— Мы поищем милицию, — предложил Никколо.
— Нужно оставить его умирать.
— Это вряд ли согласуется с понятиями христианского милосердия. Кроме того, — улыбнулся Никколо, — у него может появиться желание рассказать нам о себе. Например, кто его послал…
Паскуале шагнул вперед и схватил разбойника за уши, раскачивая его голову из стороны в сторону. Человек застонал.
— Кто тебя послал? Это Джустиниани?
— Ты убил меня, проклятый недоносок, — невнятно произнес негодяй.
Паскуале задал вопрос еще раз, но человек только стонал и кричал.
— Он заговорит, если не сейчас, то позже, — сказал Никколо. Он поднял голову. — Тише. Кто-то идет.
Они приближались с той стороны, куда убежали уцелевшие разбойники, полдюжины человек в маскарадных костюмах, наряженные грифонами, драконами и единорогами. Их вел за собой гигант, нет, человек на ходулях, двигающийся проворно и ловко. На нем была белая маска, полностью закрывающая лицо, с треугольными прорезями для глаз, обведенными черной краской. Он указал на Никколо с Паскуале и принялся размахивать над головой пращой. Паскуале с Никколо побежали, как только первый снаряд просвистел над их головами.
Это был стеклянный шарик, который разбился о мостовую, выплеснув жидкость. Заклубился туман, желтый и густой. Паскуале с Никколо пробирались сквозь облако, задыхаясь от едкого запаха, похожего на запах гниющей герани. Злодеи пустились в погоню, громко завывая. Один протрубил в крошечный игрушечный горн. Никколо ковылял, тяжело опираясь на трость, а Паскуале тащил его изо всех сил.
Они достигли Кафедральной площади и внезапно оказались среди толпы: люди, вышедшие с мессы, отслуженной Папой, сторонники Медичи, бездельники, присоединившиеся к пастве веселья ради. Паскуале тащил Никколо сквозь шумную толпу, оглядываясь и видя над морем голов качающегося на ходулях человека. Лицо в белой маске поворачивалось из стороны в сторону. Через минуту они уже были в безопасности, но Паскуале почему-то казалось, что теперь они больше на виду, чем когда за ними гнались, и ему на каждом повороте мерещился убийца, выскакивающий из карнавальной толпы.
Собор парил над землей, его громадный, крытый золотом купол сиял в направленном свете, белые мраморные стены были затянуты полотнами, на которых, с легкой руки механика, колыхались и трепетали воздушные картины. Белая башня колокольни тоже была подсвечена, и апостольский колокол торжественно отбивал десять раз.
Паскуале поддерживал Никколо, и они медленно пробирались сквозь народ.
— Кто они? — спросил Паскуале и понял, что задыхается так же, как и Никколо.
— Я бы предположил, что это люди Джустиниани. Если доктор Преториус слышал о нашем визите на виллу, тогда Джустиниани слышал и подавно. Он охотится на нас из-за того, что мы знаем, или из-за того, что, как ему кажется, мы знаем.
— У нас та картинка.
— Которую он, как он считает, уничтожил. Скорее, Джустиниани подозревает, что мы — свидетели смерти Джованни Франческо.
— Или даже его сообщники.
— Отлично, Паскуале.
— Что же, теперь они наверняка знают, кто мы, потому что я выронил нож, а на клинке мое имя. По крайней мере, я больше не вижу того, на ходулях.
— Нам придется немало походить этой ночью, — сказал Никколо. — Проклятая толпа. Лучше бы дураки сидели по домам.
— Нехорошо так говорить о тех, кто невольно спас нас. Пусть уж все граждане Флоренции бодрствуют сегодня, по крайней мере тогда мы будем в безопасности.
— Это займет не одну ночь, — угрюмо заметил Никколо.
— Тогда я останусь с вами. Я все равно уже узнан. Хотя хотелось бы знать, куда мы пойдем.
— Каковы бы ни были твои мотивы, я рад помощи, Паскуале. Черт побери толпу! А идем мы, если нам удастся, в Палаццо делла Синьория, поскольку именно там Рафаэль обедает этим вечером с Папой и первыми лицами города. Мы должны рассказать ему о том, что произошло.
