отвечала так, как велела когда-то отвечать Морислана — что отца моего звали Иргъёр Ирдраар, что он погиб на границе, и давно. А мать, мол, была тутешкой, и скончалась сразу вслед за отцом. Сама же я росла у бабки в дальнем селе.
За разговорами мы дошли до лестницы. Там Ерша примолк. На четвертом поверхе я встала. Курносый, шедший чуть позади, тут же спросил:
— Притомилась? Дай руку, поддержу.
Я вместо ответа спросила:
— А не скажешь, в каких покоях прежде жил королевич Градень?
Жилец встал рядом, глянул изумленно. Неуверенно ткнул рукой в крайнюю дверь.
— Там. А зачем тебе?
Тут только я осознала, насколько глупым было все то, что сделала. И что затеяла все ради одного — курносого повидать. Не туда меня вели ноги, ох, не туда!
Однако жилец ждал ответа. Я промямлила:
— Тетушка моя, Морислана Ирдраар, рассказывала о бедном королевиче, что скончался тут, во дворце. Хочу его памяти поклонится.
Ерша вроде как побледнел. С чего бы?
— Не дело юной девице по горницам покойника шастать.
— Тетушка, — со значением сказала я, — много о Градене рассказывала. Жалела его очень. Он ведь совсем юным умер. Спасибо, что показал его дверь, господин Ерша. А теперь ступай. Голова у меня больше не кружится, так что дальше сама дойду. Поздорову тебе.
Я шагнула к двери, спиной ощущая, как курносый сверлит меня взглядом. Аж кожу меж лопаток стянуло.
Порог я перешагнула, дверь за собой прикрыла. Приникла ухом к двери. На лестнице стояла тишина. Что ж, так и стоит?
Ладно, решила я. Прогуляюсь пока по покоям.
В горницах Граденя стены не закрывало полотно, как у Зоряны. Большая часть покоев была выбелена и расписана. Я бродила, дивясь на чудных зверей, скачущих по стенам. Туры, вепри и медведи вели хороводы, кое-где за ними скакали охотники — не простого вида, на конях в дорогой сбруе. Одну горницу расписали дроздами, сидящими на ветках, да так умело, что каждое перышко в оперении виднелось на особицу.
Там, где не было росписей, камень прикрывали ковры. В предпоследней горнице я увидела кровать — и сразу вспомнила рассказ Глерды о том, что здесь случилось. На покрывале из громадной, белой клокастой шкуры, снятой с неизвестного зверя, лежала ветвь. Прямо поперек кровати. Большая, березовая, со свежей, чуть привядшей листвой.
Я вздохнула. Березовые ветви приносят на могилы родные, чтобы священное дерево осеняло прах близких так же, как осеняет святой оберег живых. Ветку, ясное дело, принесли сюда ради Граденя — но она заодно стала и приношением моему отцу. Я наклонилась, погладила черешок, прошептала:
— Батюшка. пусть Кириметь-кормилица не оставит тебя своей милостью в Наднебесье. И тебя тоже, королевич Градень.
Не знаю, сколько я простояла, глядя на кровать. Потом повернулась и увидела игрушки, расставленные на сундуке у стены. Деревянные раскрашенные ратники на конях и пехом, птицы, медведи с топориками, лошадки. Сколько ж лет было Граденю? Зоряна, к примеру, чуть старше меня. Если мне двадцать весен, то ей двадцать три или больше. Понятно, что Градень старше сестры по годам. Но вот на сколько старше?
В груди что-то ворохнулось, и глаза стали заплывать слезой. Я сделала несколько шагов, встала у кровати, большой, как у взрослого мужика. Огляделась. Может, как раз на этом месте стояла моя матушка в ту ночь. А рядом с ней — мой батюшка.
Тут от входа что-то заскрипело. Я хлюпнула носом, рывком утерла слезы ладонью — и рванулась назад.
