О том, что потом сотворилось на озере, теперь без умолку болтает весь повет, вам это прекрасно известно. Поэтому напомню только вкратце: какое-то огромное трехглавое чудовище, взламывая лед, вдруг выскочило из-под воды, набросилось на маёнток и сожрало его вместе с обороняющимися и нападавшими, а потом нырнуло на дно и исчезло. И остров вместе с маёнтком исчез. Все, кроме Сеньки и Гришки, погибли.
Все? Как бы не так! Про «все» болтают у нас те, кому не следует знать больше положенного. И в этом моя заслуга! Потому что я Сеньке и Гришке сразу строго-настрого, под угрозой посажения на кол, запретил хоть кому бы то ни было сболтнуть хоть одно-единственное лишнее словечко. Вот почему о том, что один из нападавших разбойников все-таки остался в живых, никому из посторонних пока что неизвестно. Это мною было сделано специально в интересах следствия.
И также в интересах следствия я велел своим домашним тут же, у меня в кабинете, как следует накормить Сеньку и Гришку, потом дать мне и им добрых коней, потом я еще взял с собой пятерых своих гайдуков, и мы незамедлительно отправились на место происшествия.
Когда мы выехали с моего двора, время было уже ближе к полудню, так что народу на улицах толклось предостаточно. Конечно, по сравнению со столичным Глебском наш поветовый Зыбчицы город небольшой. Но не такой уже и малый. У нас есть четыре больших каменных церкви, каменный же, и очень добротный и просторный, Дом соймов, иначе Панский дом, и тоже каменная ратуша, а также большой, богатый и довольно чистый рынок, цены на котором вдвое ниже столичных, а качество продуктов вдвое выше. Кроме того, у нас в Зыбчицах хорошо развито кожевенное и смолокуренное производство. Правда, эти негодяи, особенно смолокуры, народ злобный и пьющий, в большие праздники с ними всегда много хлопот. Да и прочее население города, к моему великому сожалению, почти поголовно склонно к правонарушениям. Поэтому вид пана поветового судьи, выехавшего по срочному делу (о чем всегда можно легко догадаться по наличию при нем вооруженных гайдуков) обычно приводит их в сильное раздражение. Единственно, что их сдерживает от крайних действий, так это двухсаженный кнут, с которым я никогда не расстаюсь. А к их косым, недружелюбным взглядам я давно привык. И к брани за спиной тоже привык.
А вот на этот раз народ на улицах встретил меня совсем по-другому. Люди останавливались и смотрели на меня с явным уважением. Мало того! Не раз и не два я даже видел на их лицах доброжелательные, ободряющие улыбки, а среди приглушенных возгласов за моей спиной преобладали положительные, вроде того, что, мол, это наш пан судья, о, пан судья у нас горазд, пан судья, пан судья…
Другой на моем месте сразу загордился бы или почуял какой-то скрытый подвох, насмешку. Но я мигом понял, в чем тут дело: слух о происшедшем на озере всем уже хорошо известен, люди сильно напуганы случившимся, и теперь они невольно выражают уважение к моей особе, не побоявшейся отправиться на место этого столь неслыханного преступления. Не исключал я и такого варианта, что люди просто боятся меня спугнуть, они надеются, что вот наконец я сломлю там себе шею.
Но только зря они на это надеялись! Ничего ужасного со мной на месте бывшего Сымонья не случилось. Прибыв туда часа этак через три с небольшим, то есть тогда, когда, несмотря на зимнюю пору, было еще достаточно светло, я сразу приступил к осмотру.
То, что от маёнтка вместе с островом не осталось и следа, это мы увидели еще издалека. Осмотр непосредственно на месте ничего нового не дал. На озере ничего, кроме обломков льда, черной воды да кое-где уже схватившегося нового, еще полупрозрачного тонкого льда, я не увидел. Так что не то что верхом, но даже и спешившись выходить на озеро было крайне опасно, да и не нужно. Вместо этого я исследовал имевшиеся вокруг озера следы. Сразу скажу, что никаких других следов, кроме следов гайдуков да Мартыновых разбойников, мне обнаружить не удалось. Следы гайдуков вели от озера к городу, следы разбойников — из пущи на берег, а от берега на лед и там обрывались на кромке у самой воды. Следов чудовища не было вовсе. Нигде! Значит, оно продолжало прятаться в озере. Ничего не поделаешь, пришлось мне спешиться. Гайдуки пробовали отговорить меня от этого (они боялись за свои собственные шкуры), но я не стал их слушать и сошел на лед, прошел до самой кромки, там подобрал кусок льда поувесистей и как можно дальше забросил его в воду. В ответ на это чудовище ничем не обозначило мне своего присутствия. Но и я никак не мог более к нему приблизиться. Ну что ж, подумал я, если я пока не могу его схватить напрямую, то буду двигаться к нему кружным путем, я терпелив, когда это надо. И я вернулся на берег.
