Паскуале спросил:
— А мне можно узнать его имя?
— Если в этом будет необходимость… но пока такой необходимости нет. Есть кое-что еще, — сказал Никколо Макиавелли и мягко взглянул Паскуале прямо в глаза. — Я получил нечто, что, видимо, следует считать смертельной угрозой: сломанный нож в конверте. Конечно, он может и ничего не означать. Нам, журналистам, часто угрожают, и этот конверт прибыл уже после того, как печатные листки распространились по городу. Я принял бы это гораздо ближе к сердцу, если бы нож принесли до выхода листков. — Он поднес флягу ко рту и запрокинул голову. — Тьфу! Какая жуткая дрянь, Паскуале. Полагаю, синьор Аретино хорошо заплатил тебе?
— Более чем достаточно. Синьор Макиавелли…
— Никколо. Я не землевладелец. Уже нет. Испанцы все отняли.
— Никколо… Вы правда считаете, что Рафаэль участвует в заговоре против нашего города?
— Нет никаких доказательств. Я не собираюсь устраивать ему допрос, Паскуале. Я просто хочу поговорить с ним о его несчастном коллеге, который был так жестоко убит. Это не будет официальным расследованием. Оно невозможно, поскольку Рафаэль посол Папы. Его запрещено допрашивать, привлекать к суду, даже просто выдвигать обвинения. В противном случае мы бы весьма порадовали наших врагов. Все неофициально, на самом деле, поэтому нам и позволили вести расследование. Не должно быть никакого скандала, никаких слухов. Понимаешь?
— Прекрасно понимаю.
— Если ты здесь больше не нужен, иди попрощайся с учителем. Нам уже пора.
Хотя Никколо спешил, Паскуале убедил журналиста по дороге завернуть в студию, где он снял рабочую одежду и надел свою лучшую черную саржевую куртку, камзол с длинными разрезами, окантованными дорогим красным шелком, и красные рейтузы. Паскуале вымыл лицо и руки, старательно расчесал кудри и прицепил на затылок мягкую бархатную шапочку (Никколо к этому моменту уже нетерпеливо метался по комнате), сполоснул руки розовой водой, растер между пальцами несколько сушеных цветков лаванды и потер ими за ушами.
— Как я выгляжу?
— Прямо невеста для какого-нибудь счастливчика, — сказал Никколо.
— Я собираюсь навестить двух величайших художников нашего времени, разумеется, я должен выглядеть подобающе. Последний штрих. — Паскуале нашел лилию, сделанную из золотой фольги, и приколол к груди. — Тогда, — сказал он, — Рафаэль поймет, как я его уважаю. — Паскуале недоумевал, почему Никколо хохочет. Он прибавил: — Как вы думаете, мне взять меч? — Это был закаленный фламандский клинок с рукоятью, которую он сам отделал золотом и алой кожей.
Никколо был одновременно изумлен и разозлен.
— Мы просители. А раз так, мы должны убеждать остротой мысли, а не остротой клинка. Положи меч, Паскуале, и иди за мной.
* * *Микеланджело владел недвижимостью на виа Джибеллина: тремя домами, стоящими бок о бок. В среднем доме была устроена мастерская, большую конюшню превратили в студию, подняв крышу на высоту трех этажей. Значительная часть помещения была отгорожена, за экраном, насколько знал Паскуале, находилась наполовину законченная героическая статуя в память о победе флорентийского флота в битве при Потоншане, когда подводные корабли Великого Механика потопили половину испанского флота, собирающегося завоевать Мексиканскую империю, а его «греческий огонь» прикончил бо́льшую часть уцелевших. Микеланджело работал над монументом, время от времени, последние лет десять. Он никому не позволял на него взглянуть, даже членам Синьории, которые оплатили его, а завистники поговаривали, что он никогда не завершит работу.
Два ученика в рабочих халатах и бумажных колпаках трудились в ярком пятне света от ацетиленовых ламп над небольшим куском чистейшего белого мрамора. Звонкие удары металла по камню эхом отдавались в высоком помещении, ученики проводили предварительную обработку для извлечения скрытого в камне образа. В воздухе висел запах свежей мраморной крошки. Стол на козлах был завален инструментами: острыми железками, плоскими, зубчатыми и круглыми стамесками, щербатыми киянками всех размеров, пилками и коловоротами. Лохани с абразивами: наждаком, пемзой, соломой — стояли под столом. Надо всем этим, словно скелет одного из легендарных драконов, возвышалась паровая лебедка, на которой в мастерскую поднимали и спускали большие куски мрамора.
