Другой коридор для слуг, идущий так же, как и нижний — план дворца не отличался разнообразием. Она обнаружила дверь в дальнем конце коридора, как и ожидала. Еще одна проволочка. Дверь открылась. Неосвещенный проход — очень умно. Три двери вдоль стены, ни за одной не видно света.
Она уверилась, что нашла личные апартаменты Геруна Эберикта. Над ближайшей дверью — плохо различимая в темноте масса охранных знаков.
Шерк подошла поближе, чтобы изучить символы. И замерла от звука скучного голоса, раздавшегося из коридора: — Некомпетентность. Или он так сказал. И теперь я, кажется, должен ему служить.
Воровка медленно повернулась. Сидящая фигура, откинутая назад спина, вытянутые ноги. Голова склонена к плечу.
— Ты мертва, — сказал мужчина.
— Это обещание или наблюдение?
— Просто то, что мы с тобой разделяем. Давно мне не случалось говорить.
— Понимаю, что ты чувствуешь. Герун посадил тебя охранять комнаты.
— Это мое наказание.
— За некомпетентность.
— Да. Герун не сжигает людей, знаешь ли. Он их убивает, а потом… или хоронит, или оставляет на время при себе, смотря насколько зол. Надеюсь, когда-нибудь он меня зароет.
— Не освобождая души?
— Об этом он частенько забывает.
— Я здесь, чтобы украсть у него всё.
— Будь ты живой, я, конечно, убил бы тебя каким-либо ужасным, зверским способом. Я встал бы со стула, простирая руки, щупая пальцами воздух. Я издал бы страшные завывания, стоны и бормотания, и жадно погрузил бы зубы в твое горло.
— Этим можно было бы отпугнуть любого вора. То есть живого вора.
— Да. И меня бы это развлекло.
— Но я же не живая?
— Да. У меня есть к тебе вопрос, и это важный вопрос.
— Отлично. Задавай.
— Почему ты так хороша собой, раз умерла? Кто подстригает тебе волосы? Почему ты не гниешь, как я? Тебя набили травами, так ведь? Ты применяешь макияж? Почему белки твоих глаз так белы? Губы так сочны?
Шерк помолчала. — Это и есть твой вопрос?
— Да.
— Если хочешь, я познакомлю тебя с людьми, сделавшими меня новой. Уверена, они сделают то же и для тебя.
— Точно? И маникюр?
— Точно.
— А как насчет подпиливания зубов? Знаешь, сделать их острыми и страшными.
— Ну, не знаю, будешь ли ты страшным в макияже, с сочными губами и красивыми ногтями.
— Но острые зубы? Разве они не пугают людей?
— Тогда почему бы тебе не оставаться прежним? Большинство людей боятся гниющих трупов, кишащих червями и воняющих, словно вскрытая могила. Желтых зубов, отросших словно когти ногтей.
— Мне это нравится. Такой образ мыслей.
— Рада слышать. Кстати, как мне разобраться с чарами?
— Да ладно. Я могу тебе показать все охранные механизмы.
— А это тебя не выдаст?
— Выдаст? Я же пойду с тобой. Если верить, что ты сможешь нас вытащить наружу.
— О, понятно. Уверена, что мы справимся. Как тебя зовут?
— Харлест Эберикт.
Шерк склонила голову набок. — О! Но ты же умер десять лет назад — так твой брат объявил.
— Десять лет? Всего-то?
— Он сказал, что ты упал с лестницы. Кажется, так.
— С лестницы. Или с балкона выпал. Может, все сразу.
— И чем ты заслужил такое наказание?
— Сам не помню. Вот разве что был некомпетентным.
— Это случилось задолго до спасения Геруном жизни короля. Как он смог оплатить магию, способную привязать тебя к телу?
— Думаю, выпросил в долг.
Шерк обернула голову к двери. — Эта ведет в кабинет?
— Нет, в комнату для любовных утех. Не хочешь заглянуть?
— Есть ли вероятность, Харлест, что наш разговор кто-то слышит?
— Нет. Стены толстые.
— И последнее, — сказала Шерк, не сводя глаз с Харлеста. — Почему Герун не навел на тебя чары верности?
На бледном, покрытом пятнами лице выразилось недоумение: — Как же? Мы братья!