Начинало смеркаться. Я еще раз подробнейшим образом расспросил Гришку и Сеньку о спасшемся разбойнике. Они еще раз повторили то, что они мне уже прежде рассказывали. Потом мы все вместе разыскали следы подков его коня, а это было, честно скажу, очень непросто в том месиве следов, которое оставили Мартыновы разбойники. Внимательно рассмотрев, какими именно гвоздями и в какой манере был подкован конь счастливчика, я сразу понял, с кем имею дело. Но ничего никому об этом не сказал. Таковы уж правила следствия, не я их придумывал. Да и, кроме того, нечего хлопам соваться в наши панские дела!
Пока я возился со следами да потом пока определил по ним, что пан Юзаф, недолго здесь задерживаясь, поспешно двинулся обратно в пущу, уже достаточно сильно стемнело. Гайдукам стало явно не по себе, им хотелось поскорей вернуться в город. Но я сказал:
— Поехали! — и повернул коня по следу пана Юзафа, иначе, прямо в пущу.
Гайдуки не посмели ослушаться. Нрав у меня, и это всем известно, добродушный, но это никак не распространяется на исполнение мною служебных обязанностей. Надо — значит, надо! И это тоже знали все. И мы поехали.
Мы ехали всю ночь. Следов пана Юзафа мы, сами понимаете, ночью не видели, но это нас ничуть не волновало. Пуща у нас, слава Создателю, такая густая, что если кто даже и захочет, то с дороги ему здесь все равно никуда не свернуть. Ума не приложу, как это мои коллеги, скажем, в Чужинье, ищут по ночам своих злодеев! Другое дело здесь, у нас. Когда начало светать, мы снова увидели перед собой следы коня пана Юзафа, идущие поверх — и навстречу — месива следов разбойничьей шайки. Так, ясно, думал я, пан Юзаф спешит поскорее вернуться к Яроме, там, наверное, остался кто-нибудь из его сообщников.
Но у Яромы мы никого, кроме самого Яромы, не застали. А сам Ярома встретил меня довольно-таки грубо: и вышел он ко мне не сразу, и не спешил хвататься за стремя, чтобы придержать его, пока я буду сходить с седла. Мне это очень не понравилось. Я на это сразу грозно сказал ему:
— Смотри у меня, хлоп! Вот вобью тебя в землю по уши, будешь тогда меня издалека слышать!
На что Ярома только равнодушно пожал плечами. Ага, подумал я, вот оно что! Да тут, похоже, совсем недавно произошло нечто весьма замечательное! И потому, крепко схватив Ярому за ухо, я, будто бы в досаде на него за его хамство, отволок его в сторону, подальше от гайдуков, и там, отпустивши его, тихо сказал:
— Ну, что тут натворил пан Юзаф? Выкладывай!
— Какой еще пан Юзаф? — наигранно удивился Ярома.
— А тот самый, — сказал я, — за которым гонится сам Цмок, вот что! От самого Сымонья, понял?! А Сымонье он уже сожрал, все без остатка!
Видели бы вы, как при этих словах перекосилась его хлопская рожа! И вообще, он сразу стал шелковым! И сразу выложил мне все, что знал: и про пана князя Мартына, и про пана Юзафа Задробу — и как он уезжал, и, главное, как он потом возвращался. Не утаил он от меня и того, как он вместе с паном Юзафом ездил смотреть Цмокову берлогу и что они там при этом увидели.
Последнее обстоятельство меня особенно заинтересовало.
— Вот что, Ярома, — сказал я ему. — Я очень устал. Так что я сейчас поем, а ты накроешь мне стол как самому господарю, вот до чего я проголодался, потом я сосну часок-другой, а потом ты меня разбудишь, и мы пойдем до пана Цмока. Понял?