Микеланджело проводил Никколо и Паскуале в свой кабинет, небольшой чуланчик сбоку от мастерской, стены которого были увешаны рисунками с перспективами. Он усадил их на низкие стулья, дал по стаканчику с горьким артишоковым ликером и улыбнулся Никколо, который немедленно осушил свой стакан и сказал, что со стороны мастера было очень любезно согласиться ответить на несколько вопросов.
— Мне нечего скрывать. Прошлой ночью я работал здесь, сначала с ассистентами, потом один, но это было уже совсем поздно ночью. Здесь было несколько моих друзей, могу назвать их имена, если потребуется.
— Вы очень любезны, но я уверен, в этом нет необходимости.
Микеланджело сказал:
— Я сожалею о смерти Джулио Романо, он мог бы стать большим художником, если бы не предпочел таиться в тени учителя. Но я никогда с ним не ссорился. Выпейте еще ликера, синьор Макиавелли. Этот ликер единственное, из-за чего я скучаю по Риму. Кстати, вы не слышали о Братстве Святого Иоанна Крестителя?
— Оно, как и ваш чудесный ликер, из Рима. Я знаю, его братья утешают несчастных арестантов.
— Именно. Я, знаете ли, тоже был членом этого Братства. Мы верили, что доброе можно найти даже в худшем из людей, как я нашел своего «Давида» в камне, который был обтесан и изрублен Симоне из Фьезоле (возможно, ты слышал о нем, Паскуале), преступление, по моему мнению, не лучше убийства. Поскольку я состоял в Братстве, я знаю все о судопроизводстве, синьор, и о наказании за убийство. Дела у меня, как видите, идут неплохо. Я не отказался бы от всего этого, особенно из-за какого-то Рафаэля.
— Возможно, — сказал Никколо, — вы знаете кого-нибудь, кто был в ссоре с синьором Романо.
— Я не поддерживаю отношений с римскими сплетниками, — твердо ответил Микеланджело. Он был худым, жилистым человеком с чрезвычайно широкими плечами и внимательными глазами под шишковатым лбом, изборожденным семью глубокими морщинами. Мастер подался вперед и встревоженно вскинул голову, вцепившись в края своего стула сильными руками. Пальцы были в порезах и шрамах, под одним ногтем чернел свежий синяк. Микеланджело постукивал по краю стула в такт бьющим по камню ученикам.
— Застарелая ненависть обычно не умирает, — сказал Никколо.
Микеланджело засмеялся:
— Это правда. Все думают, я в ссоре с Рафаэлем, но тот, кто сражается с никчемным противником, не получает и награды. Мое мнение о Рафаэле всем известно, я не отказываюсь от него, но мне есть чем заняться в свободное время, вместо того чтобы губить собственную репутацию. Свет постепенно прольется на это дело.
— Знаю, вы как-то сказали, тот, кто идет за другими, никогда не сможет оказаться впереди них, — напомнил Никколо.
— Именно. Те, кто не силах сделать что-нибудь достойное самостоятельно, едва ли могут извлечь пользу из того, что сделано другими. Я ссорился не с Рафаэлем, а с теми, кто не видит в нем того, кто он есть. Что до Джулио Романо, ни у кого нет причин ненавидеть его, если только он не повздорил с кем-нибудь из ассистентов. При том, как Рафаэль ведет свои дела, я бы этому не удивился. Он так беспечен, ему следует попросить кого-нибудь заняться его делами. До тех пор пока он жаждет разбогатеть, он останется бедным.
— Я уверен, тот, кто убил Романо, был с ним знаком, но это человек не из близкого окружения Рафаэля.
— Я бы как следует допросил его ассистентов, синьор Макиавелли, вы ведь собираетесь встретиться с ними?
— Этим вечером, вы, может быть, слышали.
— А ты, Паскуале? Ты будешь помогать синьору Макиавелли своими советами?
— Помогу, чем смогу, — подтвердил Паскуале, польщенный и смущенный вниманием Микеланджело.