* * *Сняв чары, неупокоенные встали на пороге кабинета Геруна Эберикта. — Здесь он не хранит много денег, — сказал Харлест. — Все больше акции и доли. Распределяет свое богатство, чтобы обезопасить.
— Очень мудро. А где его печать?
— На столе.
— Не очень мудро. Сделай одолжение, собери все бумаги. — Воровка подошла к столу и схватила тяжелую резную печать, а также лежавшие рядом листы воска. — У этого воска особенный цвет?
— О да. Он много заплатил за него. — Харлест стоял у стены, отодвигая тяжелый гобелен. За ним обнаружился встроенный шкаф. Отцепив несколько «тревожных проволочек», он открыл дверцу. Внутри лежали груды свитков и маленькая шкатулка, усыпанная каменьями.
— Что в ней? — спросила Шерк.
Харлест бросил ей шкатулку. — Наличность. Я же говорю, он много при себе не держит.
Воровка изучила замочек. Уверившись, что тут нет ловушки для дураков, она откинула крючок и сдвинула крышку. — Немного? Харлест, она полна бриллиантов.
Неупокоенный подошел, прижимая к груди кучу свитков. — Да ну?
— Похоже, он реализовал часть своих акций.
— Должно быть. Но почему?
— Чтобы использовать на что-то очень дорогостоящее. Но придется ему без этого обойтись.
— Герун так разозлится, — закачал головой Харлест. — Да он с ума сойдет. Начнет нас выслеживать, и не остановится, пока не отыщет.
— А потом что? Будет пытать? Мы не чувствуем боли. Убьет? Мы уже мертвые…
— Отберет сокровище…
— Не сможет, если оно исчезнет.
Харлест нахмурился. Улыбающаяся Шерк задвинула крышку и закрыла замок. — Похоже, таким, как мы, сокровища без надобности. Но скажу тебе: это все равно что сбросить Геруна с балкона или спустить с лестницы, хотя скорее финансово, чем физически.
— Он же мой брат.
— Который тебя убил и на этом не успокоился.
— Тоже верно.
— Так что — давай уходить через балкон. Мой компаньон готов начать вторую диверсию. Ты со мной, Харлест?
— Так я получу клыки?
— Заметано.
— Отлично. Тогда идем.
* * *Было уже раннее утро. Земля парила. Чашка сидела на горбатом корне, смотрела, как дергается человеческая нога, медленно погружаясь в грунт. В пылу борьбы сапог слез с ноги, и девочка увидела пальцы — за миг до того, как темная земля проглотила все.
Он сражался храбро; но когда оторвана нижняя челюсть и рот полон крови, долго сопротивляться нельзя. Чашка лизнула свою руку.
Хорошо, что дерево все еще испытывает голод.
Плохие начали подземную охоту, роясь, ползая и убивая всех, кто слабее. Скоро их останется горстка, но это будет горстка самых отъявленных злодеев. И тогда они выйдут наружу.
Она не хотела дождаться такого. Всю ночь искала на улицах жертву, кого-нибудь, замышляющего недоброе, кого-нибудь, шляющегося там, где люди с хорошими помыслами не появляются.
Найти такого было все труднее. Она только сейчас поняла. Девочка откинулась назад и провела грязными пальцами по волосам, гадая, куда же подевались все преступники и шпионы. Странно это и тревожно.
Ее друг, тот, что похоронен под самым старым деревом, сказал, что он в ловушке. Не может пройти дальше, даже с ее помощью. Однако спасение было близко, хотя он сам сомневался, поспеет ли оно вовремя.
Она подумала о том мужчине, Теоле, что приходил сюда прошлой ночью. Приятный человек. Она надеялась, что он появится вновь. Может, он знает, что делать — она повернулась на корне и поглядела на старую башню — да, вдруг он знает, что делать теперь, когда башня умерла.
Глава 11
На горизонте тусклый парус
Так далеко, что не прочесть
Письмен ужасных
Пятнающих собою выцветшую ткань.
Я знаю те слова, они мои
Они мои,
Следы, оставленные зверем
Что мною был тогда, сейчас, и завтра,
Во все мгновенья между. Паруса
Вдали летят на ветре онемелом
Что вновь окружит сердце — камень
Ураганом слез —
Которых никогда мне не пролить.
Горят глаза
От вида парусов
Что рвутся выше
Пределы мира заслоняя, ведь
Я одинок и не смогу ответить
Идут суда ко мне или бегут
Идут или бегут в бессчетный раз.