Приоткрыв дверь, в покои заглядывал Ерша, тревожно морща лоб и вскинув светлые, выгоревшие до белизны брови.
— Госпожа Триша? Ты как, жива?
— Да чо со мной станется? — Я отодвинула его здоровой рукой, сама вышла, дверку за собой плотно прикрыла. — А ты что тут стоишь, господин Ерша? Ступай давай, я до своего пятого поверха и сама доберусь.
Он все встревожено моргал. Тут растворилась дверь, что вела в покои Досвета. На пороге возник жилец, крупный мужик с коротко стриженной бородкой.
— Ерша Нетужевич? А я думаю, что за шум, что за разговоры под дверью у короля-батюшки? — Он быстро перевел взгляд на меня, бросил: — Подобру тебе, девица. А что тут.
— Мимо шли. — Поспешно ответил Ерша.
Но мне-то другое требовалось. Я и рубанула:
— А я в покои убиенного королевича заходила. Чтобы память его почтить. Поздорову вам, господа хорошие.
И рванула по лестнице вверх, оставляя мужиков одних.
В горницу свою я не зашла. Вместо этого прошагала весь пятый поверх, и по малой лестнице, что пряталась в конце прохода, спустилась вниз. Дверку, через которую можно было выйти, охраняли двое жильцов. Но ни один из них не был Ершей, так что я выскочила, не опуская глаз и не чувствуя стеснения в груди. Спешно прошагала по мелким дорожкам и вышла напрямую к кремлевским воротам.
Солнце лишь самую малость не дотягивало до окоёма. Запоздала я со своими делами, лишь бы Рогор не ушел.
Выскальзывая из ворот, что были втиснуты в простенок между двумя башнями, я глянула на жильцов, стоявших у громадных створок. Потом промерила взглядом одну из башен, островерхую, с оторочкой из стрельчатых зубцов по краю крыши. Охраняют ли ведьмы те ворота вместе с жильцами? И где запрятаны сторожевые горницы, о которых говорила Глерда?
За воротами лежала большая площадь, окруженная высокими каменными палатами — у каждого дома крыльцо шло до второго поверха. И с тремя святыми березами на краю. Землю, на которой росли деревья, окружало кольцо камней. На нижних ветвях полоскались густо увязанные шелковые ленты. Щедро горожане испрашивали милости у Киримети, не жалились. У нас-то в Шатроке к святому дереву одни лоскуты привязывали.
Народу на площади оказалось немного. В двух местах на сходах торговали калачами. Мальчишки-разносчики то вразнобой, то хором надсадно кричали:
— А кому калачи? Горячи, из печи! Подходи, не гляди, сразу в рот мечи!
Прохожий люд — большей частью прислужники, уходившие из кремля под вечер — останавливались, раскупая товар.
Я оглянулась и сразу увидела Рогора. Норвин выступил из-за полога лент, падавших с берез, заспешил ко мне. На поясе у него висел длинный тесак, как тогда, когда мы ехали из Неверовки в Чистоград. И одет он был в тутешскую рубаху, а не в норвинскую, с широкими рукавами.
Подойдя, Рогор обшарил взглядом просвет кремлевских ворот.
— Добрый тебе вечер, госпожа Триша. А где Аранслейг?
— И тебе подобру, Рогор. — Отозвалась я. — Ты уж извиняй, но Аранию к себе королевишна потребовала. Сам понимаешь, она теперь тоже в услужении, что ей велят, то и делает. Меня вот попросила к тебе на встречу вместо неё сходить.
— Как? — Рогор надвинулся на меня, пригнув голову. Глаза его зло блеснули. — Может, она просто передумала и уже не хочет платить легед? И потому прячется от меня? Так не поступают с сыновьями норвинов, что носят в крови лед.
