Сын Стаса, Глеб Яблочко, умер во время коронации. На этом Глебе династия Глебовичей пресеклась. В Крае начались раздоры, междоусобицы, держава развалилась на полтора десятка мелких удельных княжеств. Такое положение вещей сохранялось достаточно долго, и только двести пятьдесят лет тому назад здесь, в Глебске, наконец-таки собрался Высокий Согласительный Сойм и выбрал Жегмонта Вражского. Жегмонт был коронован. Правда, по его просьбе, янтарную корону Глебовичей на его голову не водружали, а только подержали над ней и убрали.
С той поры так оно и повелось — наши Великие князья коронуются, но корону на голове не носят. И Борис не носил.
А теперь осмелел!
Или отчаялся? Кто знает! И вообще, ну кто хоть что-нибудь на этом свете о чем-нибудь знает? Я уже как-то говорил Великому князю, что не только простые люди и не только паны, но даже самые образованные и ученые люди, светила мировой науки — все до единого слепы и глупы перед величием Природы и Божьего Промысла.
Вот даже взять эту злосчастную корону. Почему она умертвила последних Глебовичей? За что? А каким образом? С высочайшего позволения Великого князя я еще в прошлом году был допущен в великую крайскую скарбницу и держал эту корону в руках, производил ее обмеры и даже пытался — сейчас это не важно, каким образом, — пытался определить, какие же скрытые силы таятся в ней. Но я ничего не нашел и не обнаружил. Тогда я решил провести испытание действием, то есть попытался надеть эту корону на себя — и не смог. Не потому не смог, что мне было страшно, а просто физически не смог. Мне никто не мешал, я был в скарбнице один. Помешала мне только сама корона — она вдруг стала невероятно тяжелой, и я поспешно опустил ее на стол, чтобы ненароком не уронить и не разбить — янтарь ведь очень хрупкий материал.
О, я вижу, вы улыбаетесь. Вы думаете, что это у меня от страха руки опустились. Ну что ж, и я вначале тоже так подумал. Тогда я провел еще один эксперимент: я положил корону на одну чашу мерных рычажных весов, а на вторую чашу, для равновесия, положил две однофунтовых и одну полуфунтовую гирю, затем вновь потянулся к короне, весы остались в равновесии, тогда я подумал, что вот сейчас я надену корону… Но чаша с короной тут же резко опустилась вниз. Я выложил на противоположную ей чашу все гири, которые только у меня были, потом я уже сам, всем своим весом навалился на эту чашу — но даже это не помогло мне уравновесить весы. Я понял, что короны мне не взять…
И в тот же миг весы уравновесились! Я лихорадочно схватил корону…
И обжегся! Тогда я сделал так…
Однако не буду вас далее утомлять описанием всех тех моих многочисленных и весьма изощренных манипуляций, которые к тому же ни к чему не привели.
И только тогда, когда я был уже окончательно сломлен — как духовно, так и физически, — к короне вновь вернулся ее обычный вес, и я тогда без всякого труда убрал ее обратно в сундук.
О том, кто именно изготовил эту корону, ни в официальных хрониках, ни в народных преданиях не сказано ни единого слова. И на самой короне — я тщательно ее осматривал — нет ни клейма мастера, ни какого-либо иного значка. Корона безымянна. И могущественна. И беспощадна.
И вот именно эту корону наш нынешний Великий князь вознамерился водрузить на свою голову после того, как он расправится с Цмоком.
А расправиться с ним он собирается в самом ближайшем будущем, подготовка к отъезду Высокой комиссии идет полным ходом. Правда, пан Юзаф говорит…
Но я опять забегаю вперед. А чтобы этого не произошло, я, прежде чем рассказывать вам о пане Юзафе Задробе, сперва поведаю вам о пане Галигоре Стремке, поветовом Зыбчицком судье, который мне этого Задробу и представил. А Стремку мне представил сам господарь.
А было это так. Как я вам уже говорил, назавтра после закрытия Сойма он, господарь, приходил ко мне за советом — узнать, дурень он или нет. Я попросил его дать мне подумать. И я думал всю ночь, но только больше не про него и даже не про Цмока, а про корону. Потому что я чуял, я и сейчас это чую, что это зловещая верховная регалия себя еще покажет — и покажет очень скоро!