На площади Синьории толпа была не меньше. Народ занял длинный настил перед дворцом, на котором приветствовали Папу, и пировал, как пируют марокканские пираты, захватив богатый купеческий корабль. Толпы студентов университета слонялись повсюду, выкрикивая песни на своих родных языках. Из-за космического яйца Великого Механика сцепились пруссаки и французы. Последние хотели, кажется, развалить механизм, напоминающий о великой правде, открытой каноником Коперником, а пруссаки защищали честь национального героя. «Она все-таки вертится!» — кричали они, дразня французов. Под всем этим двигались танцоры, окружившие великолепную статую Давида работы Микеланджело. Золоченые волосы статуи сверкали в огнях факелов, которыми жонглировали артисты.
Механики тоже участвовали в праздновании. Огромные фигуры, сотканные из света, кружились по стене, так тщательно раскрашенной Паскуале и Россо. Неужели это было только вчеpa? Механик Беноццо Берни возился со своим световым механизмом, он бодро приветствовал Паскуале. Большие ацетиленовые лампы в его конструкции шипели и ревели, их свет проходил сквозь отверстия во вращающихся колесах из крашеного рога, а большие линзы из толстого вздутого стекла отбрасывали сильно увеличенные меняющиеся картины на расписанную стену. В свете, отраженном краями линз, тень Берни двигалась по булыжникам, сильно опережая его, когда он пошел навстречу Паскуале и Никколо. Механик снял свою накидку с множеством карманов и потел в холщовой рубахе от жара, исходящего от больших ламп. Улыбаясь, словно безумец, он похлопал Паскуале по спине и развернул его, чтобы обвести лампы широким жестом.
— Теперь видишь! — восторженно воскликнул он. — Движущийся свет рисует собственные картины. Что скажешь, художник?
— Возможно, я недостаточно искушен, синьор, но я не вижу картин, только какие-то тени вроде тех, которые отбрасывает на стену пламя свечи.
— В этом-то и дело! Световые узоры действуют прямо на глаз, обманывают его, заставляя видеть картины. Это же новый образ мышления! Чудо состоит в том, что на тебя воздействует машина.
— Это, конечно, чудо, но, наверное, мысли машины слишком сложны для меня.
«Может, Пьеро ди Козимо и оценил бы это световое представление, — подумал Паскуале, — а мне кажется, это слишком дорогостоящий способ воспроизводить случайные картинки, подсмотренные у природы».
Берни засмеялся:
— Пока пусть все остается как есть, но увидишь, что будет потом. Мы стоим на пороге новой эры. Занавес только начал подниматься, мы пока лишь краешком глаза видим, что скрывается за ним, и это нечто такое яркое, что мы едва верим собственным глазам. Но скоро мы научимся управлять этими видениями. Машины диктуют новые способы создания предметов, управления предметами, а теперь и видения предметов. Движение вперед неизбежно.
— Кажется, места художнику уже нет, — сказал Паскуале. Его усталому разуму Берни казался каким-то дьяволом, полным неукротимой энергии, радующимся переменам ради самих перемен.
Берни утер пот со лба выцветшей красной тряпкой.
— Эпоха изобразительного искусства миновала. Появится новый сорт художников, пишущих прямо светом, воспроизводящих движущиеся образы, которые будут отражаться на экране глаза. Мой кинетоскоп рисует образы, которые истолковывает глаз, а есть еще чудо живых картин Великого Механика, воспроизведенных его ипсеорамой! Этой ночью он напишет светом копию самого Папы. Так что тебе придется согласиться: эпоха интерпретаций и утомительного символизма осталась в прошлом!
— На самом деле, — начал Паскуале, — я ничего не знаю об этих движущихся картинках…
До сих пор Никколо отдыхал на перевернутом ящике. Теперь он с трудом поднялся и заговорил:
— Я с вами незнаком, синьор, но, надеюсь, вы не станете возражать, если я задам вопрос.
— Ну, я-то знаю Никколо Макиавелли! — Берни отвесил поклон. — Должно быть, ваши печатные листки мечтают описать новые чудеса, которые впервые будут продемонстрированы здесь.
— Должно быть. Это не то, о чем я хотел спросить. Я хотел спросить вас, синьор…
— Беноццо Берни, к вашим услугам!
— Синьор Берни, я хотел спросить, не входили ли недавно в палаццо солдаты?
— Да нет. Никто не входил с тех пор, как процессия вышла из Дуомо и направилась в палаццо на праздник. Который до сих пор продолжается, и я буду вертеть свою машину до самого конца, то есть далеко за полночь, поскольку, как я слышал, ожидается не меньше двадцати перемен.