— Ты, Рогор, не в себе. — Оборвала я его. — Арания, конечно, глупости делает — но от своего слова не откажется. Сказала, заплатит, значит, заплатит. А ещё она велела тебе передать — если ты уже знаешь того злодея, выбирай подходящий день. Она у королевишны загодя на тот день отпроситься. Только знай, что после Свадьбосева королевишна уедет в летний дворец под Чистоградом. И мы вместе с ней. Так что день нужно назначить до праздника.
Он отступил, глянул чуть поспокойнее.
— А ты стала другой, госпожа Триша. Обтесалась, говоришь как госпожа.
Я вздохнула. Дело нехитрое — научиться говорить как Арания. Рогору, однако, ответила по-другому:
— Тут, во дворце, всему быстро учат. Так какие у тебя новости?
Он кинул ладонь на рукоять тесака, снова придвинулся ко мне:
— Мы с Сокугом нашли убийцу.
Раз нашли, значит, убьют, подумала я. Мне вдруг стало не по себе. Сначала убил тот человек, теперь убьют его.
И все вроде правильно, не сидеть же Морислане на небесах, у своей норвинской Трарин, неотомщенной. Но уж больно много крови льется.
Да только мне ли на других пенять? Сама ведь стараюсь, чтобы ведьмы нашли колдуна, что проклятье наслал. Нашли и убили. Иначе мне лицом не выправится — а им свои дела не справить.
— Это я передам. — Отозвалась я. — Ещё вести есть?
Рогор глянул на меня пристально, помедлил, ответил:
— Скажешь Аранслейг — дознание, что провели во дворце, ни к чему не привело. С поварни пропал один подавальщик. Все думают, что это он подсунул Морислане угощение с отравой.
Я нахмурилась.
— А ты как думаешь? И откуда ты все знаешь?
Рогор наклонил голову ещё ниже, сказал ещё тише:
— Прислужники, госпожа Триша, знают многое. А мне не трудно налить лишнюю чарку поваренному служке. Что же до того, что я думаю. пропавший прислужник — концы в воду, вот что я думаю. Передай госпоже Аранслейг — те, кто ведет королевское дознание, на том человеке закончили. А я с него начал.
— И куда дошел? — Спросила я.
Рогор снова помолчал, глянул у меня над плечом, жарко дыхнул. Я ощутила в его дыхании запах эля, которого перепила тогда на норвинском прощании с Морисланой. Сразу вспомнилось, как она лежала на телеге, в ярко-алом платье, белая, прекрасная, усыпанная хладолистом.
— Только никому не говори. — Предупредил меня норвин. — Одной Аранслейг. Пусть бельчи готовит, потому что я нашел то, чего не нашли чистоградские ведьмы. Не могли ту отраву подмешать на королевской поварне. Народу там много толчется, заметить такое легко, а скрыть трудно. Умный человек приготовил бы угощение с отравой в другом месте, готовое принес во дворец и отдал бы подавальщику. Тот служка рассказал мне, что пирожное, куда засунули отраву, стряпают из сахарного зерна. Им в Чистограде торгуют только два купца. Вот я их и нашел, а потом спросил.
Он двинулся, оторвал ладонь от тесака, сжал в кулак, легонько постучал по рукояти. Видать, спрашивал от души.
— И выяснил, кто брал такое зерно перед королевским пиром. Они припомнили трех покупателей. Двух купцы знали, они и до этого брали у них сахарное зерно. А вот третий пришел за сахарным зерном в первый раз, его купец не знал. Зато у него оказалось приметное лицо — рябь по лицу, как после оспы, чего средь тутешей не встретишь, лысая голова. И одет в чужое платье.
Он остановился, горделиво выпятил грудь.
— Я сходил в Иноземную слободку. Ради такого дела и сам в тутешское переоделся, чтобы в глаза не бросаться. Поспрашивал там, походил, поглядел. И надо же такому случиться — как раз такой прислужник работает в доме того, кого я и раньше подозревал.
— А кого ты подозревал? — Не удержалась я.
Норвин фыркнул, покрутил головой.