— Полагаю, тебе хватит сил, — сказал Микеланджело. — Твой учитель, Россо, помогал золотить моего «Давида», когда был еще ассистентом Андреа дель Сарто. Уверен, ты такой же прилежный ученик, каким был когда-то он.
Микеланджело извинился, отошел и о чем-то быстро и оживленно переговорил с ассистентом, затем вернулся, налил еще по стаканчику артишокового ликера, немного побеседовал с Никколо о политике, прежде чем вежливо дал понять, что ему нужно многое успеть до завтра, до поездки в каменоломни Серевеццы.
Никколо Макиавелли не выглядел разочарованным этой беседой, хотя Паскуале казалось, что они просто потеряли время, ведь они не узнали ничего неизвестного им до сих пор.
— Напротив. Мы узнали, что Микеланджело поныне неистово ненавидит Рафаэля, еще мы узнали, что он уезжает из города на несколько ближайших дней.
— Уезжает по этическим соображениям, чтобы не встречаться с Папой, — заметил Паскуале. — Об этом всем было известно заранее.
— Без сомнения. И если что-то произойдет, пока Микеланджело не будет в городе, никто не усомнится, что он невиновен.
— Он может нанять каких-нибудь негодяев сделать работу за него.
— Возможно, — бодро согласился Никколо. — Но разве ты не заметил, как он обращается со своими ассистентами? Он привык контролировать их работу: как только у него появилась возможность, он тут же прошел проверить. Такой человек, мастер своего дела, не доверит другим завершать его работу. Я долго изучал поведение людей, Паскуале: Микеланджело не из тех, кто перепоручает другим важное дело. Теперь остается надеяться, что встреча с Рафаэлем пройдет так же успешно.
* * *Толпы зевак за воротами Палаццо Таддеи не было, остался только одинокий страж из городской милиции. Он улыбнулся и махнул Никколо с Паскуале, чтобы они проходили. Ворота открылись веером; как и в прошлый раз, один сегмент застрял, Никколо постучал по нему, словно наудачу, когда они с Паскуале подныривали под ним. Мажордом палаццо, великолепный в своем малиновом, отделанном золотом костюме, глядящий серьезно и немного неодобрительно, провел их через несколько комнат в верхнем этаже, где размещались Рафаэль и его товарищи.
В комнатах, освещенных свечками, разбросанными, словно звезды, и дающими больше теней, чем света, царил совершенный беспорядок, словно в таборе цыган, наделенных не только сказочным богатством, но еще и восхитительным художественным вкусом. Каменные стены затянуты драпировками и фламандскими гобеленами. Кровати под балдахинами не прибраны, на них раскидана одежда, на смятых простынях подносы с остатками трапезы. В одной комнате обнаженный молодой человек спал, уткнувшись лицом в подушку, его зад в скудном свете белел половинками луны, в следующей комнате черные гончие псы развалились на подстилках перед жерлом пустого камина, в третьей — два человека за шахматной доской едва удостоили взглядами Никколо и Паскуале, идущих вслед за мажордомом.
Рафаэль возлежал на гигантской кровати в последней комнате, откинувшись на гору валиков. Он был в белой рубашке, свободно зашнурованной на гладкой безволосой груди, черных рейтузах с неприлично большим гульфиком и алых войлочных туфлях. Рядом с ним спала молодая женщина с распущенными волосами и обнаженными плечами, небрежно прикрытая покрывалом.
Седоволосый человек сидел на стуле рядом с кроватью, еще трое из свиты Рафаэля расположились у камина, придвинувшись к ревущему огню. Один из них, толстый человек с покрытой испариной круглой физиономией, громко и жизнерадостно объявил мажордому, что они начнут рубить мебель, если им не принесут еще дров. Мажордом поклонился и без возражений сказал, что узнает, чем можно помочь, затем сообщил о приходе Паскуале и Никколо, откланялся и удалился скорее как вежливый хозяин, а не слуга при исполнении.
Рафаэль сел прямо, погладил лежащую рядом женщину по волосам, когда она зашевелилась во сне. Он приветствовал Никколо, словно старого друга, и вопросительно поглядел на Паскуале. Паскуале смело взглянул на него в ответ, хотя начал потеть в удушающей жаре комнаты.