Ну а у Бориса в голове был один только Цмок. И потому уже назавтра, прямо рано утром, только мы открылись, только читатели сошлись, я к ним еще даже и выйти не успел, как вдруг слышу какой-то непонятный шум, а потом вбегает ко мне мой Ясь и говорит:
— Пан, Сам опять пришел! Красный-красный такой!
— Пьян? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает Ясь, — просто красный.
О, думаю, это уже нешуточно! Говорю:
— Гони всех вон, закрываемся.
А сам к рукомойнику кинулся, быстро привел себя в порядок, освежился, но еще и утереться не успел, как уже входит ко мне господарь. Красный-красный с лица, брови вместе, усы торчком, чуб всклокочен. Так, думаю, ага! И только открываю рот…
А он:
— Ладно, ладно, молчи!
После сел он на лавку и тоже молчит. А я стою. А он молчит. Молчит, молчит, потом вдруг говорит:
— Я ночью с Нюрой разговаривал. Так вот! Я теперь у тебя уже не спрашиваю, дурень я или нет. Нюра мне все объяснила. Ат, баба она и есть баба!
И опять замолчал. Потом опять говорит:
— Но я от своего не отступлюсь! Я уже однажды сделал, как она хотела. Хватит! Так или нет?
И грозно смотрит на меня. А я опять молчу. Потому что я прекрасно знаю: когда Великий князь в гневе, он никого не слушает, а если и слушает, так только для того, чтобы сделать все наоборот. Да и потом, я же сразу понял, он ко мне совсем не за советом пришел, а за чем-то другим. Так оно и оказалось: Великий князь немного помолчал, а потом говорит:
— У меня, знаешь, в Палаце под полом один дурень долго сидел. А сегодня я решил его домой отпустить. Так что пойди и с ним простись. Собирайся!
Куда я денусь? Я собрался. Вышли мы с ним от меня, там мне дали коня, и мы поехали в Палац. Справа, слева от нас, и спереди, и сзади гайдуки, великокняжеский эскорт. Эскорт, он для того, чтобы летом было больше пыли, а зимой грязи, я это так понимаю.
И ладно. Прибыли в Палац. Там уже мы только вдвоем, без эскорта, спустились в его личные великокняжеские казематы. Идем по темной галерее, он мне ничего пока не объясняет. Я смотрю по сторонам, вижу слизняков на сводах, крыс под ногами, караульных стрельцов по углам. Одним словом, вокруг самое настоящее бесчеловечное узилище. Но вот подходим к нужной двери, господарь ее своим ключом открывает, мы туда заходим, закрываемся изнутри, я опять смотрю по сторонам…
И вижу, что здешний узник не такой уже и дурень, каким его пытался выставить мне господарь: помещение, в котором он томится, выглядит поуютнее моей скромной клетушки в книгохранилище. Да и сам узник смотрится куда как браво — ну настоящий валацужный пан, только без шапки и без сабли. Сидит себе и не встает, злобно смотрит на нас и молчит. А господарь это терпит! Из чего я сразу сделал вывод, что этот узник птица большого полета. Что господарь и подтвердил, сказав, обращаясь ко мне:
— Вот, полюбуйся. Это пан Стремка Галигор, зыбчицкий поветовый судья. Говорит, что видел Цмока и даже был у него в норе.
— О! — сказал я.
— А это, — теперь господарь уже обращался к судье, — это доктор Сцяпан, самый ученый человек во всем Крае. У него на все вопросы есть ответы.
Я скромно поджал губы. Пан Стремка недобро глянул на меня и презрительно хмыкнул. Это меня обидело, и я сказал:
— Да, я действительно могу ответить на любой вопрос. Иное дело, удовлетворит ли вас мой ответ или вы посчитаете его неверным. В последнем случае я буду готов отстаивать свое мнение, иными словами, вступить с вами в диспут.
Пан Стремка удивленно поднял брови, но промолчал. Господарь тем временем сел. Я тоже сел и тут же сказал:
— Если я не ошибаюсь, то это именно вы, пан Галигор, четыре с половиной года тому назад раскрыли дело о подложных закладных бумагах на Гулькин маёнток.
Пан Стремка сразу оживился, в глазах у него сверкнула гордость. А я продолжал:
— А процесс о шести Культяпских конокрадах, это тоже ваших рук дело?
— Да! — сказал он.
