Э, погоди! Я же вам про Цмока обещал, надо слово держать. Так вот, ехали мы с Микулой по той пуще, ехали, ехали, потом костер развели, ночевали, после еще ехали и ехали и только к ночи приехали к князю Мартыну.
Князь Мартын был тогда сильно пьян. Но увидел меня, сразу протрезвел. Встал за столом, руки вот так вот развел, кричит:
— О, пан Юзаф! Пан Юзаф! С паном Юзафом я хоть и самого Цмока одолею!
Пан Юзаф — это я. Пан Юзаф Задроба из Купинок. Стою в дверях. С меня снимают шубу, подводят к столу, садят напротив пана князя, пан князь лично своей рукой мне кубок подает, кубок большой, в таком детей можно купать, вино тоже хорошее, душистое и крепкое, я все это беру, встаю и говорю:
— Будь здрав, пан князь. Сто лет!
И начинаю пить. Пью, пью. Пью, пью… Ну, не только этот кубок — вообще. Три дня и три ночи мы тогда там славно пировали, веселились, а после утром я встаю, раздеваюсь до пояса, выхожу на мороз и умываюсь там снегом, потом опять возвращаюсь в Мартынов палац, бреюсь, одеваюсь, выпиваю вот такую вот малюсенькую стопочку двойной зубровки, утираю усы…
И вдруг сзади слышу:
— Пан Юзаф!
Оборачиваюсь. А это возле печи стоит сам князь Мартын, тоже уже чисто выбрит, одет по-дорожному, и говорит:
— Все еще спят. Ты чего так рано поднялся?
Я отвечаю:
— Так нынче ж будем выступать в наезд. Или не так?
Он усмехнулся, усы подкрутил, говорит:
— Может, и так. Да только откуда ты это знаешь?
— Так как же мне не знать, когда этой ночью к тебе человек приезжал. Он тебе что-то говорил, а ты кивал ему, кивал, и все за саблю брался, и облизывался. Было такое, а?
— Ат! — говорит князь Мартын. — Ты, пан Юзаф, всегда все заметишь. А я было подумал, что ты тогда был пьян.
— Был, — говорю. — Только одно другому не мешает. А что это за человек такой?
— А! — отвечает князь. — Они там у него на воротах стоят. Ворота, говорят, примерзли накрепко. Вот я и дал им за труды. Обещали открыть.
— Когда?
— Да через две ночи на третью. Так что нам теперь только-только успеть и осталось.
И только он это сказал, как сразу грозно гикнул, кликнул, набежали его гайдуки, стали гостей будить, трясти да поднимать. После мы наскоро перекусили, выпили по маленькой, посели на коней и двинули на пана князя Федора. Было нас тогда тридцать семь сабель. Немного. Но если посчитать за правду то, что нам там ворота откроют, то дело получалось верное. Про ворота князь молчал, ему такое говорить негоже. Про ворота сказал я. Панам это сильно понравилось.
И вот едем мы, едем по пуще. Целый день едем и никого не встречаем. Даже следов нет никаких, даже волчьих. А потом, уже под вечер, смотрю, стоит при дороге дряхлая старуха-нищенка. Руку вперед протянула, чего-то гундосит, гундосит. Га! А кто ей подаст?! Все проезжают мимо, как будто не видят. А я, не первый ехал, но и не последний, подал. Немного подал — медный пятигрош. Есть такая примета, да вы не хуже меня знаете, зачем нужно нищим подавать, вот я и подал. Может, она мне потом чего вслед и говорила, только я того не слышал, я сразу дальше поехал.
Но только я еще совсем немного проехал, может, двадцать шагов, как нагоняет меня пан Богдан Лыска и говорит:
— Ты чего это гроши с дороги бросаешь?
Я сперва на него посмотрел, вижу, не шутит, потом назад поворотился, посмотрел. И точно — нет там никакой старухи! Ну ладно, думаю, пусть так. А Богдану говорю:
— Много денег у меня, вот я их и бросаю. Чтобы их еще больше развелось. Понятно?
Богдан молчит, кивает, что понятно. Дальше поехали. Князь Мартын начал нас поторапливать. Поторапливал, поторапливал, но только уже было совсем темно, когда мы наконец добрались до хатки полесовщика Авласа.
Авлас, как оказалось, нас давно уже ждал. В охотничьем флигеле, что стоял там рядом, на бугре, было уже чисто прибрано и жарко натоплено, окорока нарезаны, колбасы наломаны, и всякие горячие и крепкие напои уже были на столе. Авласиха — баба работящая. Да и Авласята тоже не из лайдаков. Пан князь похвалил полесовщика за добрую службу, и мы сели обогреться и закусить.