Вид у меня был достаточно грозный, Ярома даже пикнуть не посмел. И сделал все именно так, как я ему велел. Иными словами, я сперва поел, потом соснул, а потом мы с Яромой сели на коней и поехали на старые вырубки. А гайдукам, чтоб не болтались без дела, я приказал спрятаться в засаде и караулить, не появится ли здесь тот, за кем мы гнались всю прошедшую ночь. Хотя я ничуть не сомневался, что на самом деле пан Юзаф сейчас во весь опор подъезжает к своим нищим Купинкам, откуда его прекрасная Анелька его ох не скоро отпустит! И это хорошо — и им, и следствию. Потому что…
Но я отвлекаюсь. Итак, гайдуки остались на месте, а мы с Яромой поехали к Цмоку. Не стану от вас, Панове, скрывать, я тогда очень сильно волновался. Но еще больше меня прямо-таки распирало от радости. Ну еще бы! Наконец-то я доберусь до места гибели пана Михала! А это моя давняя мечта. Когда это с ним еще только случилось, я хотел немедленно побывать на месте преступления и все как следует расследовать. Но княжьи гайдуки (между прочим, были тогда среди них и Гришка с Сенькой) перехватили меня на полдороге. А заправлял ими тогда эта ядовитая жаба Якуб-каштелян. Потеряв всякий страх и совесть, эти негодяи продержали меня на одном месте до того самого времени, когда к нам прибыл сам старый князь. Всего, что он тогда там на меня кричал, я сейчас повторять не стану, бумага не выдержит. Скажу только вкратце, что он настоятельно посоветовал мне не соваться (он именно так и сказал: «не соваться») в его семейные дела, если мне дорога моя голова. Моя голова была мне тогда не очень дорога, то же самое я могу сказать о ней и сейчас. А отступился я тогда только потому, что подумал: если наш повет лишится последнего честного и строгого защитника правопорядка, то старый Сымон здесь тогда всех и вообще в бараний рог скрутит.
То были вовсе не пустые опасения. Покойный князь Сымон ни во что не ставил наш добрый Статут, нисколько этого не стеснялся, а даже, наоборот, выхвалялся этим где только мог. Кроме того, он постоянно вмешивался в мои служебные дела, отпускал на волю виноватых и заковывал в цепи невинных, а потом уезжал к себе на остров, а мне каково было оставаться? Вот мне и приходилось — и по сей день еще приходится — выезжать в город не иначе как на пару с двухсаженным кнутом. Так что, может быть, и грех такое говорить, но я все же скажу: великое благо для нашего повета, что наш славный пан Сымон столь поспешно отошел в мир иной. Конечно, чисто по-человечески мне его искренне жаль. Но если рассуждать державно, то чем меньше вот таких вот своевольных магнатов останется в нашей родной пуще, тем больше у нас станет порядка.
Примерно то же самое мне хочется сказать и о той славной хоругве панов, безвременно потонувших на озере. Ибо, скажите мне на милость, кто пошел за паном князем Мартыном на пана князя Федора? А кто прибился к пану князю Федору, который самым беззаконным образом захватил чужой маенток? Одни только разбойники, и только! А тихие и законобоязненные паны все остались по домам, все они и по сей день живы и здоровы.
Так что если рассуждать по уму, а не по сердцу, то получается, что Цмок не столько лютовал, сколько — один за другим — совершал акты высокого правосудия, карая зарвавшихся, потерявших всякий стыд злодеев. А посему, если хорошенько подумать, мы с Цмоком в некоторой степени коллеги. Только, в отличие от меня, он не связан по рукам и ногам всяческими мелочными, надуманными обязательствами, а может не только выносить приговоры, но и приводить их в исполнение — жрать негодяев, жрать, жрать, жрать!
— Что-что? — спросил Ярома. — Вы голодны, пан судья?
Из этого я тут же сделал вывод, что, крепко задумавшись, слово «жрать» я произнес вслух. Ну да с кем не бывает!
— Знать! — строго сказал я. — Знать, а не жрать, вот чего всегда желает настоящий судья.
Ярома смутился. А я тем временем осмотрелся по сторонам и увидел, что, пока я размышлял, мы уже почти что приехали. Оставалась какая-нибудь последняя сотня шагов, и мы будем на старых вырубках. Я поинтересовался, не забыл ли Ярома веревку. Ярома успокоил меня, сказав, что веревку он не забыл и она столь длинна и крепка, что в случае надобности достанет до самого пекла. На что я ему ответил, что это очень хорошо, потому что теперь от меня никто даже в пекле не скроется.
Однако дальнейшие события показали, что я несколько переоценил свои возможности.
Но не будем забегать вперед. Итак, мы выехали на старые вырубки. Вдалеке я сразу увидел эту знаменитую покосившуюся ольху, а рядом с ней огромное черное пятно свежевзрытой земли. Наши кони стали взбрыкивать, да и нам самим, скажу по совести, было тогда весьма не по себе. Но мы продолжали ехать дальше.