— Тогда мы, кажется, не опоздали, Паскуале. — Никколо слабо улыбнулся Берни. — Прошу прощения, синьор. Возможно, мы поговорим о ваших чудесах в другой раз.
— Вы наблюдаете зарождение новой эпохи, синьор Макиавелли! Помните!
Когда они шли через площадь, выбрав долгий путь, чтобы обойти дерущихся студентов, Паскуале спросил:
— А что, по-вашему, должно произойди?
— Точно не знаю, но что-то должно. Погодина, смотри! Не исключено, что мы все-таки опоздали!
Никколо указывал на палаццо. Он поднимался в восточной части площади, словно причаливший корабль. Каждое окошко этой громадины светилось, даже квадрат высоко в башне, и флаги с эмблемой Медичи, двенадцатью золотыми шарами, развевались среди знамен Республики с флорентийской лилией. Кто-то настежь распахнул окно под зазубренным замковым карнизом и кричал что-то отряду солдат внизу.
В окне замелькали и другие лица. Два человека боролись с третьим, который внезапно перелетел через подоконник. Люди на площади под дворцом закричали. Человек тяжело повис, дернулся, завертелся и все брыкался и брыкался, болтаясь на веревке.
Солдаты резво огибали угол, направляясь бегом к главному входу во дворец. Тревожно зазвонил колокол.
Паскуале с Никколо припустили вслед за солдатами со всей скоростью, на какую были способны. Городская милиция в бело-красных мундирах, с металлическими шлемами на головах пыталась перекрыть высокую узкую дверь палаццо, преградив вход пиками, но безуспешно: не только Никколо с Паскуале желали знать, что случилось во дворце. Они прорвались с дюжиной других под прохладные гулкие своды.
Новый отряд солдат, швейцарские гвардейцы Папы, разрезал толпу. Люди убирались с их пути: офицер пролаял приказ, и солдаты с грохотом подняли самострелы, держа пальцы на спусковых крючках. С такого близкого расстояния стрела могла пронзить человека насквозь.
Паскуале затащил Никколо за колонну как раз в тот миг, когда появился Папа. Он был с непокрытой головой, в белом плаще, который роскошными складками укрывал его тучное тело. Слуги в черных бархатных ливреях шли по бокам. Стайка кардиналов в алых шапочках и алых плащах двигалась следом в толпе слуг. Возгласы и крики, громовой топот ног, солдаты с грохотом опустили оружие при виде Папы. Папа прошел мимо, так близко, что Паскуале разглядел бисеринки пота на его синем подбородке, а потом он вышел в ночь через узкую дверь.
Никколо вцепился в советника, шедшего в хвосте процессии, тот стал вырываться, охваченный внезапным страхом, но затем узнал Никколо и успокоился.
— Не могу говорить с тобой здесь! — сказал он громко.
Никколо заговорил, глядя прямо советнику в глаза, уверенно и настойчиво:
— Но ты же можешь сказать мне, что произошло, друг мой.
— Убийство! Убийство, Никколо! — воскликнул советник.
— Но едва ли палаццо впервые наблюдает кровавую драму.
— Кровавую? Нет, нет, это был яд. Прямо на виду у Папы. Удивительно, что я вообще разговариваю с тобой, ведь я уже поднес свой бокал ко рту, когда он упал…
— Кто это был?
— Мы все могли бы погибнуть! Все до единого! Со всеми надеждами на альянс покончено. А что будет теперь…
Никколо взялся за отвороты тяжелого, отделанного мехом плаща советника. Тот испуганно посмотрел на него. Его шапка сбилась набок, лицо побелело над густой черной бородой.
Никколо повторил мягко и настойчиво:
— Кто это был?
Советник взял себя в руки, освободился от хватки Никколо, расправил одежду и поправил шапку с рассеянно-величественным видом.
— Никколо, старина, прошу, ради самого Христа, держись от всего этого подальше. Это скверное, темное дело, темное и жуткое.
— Я всего лишь хочу узнать, кого же убили.
— Художника. Художника Папы, Рафаэля. Он провозгласил тост за Папу и выпил, и мы готовы были последовать его примеру, когда он схватился за горло и упал. Ужас, ужас! Ладно, я уже много сказал и больше не скажу ничего. Будь осторожен, приятель. Даже палец не суй в этот омут! Мой совет, не шатайся по улицам сегодня ночью. Ступай домой. Сегодня многим достанется. Если нам повезет, на этом все и завершится. Если нет… — Советник озирался по сторонам, произнося эти слова. Внезапно он закричал что-то офицеру милиции, пожал Никколо руку и поспешил дальше, за ним двинулись два солдата.