Когда пан князь Мартын немного насытился, он, продолжая есть и запивать, начал расспрашивать Авласа о делах. Авлас отвечал кратко и четко. Все у него было в порядке, все на учете. Просто приятно было слушать такого ловкого, рассудительного хлопа.
Но вот только я так о нем подумал, как он вдруг говорит:
— А плохо только одно то, что Цмок все никак не заснет.
— Чего-чего? — не понял князь.
И я тоже, признаюсь, не понял. Тогда Авлас опять:
— Цмок, говорю, еще не спит. Все ворочается да ворочается. Дрыгва так ходором и ходит.
— Э! — вскричал князь. — Ты мне это брось! — и бэмц кулаком по столу, да так, что кубки, келихи запрыгали.
Все сразу замолчали, повернулись к нам — а я там рядом сидел, — повернулись к нам и слушают, что будет дальше.
А дальше было так: князь покраснел от гнева, но говорит как только можно спокойнее:
— Какой тут еще Цмок? Ты мне свои хлопские байки забудь! Я тебя про хозяйство спрашиваю, про дороги.
Авлас, он тоже покраснел, отвечает:
— А я, ясновельможный князь, про то тебе как раз и говорю: про дороги. Так вот: дальше хорошей дороги не будет. Дрыгва там еще не замерзла, вот что.
— В такой мороз?! — не верит князь.
— Да, в такой, — отвечает Авлас. — А что?
— А то! — взъярился князь и аж подскочил за столом. — Так что же мне теперь, из-за вашего Цмока другой дорогой ехать, что ли?! А вы ведь здесь все прямо ездите! И вам всем ничего!
— Га! — говорит Авлас. — Так это мы. Что нам? Мы, васпане, люди не гордые, мы, когда в дрыгву к нему идем, шапки снимаем. А твоя милость разве когда перед кем шапку снимет?! Ведь нет же! Правильно?
А князь:
— Пшел вон, дурной хлоп! Вон, я сказал!
Авлас и вышел вон из флигеля. А мы остались.
Но кусок уже в горло не лезет. И вообще, молчим. Пан князь Мартын посидел, посидел среди нас, посмотрел по сторонам, потом кубок от себя отставил, говорит:
— Завтра дорога длинная, панове. Так что пора и честь знать! — Встал, закричал: — Митька, иди стелить! — и пошел из-за стола.
Митька-гайдук вперед князя забежал, пошел ему стелить ночлег.
А мы пока еще сидим. Ну, который чего из еды ковырнет, а который и выпьет чего. Еще, смотрю, там- сям паны промеж собой о чем-то шушукаются. Но общего веселья уже нет. Мне смешно. Но я молчу. А что! Тут шуми не шуми, смейся над ними не смейся, а никого же ты не переделаешь, не переубедишь. Человек, он, как говорится, какой в колыбельку, такой и в могилку. Упрям народ! Вот и сейчас: никто от стола не отходит, чую, все ждут, когда князь уляжется.
И вот уже Митька из угла от него вышел и пошел во двор, к своим. За столом сразу стало вольней, заговорило, зашумело панство, застучало кубками. Вдруг вижу, встает старый пан Ковдрыш, тот, который Иван, и говорит:
— Вы, панове, все как хотите, а я завтра шапку сниму. Голова не замерзнет. А Цмока дразнить незачем. Один раз уже дразнили, помню! — и сел.
Ему сразу налили, он, вижу, сразу пьет. Да, думаю, пан Ковдрыш, этот снимет. Пан Ковдрыш сильно Цмоком пуган. Он же был на той самой охоте, которую еще покойный князь Сымон лет десять или даже более тому на Цмока ладил. О той охоте всякое болтают. А Ковдрыш, тот, наоборот, никогда о ней ничего не рассказывает. Вот и сейчас молчит. Пьет, пьет… Потом кубок отставил и опять:
— Сниму, я говорю! И вам того же посоветую, панове. Снимайте завтра шапки, лучше будет!
А Януш Черный:
— Га! А хуже, это как? — и смотрит на Ковдрыша, ждет.
И все другие ждут, прямо не дышат. А Ковдрыш:
— А вот так! Гам — и нету! И это одной головой! А после гам второй, после гам третьей — и все! Даже костей не выплюнет! Потом чмяк, цмок — и занырнул в дрыгву. И тишина, Панове, тишина!
И он замолчал. И как его потом ни упрашивали, пан Ковдрыш больше ни словечка не сказал. Выпил еще три кубка, встал и ушел в угол — спать.