Шагов за сто до того приметного места я уже четко различил, что никакой ямы там нет и в помине. Да, там и действительно среди ослепительно белой равнины чернел огромный, саженей в двадцать, круг сильно взрыхленной земли. Наши кони встали. Гнать их дальше вперед не было никакой возможности.
— Ну что, Ярома, — сказал я. — Закопал Цмок свою яму? — с этими словами я сошел на снег и шутливо продолжил: — Значит, зря мы веревку брали, нужно было брать лопату.
— Так, может, я, пан судья, съезжу за ней, возьму? — с надеждой спросил Ярома.
— Нет, хам, не виляй! — строго оборвал его я. — Давай слезай.
Ярома тоже спешился, навесил на согнутую в локте руку связку веревки (она была действительно очень крепкая и длинная), а я обнажил саблю, и мы, уже пешком, оставив коней позади, двинулись дальше.
Когда мы подошли уже почти к самой земле, я увидел, что там в одном месте, примерно в самой середине, есть довольно-таки широкая нора, в сажень, никак не меньше.
Но это еще что!
— Пан, посмотри! — тихо сказал Ярома.
Я посмотрел туда, куда он указывал, и увидел следы. Много следов! Часть из них была на земле, а некоторые выходили и на снег. По своему виду они напоминали гусиные, с такими же перепонками, только были они пятипалые и размером примерно с локоть в длину. Четыре пальца вперед, один назад. Когти длиною в пядь, и очень острые. Существо, оставившее эти следы, было здесь совсем недавно — следы были совершенно четкие. Какая мощь, подумал я. А Ярома сказал:
— Ну что, пан, дальше пойдем?
Я ничего ему на это не ответил, а просто поправил шапку и пошел прямо к норе. Ярома глухо охнул от страха, но все-таки последовал за мной. Сказать по совести, мне тогда было очень страшно. Но я прекрасно понимал, что спасаться бегством уже бесполезно. Чудовище где-то совсем рядом. Если оно захочет нас сожрать, то оно так и сделает. Так что если побежишь, так только себя опозоришь, потом будет противно помирать. А если зверь считает, что нам можно сохранить жизнь (как в свое время Цимоху, грабарю или совсем недавно пану Задробе), то почему бы не подойти к нему поближе? И вот, рассуждая подобным образом, я все подходил и подходил ближе к норе, ближе, ближе.
А когда я совсем уже к ней подошел, то вдруг подумал: а ведь и покойный пан Михал, он тоже поначалу долго гонялся за Цмоком, а потом вон как оно все обернулось. Ну да чего уже теперь!
А тут еще Ярома говорит:
— Как тебя, пан, лучше обвязывать? — и уже начинает раскручивать свою поганую веревку.
Ну что ты скажешь, а?! Я и сказал:
— Вот так вот, здесь вяжи, под мышками. А узел на спине. Как три раза дерну, так сразу тащи меня обратно. Понял?
Он сказал, что понял. Я поднял руки, он обвязал меня так, как я ему велел, я проверил узел на крепость, потом прижал обнаженную саблю к груди и полез в эту гадкую, черную, вонючую нору.
Вонючую, вот это точно! Ярома понемногу стравливал веревку, и я опускался все ниже и ниже. Темно там было так, что даже не нужно глаза выкалывать, и так ведь ничего не было видно. Только было слышно, как где-то далеко внизу кто-то сипло, натужно дышал, и, наверное, от этого дыхания в норе и стояла такая невыносимая вонь, что у меня просто голова шла кругом.
А Ярома все стравливал и стравливал веревку, а я никак не мог изловчиться и трижды дернуть за нее, и потому я опускался все ниже и ниже, бился боками о стены норы, старался не выронить саблю, слушал поганое дыхание, нюхал невыносимый смрад и думал, что это будет продолжаться очень долго, потому что, говорят, если кого-нибудь отправляют в пекло, так он тогда летит, точнее, проваливается туда целых три дня и три ночи подряд, а я же не лечу, не проваливаюсь, а это Ярома веревку стравливает, не может того быть, чтоб у него была такая длинная веревка, чтоб ее до самого пекла хватило, хотя, с другой стороны, он же, этот Ярома, ведьмак, у меня на него уже три доноса лежит, и в каждом говорится, что он лютый ведьмак, он с Цмоком снюхался, но как это можно было снюхаться, когда это такая невыносимая вонища?! А еще…