— Мой помощник, — представил его Никколо.
Седоволосый человек зашептал что-то Рафаэлю на ухо, художник кивнул.
— Он ученик Джованни Россо, — произнес Рафаэль, глядя прямо в лицо Паскуале.
Его глаза с тяжелыми веками были полузакрыты, брови образовывали прямую линию над переносицей. Золотые нити были вплетены в копну длинных волнистых волос. Пройдет еще несколько лет, подумал Паскуале, и Рафаэль разжиреет, об этом можно было судить по пухлым запястьям и по тому, как подбородок перетекал в пухлую шею, когда мастер, словно султан, лежал, раскинувшись на валиках. Но эта мысль не уменьшила восхищения Паскуале: перед ним был самый богатый художник в мире, живописец принцев и пап. Он огляделся, в надежде увидеть наброски, картоны, может быть, стоящие где-нибудь на стуле неоконченные полотна. Ничего подобного не было.
— Паскуале оказался достаточно хорош, чтобы помогать и мне. Он был здесь прошлой ночью. Возможно, вы видели рисунки в печатном листке, иллюстрирующие мои статьи, — пояснил Никколо.
— Ничего особенного, — робко вставил Паскуале.
Рафаэль отмахнулся, словно от мухи. На всех пальцах у него были кольца, толстые золотые кольца с рубинами и изумрудами.
— Я не читаю печатных листков. Вижу, в одежде вкус не изменяет художникам Флоренции. Это краска у тебя в волосах или новый оттенок?
Паскуале покраснел:
— Прошу прощения, сир, у меня не было времени смыть всю грязь после дня работы, потому что дело срочное, хотя мастер Никколо слишком вежлив, чтобы говорить об этом вслух.
Седоволосый снова зашептал Рафаэлю в ухо, и тот промолвил:
— Раскрашивать задник для светового представления какого-то механика не есть настоящая работа, но, полагаю, вам не приходится выбирать.
Толстяк у камина заговорил с насмешливым негодованием:
— Это и есть девиз, сделавший Флоренцию центром художественного мира. Я столько раз слышал его, что больше слышать не желаю.
Еще один компаньон Рафаэля вмешался в беседу:
— У нас здесь есть враги, синьор Макиавелли. В частности, Микеланджело Буонарроти. Он бесится от зависти с тех пор, как утратил расположение Папы. Мы стали жертвой его ложных обвинений, его безумных притязаний на изобретение всех существующих в истории живописи техник. Он опасный человек.
— Мы не боимся Микеланджело. Но он умеет доставить хлопоты, и у него много друзей, — сказал Рафаэль.
— Много друзей среди так называемых художников, — вставил человек у камина.
Никколо заговорил примирительно:
— Я достаточно пострадал от ложных обвинений, чтобы понимать ваши опасения, но позвольте мне заверить вас, что мы здесь не служим никому, кроме правды. Вы все меня знаете. Вы все знаете, я не принадлежу ни к каким партиям, не принимаю ничьей стороны.
Это, кажется, удовлетворило Рафаэля. Он хлопнул в ладоши и громко потребовал вина, потом подмигнул Никколо:
— Уверяю вас, одно старое вино синьора Таддеи весьма недурно.
— Вы очень любезны.
— Таддеи мой хороший друг, Никколо. То, что произошло, само по себе удручающе. То, что это произошло в доме моего друга, еще хуже. Я помогу вам, если смогу и если вы, в свою очередь, будете со мной откровенны. Есть ли шансы, что убийца будет найден городской милицией?
— Я так не думаю.
Рафаэль обратился к седоволосому человеку:
— Я же тебе говорил! Им на нас плевать. Мы здесь среди врагов, опасность окружает нас со всех сторон.
— Нам не следует говорить об этом, — ответил седой.
— Конечно, — согласился Рафаэль, — конечно не стоит. Всему свое время, так?
Мальчик с сонными глазами, раза в два моложе Паскуале, внес золотой поднос с кувшином вина и полудюжиной золотых стаканчиков. Он налил вина, обошел всех, улыбнулся, когда Паскуале ахнул, удивляясь тяжести своего стаканчика, его маслянистой гладкости. Это было чистое золото стоимостью в его годичный заработок. У вина был богатый, насыщенный аромат.