А мы еще посидели. Поговорили о том да о сем. Но о Цмоке больше уже никто ничего не говорил. Только однажды пан Януш Черный ни с того ни с сего вдруг сказал:
— А я вот шапку разве что только в церкви снимаю.
Пан Богдан тут же спросил:
— А когда ты в последний раз был в церкви?
Пан Януш промолчал, смутился. Больше он в общую беседу не встревал. Да и сама та беседа очень скоро закончилась. Повставали мы от стола и полегли по углам, благо соломы было много назапасено.
В ту ночь я крепко спал. Я ж говорил уже, что я в Цмока не верю. А утром встали мы, перекусили наскоро — пан князь всех сильно торопил — и вышли во двор, посели на коней. Смотрю, пан Ковдрыш и вправду без шапки сидит. Да и других таких простоволосых панов будет уже с десяток, не меньше. А князь, и я, и все остальные, нас больше, мы в шапках. Вышел Авлас. Пан князь у него еще раз про дорогу спросил, Авлас опять сказал, что дрыгва не замерзла, дорога плохая, и начал было опять про Цмока говорить… Но тут пан князь плетку выхватил, Авлас и замолчал. И мы поехали.
Дивное дело! Мороз тогда был ладный, зима настоящая, да и ночью перед тем оттепели не было, а дорога — хуже некуда: мокрый снег, а под ним грязь. Стали наши кони спотыкаться, стали по самые бабки в дрыгве увязать. И это зимой, представляете?! Как будто это не дрыгва, а такая квашня, которую все пучит да пучит, и не замерзает она, а пыхтит да пыхтит, а наши кони в ней, в этой квашне, все вязнут да вязнут, все глубже да глубже! А дальше было что? А то! Совсем немного мы еще проехали, смотрю по сторонам — а все паны уже простоволосые, даже пан Януш. А грязь кругом! Взбили дрыгву! А тут еще сверху посыпало! Снег мокрый, хлопья вот такие здоровенные, конь подо мной все глубже, глубже увязает. Эге, подумал я тогда, вот как это дело обернулось! Да это если что сейчас случится, тогда они все свалят на меня! Тогда я тоже, как и все они, снял шапку. Теперь уже только один князь Мартын у нас в шапке остался. А снег все гуще, гуще валит. Ох, думаю, Мартын, гляди! Теперь чуть что, будешь один за все в ответе! И только я так подумал…
Ш-шах! Конь под ним по самое брюхо в дрыгву провалился! Князь из седла чуть выскочил, аж даже шапку обронил, руками замахал, разъярился, кричит! На помощь ему кинулись, стали его коня вытаскивать. Тащат, тащат! А я шапку его подобрал. Потом, когда коня достали и почистили, когда князь снова на него садился, я ему шапку подаю и говорю… Ага! Как будто одному ему, но чтобы и другие слышали:
— Княже! Яви нам свою ласку!
И шапку ему дальше подаю, но и придерживаю, да! Значит, и я шапку держу, и он. И он не рвет! А смотрит, смотрит на меня, а после на панов…
А после засмеялся, говорит:
— Ладно, Панове, ладно! Пускай будет по-вашему.
И шапку за пояс заткнул. Поехали мы дальше.
Дальше тоже была грязь, тоже дрыгва ходила ходором. Но снег уже не шел, и начало морозить, подморозило. Потом дорога вышла на мостки, а мостки были крепкие, новые. А потом вообще пошла насыпь, дорога стала крепкая, чистая, снег под копытами, и больше ничего. Вот это красота, вот это любо! Повеселели сразу все, понадевали шапки, полезли в сумы переметные за фляжками… А что! Было за что! А князь все торопил и торопил, и мы прибавили. Потом еще прибавили. Потом еще. Но все равно было уже совсем темно, когда мы наконец доехали до Большого Яромы, того, который заступил на место того самого несчастного Цимоха. Думаю, вы про Цимоха слыхали.
Да, и вот что еще! Тоже уже почти что к самой ночи смотрю — опять стоит та же самая вчерашняя старуха, руку тянет, гундосит чего-то, и опять ее никто не замечает. Ох, думаю! И дал я ей на этот раз сразу один битый серебром. Она взяла. Я еще проехал, оглянулся. Богдана вижу, а ее не вижу. Она опять исчезла. И что это, я думаю, она ко мне одному прицепилась? Другим она ведь даже не открывается. А если так, значит, и мне про нее другим болтать негоже. И я никому ничего не сказал.