А брюхо моря полнится
Неслышным криком
Так далека, так далека та даль.
Слепое желание,
Берег притягивает, словно среди сонмищ неписанных истин, скрываемых смертной душой, можно отыскать и понимание того, что это значит — стоять на краю земли, вглядываясь в бездонную непостижимость моря. Податливый песок и камни под ногами что-то невнятно шепчут, хрипло обещают растворение и истирание всего, что было твердым.
В мире можно обнаружить явные символы, соответствующие человеческому духу, и в диалоге между ними отыщутся все значения, оттенки и тонкости, легионами встанут перед очами. Заставляя свидетеля принимать решения: приятие — выбор, неприятие — тоже выбор.
Удинаас уселся на полузакопанное в песке дерево, и тихий прибой лизал носки его мокасин. Он не слеп, и в данном случае нет возможности для неприятия. Он видел море таким, каким оно было: растворенные воспоминания прошлого, свидетельства настоящего и плодородная пища для грядущего. Самое лицо Времени. Он слышал неумолчный шепот приливов и отливов, размашистые движения, словно кровь течет по холодному сердцу луны; биение времени, измеренное и оттого ставшее постижимым. Приливы и отливы, которых не удержать никому.
Каждый год какой-нибудь летерийский раб, зайдя по грудь в воду, чтобы забросить сети, попадал в придонные течения и похищался морем. Некоторых волны позднее приносили обратно — мертвых, вздувшихся, объеденных крабами. А иногда море доставляло трупы, скелеты и обломки неведомых кораблекрушений. От жизни в смерть; обширные вольные просторы открытого моря раз за разом приносили все то же послание.
Он сгорбился от изнеможения, уставился на далекие буруны рифов, пенные валы, катящиеся в ритме биения сердца, раз за разом. Со всех сторон обрушивались на него приливы понимания. С серого, нависшего над головой неба. Из пронзительных криков чаек. Из тумана и дождя, носимых бормочущим ветром. Даже из мокрого песка, расползавшегося под ветхими мокасинами. Начала и концы, самый край известного мира.
Она убежала из Дома Мертвых. Девушка, к чьим ногам он швырнул свое сердце. Он надеялся, что она бросил на него взгляд… возьми его Странник, даже что она схватит его и сожрет, словно дикий зверь. Надеялся на все, на все… кроме бегства.
Он потерял сознание в Доме Мертвых — «ах, есть ли в этом тайный смысл?» — и был вынесен прочь, вероятно, сразу сюда, на свою постель в закутке дома Сенгаров. Сколько он был без сознания, неясно — очнулся он в одиночестве. Ни одного раба во всем здании. Ни готовой пищи, ни грязной посуды — никаких признаков, что обитатели ели. Очаг — курган белого пепла, в котором еще остались маленькие янтарные угольки. Снаружи тишина, если не считать слабого свиста ветра и тихой капели.
Голова была как в тумане, движения медленными и неловкими; однако он сумел разжечь очаг. Отыскал дождевик, вышел на улицу. Никого там не встретив, он прошел к побережью. Чтобы взирать на пустое, намекающее небо и пустое, намекающее море. Чтобы выдерживать напор тишины, шум ветров, крики чаек, плюющий в лицо дождь. Один на пляже, посреди этих беснующихся легионов.
Мертвый воин, который стал живым.
Летерийская жрица, что бежала перед лицом призыва собрата — летерийца о милосердии, помощи, утешении.
Удинаас подозревал, что в цитадели Короля — Ведуна собрались все Эдур. Жестокое столкновение воль, а посреди — будто остров среди гневливых бурь — уродливая фигура Рулада Сенгара, восставшего из Дома Смерти. Золотые доспехи, восковые одежды — он, вероятно, не может ходить под таким весом. Но монеты скоро удалят.
Труд Удинааса будет… отменен.
Это должно доставить боль. Мучительную боль. Но убрать их необходимо, и как можно быстрее. Пока плоть и кожа не примут в себя тяжелые кругляши.
Рулад не труп, не живой мертвец — ведь неупокоенные не кричат. Он вновь живет. Его нервы проснулись, его мозг снова пылает. В темнице золота.
«Как я, раньше. Как все летерийцы. Общая ловушка. О, этот Рулад наделен поэтическим даром, но его слова предназначены для Летера, не для Тисте Эдур».