— Блестящая работа! — сказал я. — Вот только я что-то запамятовал: а как это вы определили, что следы, хоть и коровьи по форме, на самом деле принадлежали угнанным коням?
— Га! — сказал он, подправляя усы. — Так один из них был иноходцем. А наши коровы иноходью разве скачут?
— Да, — согласился я, — действительно. А у Цмока какой шаг?
— Га! — уже куда громче прежнего воскликнул пан Стремка. — На вопросах меня путаешь, да? Думаешь, я сейчас тебе все так и выложу? Нет! Ты мне сперва скажи: Сойм закончился?
— Да.
— Вот, хорошо! — сказал он. — Теперь будем так: теперь пускай сначала он, — при этом Стремка указал на Великого князя, — пускай сначала он, как и обещал, отдаст мне мою саблю, моего коня, и я уеду к себе в Зыбчицы, посмотрю, что там да как, и если там все будет хорошо, я вам тогда письмо пришлю и вы ко мне приедете, я вас встречу, угощу как дорогих гостей. И вот только тогда уже мы с вами и поговорим хоть о Цмоке, хоть о ком другом, о ком пожелаете. А пока что я буду молчать. Тебе теперь все понятно, мудрец?
Ат, еще как, подумал я тогда, теперь мне все понятно! Я посмотрел на Великого князя, он согласно кивнул, я снова повернулся к судье и сказал:
— Ваши слова, пан Галигор, мне понятны, и ваш гнев тоже. Но вы должны понять и нас: у нас нет столько времени, мы очень спешим!
— Га! — гневно закричал пан Стремка. — А я не спешил? Да я коня чуть не загнал, мне чуть голову не оторвали, так я спешил! Я спешил и думал: вот приеду, все как есть расскажу, предупрежу господаря, господарь сразу вскинется. А что вышло на проверку? Кто вскинулся? Никто! А вот меня зато сюда сразу вкинули! И держат, как злодея. А настоящие злодеи все на воле! А мне ты, господарь, что обещал? Но я теперь уже ничего другого от тебя не прошу, гори оно все гаром, ты только отпусти меня отсюда, господарь!
Но господарь молчал, насупившись. Тогда опять заговорил я:
— Ваша правда, пан судья. Вы совершенно справедливо усомнились, когда его великость выставлял меня всезнающим. Потому что я, например, не имел ни малейшего понятия о том, что вы, как я понял, живой свидетель Сымонской трагедии, уже, похоже, целый месяц находитесь здесь.
Пан Стремка гневно, но отчасти и удовлетворенно хмыкнул. Тогда я, обратившись к Великому князю, сказал:
— Ваша великость! Получается, что вы требовали от меня решения довольно-таки сложной задачи, а сами в то же время не посчитали нужным ознакомить меня со всеми ее условиями.
— Ну, — сказал он. — Так тогда было надо! А теперь, после Сойма, стало надо по-другому. Вот я вас теперь двоих и свел.
— Еще бы! — сказал я. — Ведь раньше вас эта задача не очень тревожила, вы даже были заинтересованы в том, чтобы она не была решена. Вы, я так понимаю, считали, что ее будут решать другие — и свернут себе на этом шею. Ну а теперь, когда решать ее должны именно вы, теперь-то вы опомнились и кинулись к нам за советом. Страшно идти на Цмока, да? Так или нет?
Господарь молчал. Зато Стремка спросил:
— А почему это ему нужно идти? Что, больше некому?
— А потому, — ответил я. И кратко, в сжатой тезисной форме, ознакомил пана судью с решением Высокого Сойма, а потом, махнув рукой, добавил и те сакраментальные речи, которые его великость имел неосторожность кричать на пиру.
Внимательно выслушав меня, пан судья некоторое время молчал, а после глубокомысленно, как он считал, изрек:
— Ну что ж! Дело это, конечно, крайне опасное, но не такое уже и безнадежное. Вот, например, лично я спускался в Цмокову нору и вышел оттуда живым.
— Если вас не затруднит, опишите, пожалуйста, это подробнее, — попросил его я.
— Ладно, тебе расскажу, — подумав, ответил мне Стремка.
И рассказал, весьма подробно, четко и на первый взгляд весьма обстоятельно о своих следственных действиях, начиная от того момента, как к нему прибежали гайдуки из Сымонья, и заканчивая тем, как он расстался с ними возле хижины полесовщика Яромы. Наиболее же подробно пан судья описывал свою попытку пробраться в Цмокову нору. Он, наверное, думал, что это особенно нас поразит. Но я на то сказал:
— Это был метан. Вы чуть было не отравились метаном.