Большой Ярома встретил нас хуже, чем Авлас. Оно и понятно: Авлас — это Мартынов хлоп, а Ярома пока что еще непонятно чей. А непонятно чьи, они всегда слишком много себе позволяют. Так и тот Ярома. Привел он нас во флигель, к накрытому столу, и говорит наглым голосом:
— Не обессудь, ясновельможный князь, И вы, заможные паны, не обессудьте. Все, что было, то и выставил. А больше ничего у меня нет.
Князь ему:
— Ладно, ладно! Ты мне зубы, хлоп, не заговаривай. Мне сейчас зубы для другого пригодятся.
Сказал так и пошел к столу. И мы за ним пошли, расселись. Глянул я по сторонам и думаю: да, верно, не та здесь дичина. И колбасы не те! Зубровка, правда, хороша — это сразу, по запаху слышно. Налили, выпили — и точно, я не ошибся, она хороша. Стали закусывать. Вскоре пан князь говорит:
— Да, Ярома, ты был прав. Худовата у тебя дичина. Чего это ты так плохо свою службу справляешь?
А Ярома, он напротив стоит, высокий такой, толстый, весь лоснится, и, даже глазом не моргнув, так же нагло, как и прежде, отвечает:
— Так перевелась здесь вся хорошая дичина!
— Как это так?
— А так, ясновельможный князь. И я в этом не виноват. А это все Цимох, все это от него идет.
— Какой еще Цимох?
— Да здешний прежний полесовщик, ваша милость.
Эге, я думаю, вот оно что! Вот он куда, хлоп, гнет!
Я это сразу сообразил. А князь, тот нет. И говорит:
— О, бывший полесовщик! Ну так что? Так бы поймал ты его да жилы бы из него и вытянул. Или не знаешь, как жилы тянуть? Или поймать его не можешь?
А Ярома:
— Так как же я его поймаю, ваша милость? Он же, простите за крепкое слово, мертвец! Его же лично сам покойный князь Сымон — пусть ему на том свете славно будет! — сам покойный князь Сымон ему тому уже который год как голову срубил! Из-за сына своего, из- за Михала.
— А! — говорит князь Мартын, и уже белый весь. — Вот кто такой этот Цимох. А я уже забыл!
А Ярома:
— А нынче вот и вспомнили. Он, этот Цимох, ох, свиреп! Ох, бьет дичину! Бывает, я иду, вижу, стоит Цимох и тоже смотрит на меня. И не уходит. Я иду…
— Э! — вскричал князь. — Молчи, хлоп! Ты что, не видишь? Я ем! А ты про мертвецов заладил. Пшел вон!
Ярома и пошел. Князь вдруг:
— Э, нет! Вернись!
Тот вернулся. Князь подумал, подумал, потом говорит:
— А это… Цимох, значит, ходит. А Цмок чего?
— А ничего, — отвечает Ярома. — Спит он, ваша милость, чего же еще. Цмок всегда зимой спит. Как медведь. Я и берлогу его знаю. Это будет там, за старыми вырубками. Там еще старая ольха стоит. Если желаете, завтра могу туда сводить. Можно будет даже жердью его в бок потыкать, а он все равно не проснется, такой у него крепкий сон.
Услышав такое, князь только головой покачал, полный кубок сам себе налил и сам же весь до дна его и выпил. Потом, губы платком утерши, спросил:
— А ты его тыкал?
— А как же! Да это что! Я его… сколько это уже будет?.. Да, уже почти пятнадцать тому лет… Я его пикой колол! Это когда покойный князь Сымон ладил на Цмока охоту, тогда еще пана Миколу Бугайчика вместе с конем и со сворой борзых Цмок изволил сожрать. И пана Ковдрыша хотел, да не успел. Пан Ковдрыш ка-ак…
— Брешешь, собака! — гневно закричал пан Ковдрыш. — Брешешь! Убью! — и выскочил из-за стола, и саблю выхватил! И зарубил бы он того дурного полесовщика…
Но тут сам князь вскочил, заорал:
— Пан Иван! Охолонись!
Пан Ковдрыш саблю опустил, злобно сказал:
— Удивляюсь я, князь, на тебя. Хлопа слушаешь. Экая низость!
Ого! Тут уже и пан князь, позабыв обо всем, ш-шах за саблю! Тогда и Ковдрыш — ш-шах! И встали они в первую позицию. Ну, думаю!..
Нет, и подумать не успел, а тоже кинулся, встал между ними, говорю:
— Эх, Панове, Панове! Стыдитесь! — А потом на хлопа обернулся, говорю: — Пшел вон, скотина!
Он ушел. А князь Мартын и пан Иван еще постояли, постояли, ну точно петухи, а после молча разошлись, сели к столу. Я тоже сел. Тихо-тихо за столом. Потом я говорю: