На этом его, как он это называл, инспекция закончилась. Развернулся пан анжинер и пошел к дороге. После, слышно было, кони захрапели, затопали. Уехал анжинер. А мы остались у канавы — неправильное закапывать, а на правильном копать.
Еще через три дня приехал пан Якуб. Увидел, куда мы копаем, разъярился. Стал кричать:
— Ты что, Демьян, совсем без глаз, без головы? Так ты сейчас таким и будешь, безголовым! — и уже цоп за саблю…
А я:
— Э, пан каштелян, не шуми. Это не сам я такое придумал, а это анжинер мне так велел.
— Какой еще анжинер?
— А тот самый, чужинец. Он что, тебе разве ничего не говорил?
— Э! — говорит Якуб. — Говорил. Интересно! А ну, хлоп, рассказывай, что тут у вас без меня было!
Я рассказал. Пан каштелян задумался. Долго думал, потом говорит:
— Ат! Ладно. А ну-ка отойдем, Демьян.
Отошли мы от хлопцев. Тогда Якуб мне говорит:
— А тот княжий чужинец, он же давно уехал. Только снег сошел, он и уехал. В Чужинье. Я еще его в дорогу собирал… А вот, гляди, вернулся. О! Понимаешь?
— Да, — говорю, — а чего тут понимать. Вернулся человек.
— Человек! Да где ты человека видел, баранья твоя голова?! К тебе не человек приходил!
— А кто?
— Кто, кто! — дразнит Якуб.
Потом по сторонам огляделся, помолчал, и уже шепотом, чуть слышно:
— Вот что, Демьян. Там, где вы теперь копаете, там хорошо копается?
— Не жалуемся.
— И ничего такого здесь больше не было? Ну, такого, нехорошего.
— Да все как будто хорошо, — говорю. — Мы привыкшие.
— Ладно, — он говорит. — Так, значит, и дальше так копайте, как вам это анжинер наказал. А когда он опять с проверкой к вам явится, ты про меня ему ничего не говори, ты вообще побольше молчи, ничего не рассказывай. Слушай его внимательно, со всем соглашайся… И посмотри, какие у него глаза. Хорошо посмотри!
— Глаза у него, — говорю, — как глаза. Два одинаковых.
— Молчи, хлоп! Слушай! — злится каштелян. — Так вот, ты посмотри, какие у него глаза, веки на них есть или нет. Ясно? А теперь не стой, как пень, иди работай!
Уехал Якуб. А мы дальше копаем. И я все время чую — кто-то сзади чужой стоит, смотрит на меня, смотрит, усмехается. Обернусь — никого. Но точно знаю — кто-то есть. Ох, думаю, скорей бы анжинер приехал!
Он и приехал. Но вот как он приехал и как он ко мне подошел, того всего ничего я не видел, не слышал, не чуял. Вот только вдруг:
— Эй, Демьян!
Я обернулся — анжинер стоит. А какой он теперь страшный! Глаз теперь у него нет, вместо них два круглых черных стеклышка, и эти стеклышки так и блестят, так и сверкают!
— Чур! — закричал я. — Чур меня!
А анжинер смеется:
— Чего перепугался, хлоп?! Я же тебя не ем!
— Это верно, — говорю, — ваша милость не ест. Да и чего меня есть, я костлявый, я грязный. А чего это у вас такое с глазками?
— Заболели они, — говорит анжинер. — Света боятся, вот я их от света и укрыл.
Э, думаю, так я тебе и поверил! Да у нас тут в пуще разве свет? Да тут и ясным днем, как у меня дома ночью за печкой. Вот какая здесь чащоба! А он, гад, света испугался, ага! Но говорю, как будто интересно мне:
— Какие стеклышки игривые! Так и играют, так и блестят. Красота!
А анжинер:
— Это не стеклышки. Это такой оптический прибор, называется он окуляры. Ну да ладно болтать, пойдем, на работу посмотрим.
Пошли. Опять он там и сям ходил, головой вертел, опять по берегу ногой потопывал, в книжечку что-то записывал, жердью глубину канавы мерил. Вот дела! На глазах у него черные стеклышки, а он через них все видел. И еще как! В одном месте мои хлопцы на пол- лопаты ошиблись, так он там такой крик поднял! Потом чуть успокоился. Потом еще ходил, высматривал да проверял…
А я все на него смотрел, все под стеклышки старался заглянуть, посмотреть, есть ли там у него веки…
А никак мне этого не удавалось! И только тогда, когда он уже собрался уходить, когда отвел меня в сторонку и стал последние наказы отдавать, где и куда теперь нужно нашу канаву вести, чтобы гребень раньше времени не срыть, чтобы дрыгва ненароком сама по себе прежде срока не открылась…
Тут он задумался, достал из рукава платочек, снял свои черные окуляры и стал их стеклышки этим платочком утирать…
Вот только тут я и увидел, что веки у него есть, только веки не сверху, как у всех, а снизу! Ат! Так вот оно что! Ат…
А он на меня:
— Чего стоишь, как пень?! А ну иди работай! — и веками страшно дрыг, дрыг!