Лишь одно понимание выбивалось из дикого хора, нарушало его слаженность. Рулад близок к сумасшествию. Разум Удинааса не питал сомнений по этому поводу. Умереть, чтобы вернуться в тело, которое больше не твое, тело, принадлежащее лесу, листьям и могильному кургану. Что это было за странствие? Кто открыл ему путь, и зачем?
«Все из-за меча. Должно быть, так. Меч, не желающий покидать его руку. Ибо с Руладом Сенгаром еще не покончено. Для меча смерть — ничто. Ничего не кончается».
Дар, который предназначался Ханнну Мосагу. Кажется. Кто предложил его?
«Но Ханнан Мосаг не получит меч. Вместо него он избрал Рулада. Теперь сила меча нависла над головой Короля».
Это может разорвать союз племен. Подкосить Ханнана Мосага и его К'риснан. Разумеется, если Рулад не подчинится королевскому авторитету.
С Фиром или Траллом было бы легче. Даже с Бинадасом. Но нет, меч выбрал Рулада, не омытого кровью, жаждущего драки юнца, парня с бегающими глазами и мятежной душой. Возможно, он сломлен. Однако Удинаас подозревал, что это не так. «Я сумел привести его назад, утишить вопли. Отсрочка безумия, за время которой он смог собраться и припомнить, кем был».
Удинаасу пришло в голову, что он совершил ошибку. Большим милосердием было бы не вмешиваться, позволить быстро соскользнуть к безумию.
«А теперь он станет моим хозяином».
Вокруг лодыжек кипела пена. Наступал прилив.
* * *— Как будто деревня населена духами, — произнес Бурак Преграда, носком сапога пододвигая полено к костру. Он скривился, вдохнув исходящий от сырых березовых дров дым.
Серен Педак еще мгновение смотрела на него, затем пожала плечами и потянулась за помятым чайником, стоявшим на плоском камне неподалеку от костра. Наливая чай, она почувствовала жар даже сквозь кожаную перчатку. Чай несвежий, но она не поморщилась бы, выпив и более горькую жижу. «По крайней мере тепло».
— Как долго все это тянется?
— Умерьте нетерпение, Бурак, — посоветовала Серен. — Разрешение нынешних проблем не принесет облегчения… если верить, что разрешение вообще возможно. Мы видели его своими собственными глазами. Мертвец ожил, да слишком поздно.
— Тогда Ханнан Мосаг должен просто срубить ему голову — и конец всему.
На это она промолчала. В некоторой степени Бурак прав. Традиции и табу доходят лишь до этой грани; нет — и не могло быть — прецедентов случившемуся. Она видела, как двое братьев Сенгар выносят из дверей своего родича. Слипшаяся масса воска и золота. То, что было Руладом. Красные рубцы вокруг глаз, сомкнутые веки, голова, слепо поднимающаяся к серому небу, чтобы миг спустя упасть снова. Навощенные косы, висящие, будто клочья порванных парусов. Когда они несли его в дом, из раскрытого рта текли полоски вязкой слюны.
Эдур собрались у моста, на стороне села. Все больше их появлялось из-за стоящих на том конце домов благородных семейств. Сотни Эдур, и еще больше летерийских рабов. Свидетели. Молчаливые, онемевшие и полные ужаса. Она видела, как большинство Эдур вошло в цитадель. Рабы, казалось, просто испарились. Серен подозревала, что Пернатая Ведьма бросает Плитки в месте менее известном, чем большой сарай, в котором она проводила ритуал прошлый раз. Во всяком случае, в сарае не было никого — она ходила поглядеть.
Время ползло слишком медленно. Лагерь Бурака со скучившимися в палатках нереками стал островом в тумане, и его окружало Неведомое.
Серен гадала, куда подевался Халл. В лесу есть руины; говорят также о странных артефактах, древних, как здешний лес, огромных и полуразрушенных, которые находятся за много дней пути на северо-восток. Местная земля щедро напитана историей. Каждый цикл кончается разрушением и растворением; и юная заря оставляет утомленному миру скопище кусков, чтобы собирать новую целостность.
Но… исцеление гарантировано лишь земле. Не тем, кто на ней обитает. Народы приходят к финалу; последний зверь, последний человек из рода, и каждый некоторое время шагает в одиночку. Пока не закроются глаза последнего из рода, не угаснет их последнее видение.