— Нам надо подняться туда, — сказал Никколо.
— Значит, Рафаэль все-таки оказался замешанным в это дело!
— Может быть, может быть. — Никколо сник, внезапно он стал выглядеть на все свои пятьдесят лет. — Держись ближе ко мне, Паскуале. Помоги мне, если сумеешь. Я всегда старался видеть вещи такими, какие они есть, а не такими, какими они должны быть. Видит Бог, как мне сейчас необходима эта моя способность! Если я прав, этот небольшой заговор, на след которого мы напали, зашел дальше, чем ему следовало. Эти, из мудрого совета, видят лишь малую его толику и могут ошибочно принять его за нечто более серьезное.
Солдаты преграждали путь на большую лестницу, за опущенными забралами виднелись их угрюмые лица. Никколо подозвал священника, который пожал ему руку и начал снова рассказывать про отравление.
— Я должен взглянуть, — заявил Никколо. — Я уверен, все не так ужасно, как кажется.
— Они тут же повесили отравителя, Никколо. Вряд ли существует способ допрашивать трупы. Кроме того, это не твое дело. Иди домой, — сказал священник.
— Ты уже второй человек, говорящий мне это. От этого моя решимость только крепнет.
— Никому не разрешено подниматься наверх, Никколо. Мне точно не разрешено, так что, прошу, не уговаривай меня.
Солдаты расступились, чтобы пропустить наверх двух-трех человек. Паскуале узнал одного и окликнул его. Мальчик, Баверио, обернулся и присмотрелся. Он был в той же темно-зеленой тунике и рейтузах. Лицо у него совершенно побелело, словно напудренное мелом, а глаза покраснели и были полны слез.
Паскуале быстро объяснил, что нужно Никколо. Баверио покачал головой:
— Человек, убивший моего господина, мертв, а моего хозяина уже ничто не потревожит.
— Но имя Рафаэля по-прежнему нуждается в защите. Прошу тебя, Баверио. Ради памяти твоего хозяина. Ты помог мне однажды, я помню это и благодарен тебе. Помоги еще раз.
Мальчик закусил губу:
— Но вы так и не узнали, почему был убит бедный Джулио. А теперь мой хозяин мертв, а Джованни Франческо исчез.
Паскуале не мог сказать мальчику, что Франческо тоже мертв.
— Это все кусочки одной картины, Баверио. Мы видим только малые ее части. Нужно увидеть остальное, чтобы понять.
— Если это может помочь, ступайте за мной.
Мальчик, переговорив со своими товарищами, повел Паскуале и Никколо мимо солдат и вверх по лестнице. Он рассказал, что Рафаэля будто бы хватил удар, когда он провозгласил тост и подавали пятнадцатое блюдо. Личный врач самого Папы тут же бросился к нему, но тщетно, он сказал только, что в вине яд.
— Два моих друга выбежали из комнаты и схватили виночерпия, накинули петлю ему на шею и выбросили его из окна. Солдат, который прибежал на крики об убийстве, помогал им. Меня не было там, Паскуале, а я должен был быть. Если бы я попробовал вино, мой господин был бы жив, — продолжал бесцветным голосом Баверио.
Слезы навернулись ему на глаза, он закинул голову назад, чтобы они не покатились и не испортили пудру на щеках.
— Нет пользы гадать, как все могло бы быть, — сказал мальчику Паскуале. — Что сейчас важно, так это выяснить, что же на самом деле произошло.
Пир проходил в Зале Победы Республики, большой комнате с высоким потолком в самом центре Палаццо делла Синьория. Два длинных стола тянулись через комнату, а третий стоял поперек, соединяя их, под пролетом лестницы, ведущей на балкон. Столы были уставлены блюдами и тарелками с кушаньями, тонкими высокими бокалами, серебряными ложками и ножами. Горящий лес свечей наполнял комнату теплом и ровным светом. Паскуале разинул рот при виде великолепных гигантских фризов Микеланджело, изображающих войны с Римом и его союзниками, на одной стене «Битва при Кашине», на другой победа Флоренции при Ангиари, где железные черепахи Великого Механика маршировали сквозь ряды неприятеля, а многозарядные пушки добивали тех, кто еще оставался. Затем он опомнился и поспешил за Никколо и Баверио к группе людей, собравшихся у короткого стола, перед которым стоял папский трон под пологом.