И что ему на это скажешь? Я пошел. И он окуляры надел, пошел к дороге, кони заржали, затопали. Уехал этот, ну, который назывался анжинером. Хлопцы копают. А я стою как пень и думаю. Думаю, думаю, думаю…
Хотя чего тут думать? Сам я во всем виноват. Надо было мне сразу Якубу отказывать, никуда не ходить. Ну и что бы мне они за это сделали? Ну, взяли бы за руки, за ноги, раскачали — и головой об сосну. Кр-рак — и готов. Быстро! А так вон что теперь утворилось! И ладно, я в это попал. Я виноват, мне и погибель. А хлопцы тут при чем? Чего я не молчал тогда, зачем их каштеляну называл? Вот бы молчал тогда, и что? Ну, оторвали бы язык. Так они и это быстро делают, особенно Микита. И пошел бы я себе молча домой. А хлопцы бы все по домам сидели. И были бы они все живы-невредимы. А так им теперь дома не видать, Цмок их отсюда живыми не выпустит. И это правильно! Зачем его дрыгву тревожили, баламутили?
Вот так стоял я, думал тогда, думал, не копал. Хлопцы копали. Потом стало темно, лопаты побросали. Пошли к огню. Поели там, поговорили. Хлопцы говорили, я молчал. Они говорили про всякое. Только ни про Цмока, ни про анжинера никто ни слова не сказал. И у меня за весь вечер никто ничего не спросил. Как будто меня там, с ними, не было.
А после легли спать. Тихо было в пуще, даже ветер листьями не шелестел, даже никто в чаще не ныл, не охал. Вот только спи и спи себе!
А я не спал. Лежал, про хлопцев думал. Потом стал думать про себя, про набитого дурня. Потом стал думать про свой дом, про своих. Так про них до самого утра думал, думал.
Утром я, как всегда, поднялся раньше всех, пошел командовать. Хлопцы быстро поели и стали работать. Плохо они работали. Так плохо, что хуже некуда. А я ходил, смотрел на них, помалкивал.
Вдруг слышу — конь заржал! Ох, напугался я тогда! Но убегать не стал, пошел встречать. Пришел и вижу — вот радость какая! Это же не анжинер, а это пан Якуб приехал. Я к нему сразу:
— Паночек!
А он мне вот так вот рукой показал — не спеши. И, как всегда, пошел по канаве, посмотрел, как хлопцы работают, все сразу заметил, но тоже ругаться не стал, а только головой качал, причмокивал. Ходил, ходил, смотрел, смотрел, ни у кого из хлопцев ничего не спросил. Только потом, когда все осмотрел, мне говорит:
— Иди за мной, Демьян, покажу, куда дальше копать.
И повел меня в кусты, ближе к верхней дрыгве. Когда мы отошли шагов на пятьдесят, он вдруг остановился, повернулся ко мне и тихо спрашивает:
— Был вчера анжинер?
— Был, — говорю.
— И какое у него веко?
— Как ты и говорил — змеиное!
— Э! — говорит пан каштелян. — Я змею не поминал. Я только спрашивал.
— Ат! — говорю. — Ты, пан, сам, как змея, изворотливый. А я что думаю, то и говорю, а что говорю, то и делаю. Вот я и говорю тебе, а он пусть слушает: когда он еще раз ко мне явится, я его лопатой посеку! А моя лопата сам знаешь какая!
— Э! — смеется каштелян. — Дурной ты, хлоп! Да кто это его простой лопатой посечет?! Да когда бы это было так легко, он разве бы до этих пор дожил? Э, нет, Демьян! Тут одной силы мало, тут еще ум нужен. А где тебе взять ума?!
Я молчу. А он говорит:
— А ты у меня попроси.
Я опять молчу. Он тогда так:
— Да я тебе и так его дам. Я же еще в прошлый раз точно знал, чем все это кончится, и потому заранее припас. На, держи!
И достает из рукава и подает мне такой маленький, беленький, тоненький панский платочек от пота. Там, на том платочке, еще какие-то буковки вышиты, а каждый угол на узел завязан.