— А что это такое? — спросил он совершенно искренне.
— Такой газ, — объяснил ему я. — Такой тяжелый воздух, как угар.
— Вот-вот! — сразу оживился судья. — Я всегда очень боюсь угореть. Цмок это знал! Но, слава Богу, Ярома меня вытащил.
— А потом было что? — спросил я.
— А потом я сразу поспешил сюда, — не моргнув глазом, нагло ответил он.
— Понятно, — сказал я. — А почему бы вам было сразу, прямо с места Сымонской трагедии, не отправиться к нам?
— Ну! — сказал он. — Да я тогда об этом как-то не подумал! — и смущенно замолчал.
— Э, нет! — строго воскликнул я. — Вы все подумали и все продумали, поважаный пан Стремка. Такой опытный, проницательный судья — и вдруг такая служебная промашка. Не верю! Ведь посудите сами, поважаный: вы обследовали окрестности озера и, как теперь утверждаете, нигде не обнаружили никаких подозрительных следов. Что вы в таком случае должны были делать? Выставить там надежный караул, чтобы тот следил за затаившимся на дне преступником, а самому двигаться дальше, за подмогой. Самая надежная подмога в Глебске, а самая короткая дорога до него лежит через Зыбчицы. А вы вместо этого поспешно, на ночь глядя, вдруг углубляетесь в самую глушь. Кого вы преследовали, поважаный? По чьему следу вы шли? Что, неужели сам Ярома ездил с ними до Сымонья, а потом бежал обратно? Или, что скорее всего, кто-то из Мартыновых панов все же остался в живых после той катастрофы?
— Га! — гневно выкрикнул пан Стремка. — Га! Это он тебе сказал! — и при этом указал мне на Великого князя.
— Нет! — сказал Великий князь. — Я ничего ему не рассказывал. Это он все сам своим умом сейчас дошел. Я же тебя предупреждал, он головастый!
Тут они оба, не скрою, с превеликим уважением воззрились на мою особу. Но мне тогда было не до этого!
— А! — радостно воскликнул я. — Так, значит, и на самом деле есть еще один свидетель катастрофы! Чего же вы до сих пор молчали?
— Да я и сам только перед самым Соймом об этом узнал! — нехотя признался Великий князь. — И то — что я узнал? Только как его звать, а больше ничего. А поначалу ты совсем молчал! — гневно сказал он Стремке.
— Да, это так, — подтвердил его слова пан Стремка. — Не хотел я, чтобы пана Юзафа раньше времени хватали. Он тогда как раз жениться собирался.
— А теперь он уже женился? — насмешливо поинтересовался я.
— Да, — простодушно ответил судья, не замечая моей убийственной иронии.
— Значит, теперь его, уже женатого, можно хватать и пытать? — все тем же двусмысленным тоном спросил я.
— Зачем хватать? Он и так мне все рассказал! — с жаром воскликнул судья. — Послушайте меня, и все о нем узнаете!
— Хорошо, хорошо! — согласно замахал руками Великий князь. — Говори!
— И скажу! — рявкнул пан Стремка. — Тебе, умник, скажу, а не ему! — сказал он, уже обращаясь ко мне. И так же глядя только на меня, а не на Великого князя, он изложил — вкратце и явно многое скрывая — злоключения этого пана Задробы. Сказать по совести, ничего для себя полезного я в этой истории не услышал. Великий князь тоже был явно разочарован услышанным и потому раздраженно сказал:
— Га! Интересно! Но еще интереснее, я думаю, будет послушать самого пана Задробу. Я, пан Сцяпан, за ним уже послал. Как только узнал о нем, так сразу и послал!
Услышав это, пан судья весь аж почернел от гнева и сказал:
— Лучше бы ты, господарь, делал то, что я тебе советовал! Потому что вот где она, главная беда, — совсем не в Цмоке!
— А что, по-вашему, есть главная беда? — тут же поинтересовался я.
— Да хлопы! — мрачно сказал он.
— О! — сказал я и, наверное, при этом весь переменился в лице, потому что пан Стремка сразу подобрел и сказал:
— Вот ты, пан Сцяпан, я вижу, сразу смотришь в корень. Ну так тогда послушай!