— Вот, — говорит пан Якуб, — возьми этот платок, спрячь его подальше и узлов на нем не развязывай. А как увидишь, что анжинер опять пришел, ты тогда этим платком свою лопату по самому лезвию протри, не бойся, он не испачкается, а после сам увидишь, что будет.
— А будет что?
— А то, что это непростой платок. Если, скажем, им саблю утереть, так она потом любой доспех пробьет, любую пулю прямо на лету пополам рассечет. Но у тебя, хлоп, нет сабли, она тебе и не положена, у тебя есть только лопата. Так пускай то будет лопата, так ему даже правильней! Или ты, Демьян, боишься? Или, может, мне не веришь, а?
Взял я тот панский платок, за пазуху сунул, а после говорю:
— Верю я или не верю, это теперь все равно.
— А если все равно, — говорит пан Якуб, — тогда чего стоишь, как пень? Иди работай!
Я пошел. А он сел на коня и уехал.
Хлопцы в тот день плохо работали, и то, что я им наказал, не сделали. Но я промолчал. Снова стало темно. Опять лопаты побросали, сели к огню, едим. И все молчим! Молчим. Молчим. И в пуще тоже тихо-тихо! Ох, думаю, сейчас чего-то будет!
И точно: Пилип, самый старший из них, говорит:
— Демьян, а Демьян! А что это ты там с паном каштеляном в кустах шушукался?
— Так, — говорю, — слушал его, он наказывал.
— И что он тебе наказал?
— Да как всегда, чтоб скорее копали.
Пилип больше спрашивать не стал. И хлопцы все молчат. Дальше едим. Ложки у всех железные (а деревянные в пуще нельзя), ложки чирк-чирк по котелкам, чирк-чирк, чирк-чирк — как будто ножи точим. А после…
Ш-шух! — и сразу тишина, ложки уже не чиркают. А после — это снова он, Пилип — свою ложку вот так вот поднял, посмотрел на нее, посмотрел, облизал, потом весь сморщился и говорит:
— Ф-фу! Цмок, что ли, эту кашу варил?
И бросил ложку в котелок, и котелок отставил, почти что отбросил. И все они сразу ложки побросали — значит, еще раньше сговорились, — и смотрят на меня. Их восемнадцать вот таких вот крепких хлопцев. Сам подбирал! Ну и ладно. И я, теперь уже только один, ем эту кашу, ем. Она мне колом в горле становится, а я ее туда ложкой, туда! И затудакал всю. После отставил пустой котелок, ложку в него положил, на них на всех вот так вот посмотрел, а потом смотрю уже только на Пилипа, а говорю им всем:
— Эту кашу я заваривал. Один! И расхлебывать ее буду тоже только я один. А вы мне, хлопцы, не мешайте!
Молчат. Вот до чего я их тогда держал. Но чую, что еще совсем немного, и не удержу. Значит, пришло время рассказывать. И я так тогда говорю:
— Не бойтесь, хлопцы, пана анжинера. Вот я же не боюсь. И пан Якуб, он тоже не боится. Потому что у него, у Якуба, есть ум. И он сегодня, когда приезжал, этим своим умом со мной, дурнем, поделился. Теперь и я стал умным. А кто умный, того силой не возьмешь. Умный сам кого хочешь возьмет, пусть даже он с виду хлипкий. Вот, посмотрите, хлопцы, на такого хлипкого, — и тут я достаю панский платок, пускаю его по рукам, говорю: — Ну, кто его порвет? Тому всю свою долю отдам, пятьдесят чистых талеров! Пытайте счастья, хлопцы, не стесняйтесь!
Хлопцы пошли пытать. Руки у них у каждого — ого! А что панский платочек? Будто смех. А вот не разрывается, и все. Рвали они его, рвали, рвали — не разорвали. Пилип, он рвал последним. Он аж вскочил, рвал, рвал… А после, разозлясь, шарах его в огонь! И зашипел огонь, позеленел, дымом пошел! Ох, тогда они перепугались! Повскакивали все, не знают, что им делать. А я — в огонь! Платочек выхватил, расправил, отряхнул. Он каким беленьким, чистеньким был, таким и остался. Вот где диво так диво! И огонь опять справно горит, как будто ничего с ним не было. Стою я, молчу. И все они молчат. Потом Пилип вдруг говорит:
— И что, ты его этим платком удавишь, что ли?
— Там будет видно, — говорю.
И правильно сказал. Потому что я тогда ни за что бы не угадал, что после было. А после было так…
Нет, не могу. Подождите еще…
Ну, вот. Так это было. Утром мы вышли на канаву, я им говорю:
— Как только анжинер появится, вы мне это сразу скажите.
И пошла работа. Копаем все. Уже не как вчера, уже все свое дело справно делают. Земля так и летит! Хорошая земля, и берег крепкий, не плывет, и укреплять его не надо. А анжинер, я подумал тогда, он всегда уже только за полдень появляется, так что, думаю, мы еще много успеем. Вот только кому все это потом будет надо, когда я такое задумал? Ведь если я анжинера убью, разве Цмок мне такое простит? Разве он после даст дальше копать? Да сожрет меня Цмок, утащит за собой в дрыгву, как пана Михала. А хлопцев, глядишь, и помилует. И это правильно, потому что кто они такие? Подневольные. Я, конечно, тоже подневольный, но это с меня все началось. Это я всегда, как только чарку выпью, так сразу начинаю выхваляться, что пущи не боюсь, и никого в той пуще не боюсь, и я в прошлом году, и даже еще в позапрошлом, когда в пущу ходил, Цмоку ничего не подносил, над другими смеялся, и мне это сошло, я совсем осмелел. Вот почему, когда Якуб стал меня спрашивать, пойду ли я копать, я сразу согласился. Вот так я хлопцев и подвел под это дело гиблое, значит, мне теперь за все это и держать ответ. Одному!
Только я так подумал, как слышу:
— Демьян!
Разогнулся я, глянул…
Идет анжинер! Опять в окулярах. Руки потирает, ухмыляется. Ох, думаю!..
Нет, ничего я тогда не подумал. А сразу — ш-шах! — панский платок из рукава достал, шах-шах! — быстро утер им лопату, опять спрятал в рукав, стою.
Он подходит. Еще шире ухмыляется.
— Что, — говорит, — работаем?
— Да, — говорю, — такая наша доля.
А он:
— Доля у всех одна. Запомни это!
О, думаю, сразу грозит! Ну и ладно. Молчу. Он говорит:
— Пойдем, посмотрим, что вы тут нарыли.
Пошли по бережку. Он смотрит на канаву, примеряется. Хлопцам кивает, как старым знакомым. Хлопцы не знают, как им быть. Стоят как пни. Руки у всех дрожат. Ну, молодые еще, чего с них возьмешь. А я, матерый волк, лопату на плече несу, глазами зыркаю.
Анжинер остановился, повернулся ко мне, говорит:
— Хорошая работа получилась. Сколько вам старый князь за нее посулил?
Я в ответ:
— А зачем тебе это?
А он:
— А может, я хочу перекупить!
— Как это так?
— А очень просто. Вот старый князь посулил тебе пятьдесят чистых талеров, а хлопцам, я слышал, по три, тоже чистых. А я нечистых дам, зато по шесть. А тебе даю сотню, Демьян, чтоб вы всю эту работу обратно закопали и заровняли.
Я говорю:
— Так пан князь…
А он, анжинер, засмеялся, рукой замахал, я замолчал, а он на хлопцев посмотрел, потом опять на меня, и говорит, чтобы все слышали:
— Да какой он здесь, в пуще, пан? Он пан там, у себя на острове, в своем маёнтке. А здесь пан я! И потому как я вам сейчас скажу, так оно и будет. А вот что я скажу: даю вам времени до вечера. Засыплете и заровняете эту смердящую канаву, дам вам каждому по шесть, а тебе, Демьян, как старшему, сотню нечистых талеров, и отпущу живыми. А нет, так не пеняйте потом на меня. Понятно?
— Понятно, — говорю.
— А если понятно, тогда чего стоишь как пень?
— А я и не стою! — говорю. — Я вот что делаю! — и х-ха! — его своей железной лопатой от правого плеча и наискось до пояса! Хруст по костям, ребра защелкали — лопата вся через него и в землю ш-шах!..
А он стоит, как и стоял. Ухмыляется! Только видно: чужинская свитка на нем, как я и говорил, от правого плеча наискосок до пояса порвана напрочь. Как саблей рубил!..
А толку что?! Он вдруг:
— Ой, ой! — кричит. — Ты что это, Демьян, мне весь наряд порвал? Да как же я теперь на люди покажусь! Ой, ой! — и так по голове себя, обеими руками по ушам, плясь!..
И исчез. Как будто его здесь и не было. А я стою пень пнем, моя лопата аж по самый черенок в землю вошла. Земля там мягкая, сырая, а я…
Раз, два рванул… А вырвать не могу. Вот до чего вдруг ослабел! Отпустил я лопату, пот со лба утер, осмотрелся…
А все мои хлопцы уже вокруг меня собрались. Стоят, молчат. Ох, недобро молчат! А тут еще Пилип вперед выходит, весь белый, даже губы белые, и злобно говорит: