Послом в Зувейзу конунг Свеммель назначил мрачного немолодого типа по имени Ансовальд. Возможно, тот был заклят от потения напрочь, а возможно, просто был слишком упрям, чтобы дозволить себе подобные человеческие слабости. Так или иначе, а ни на лбу, ни на рубашке его не было видно ни капли пота.
– Приветствую вас от имени моего конунга, – бросил посол Хадджаджу, когда лакей ввел министра иностранных дел Зувейзы в его кабинет. – Ваша пунктуальность свидетельствует об эффективности.
– Благодарю и приветствую, в свою очередь, вас от имени его величества, – ответил Хадджадж.
С Ансовальдом он общался на альгарвейском – языке, которым оба владели в равной мере свободно. Хадджадж полагал, что со стороны Свеммеля было бы значительно эффективнее направить в Бишу посла, который хотя бы владеет зувейзинским, но говорить об этом вслух было бы недипломатично. Сам он понимал ункерлантское наречие значительно лучше, чем показывал. «И значительно лучше, чем мне хотелось бы», – как любой зувейзин в подобных обстоятельствах, добавил он про себя.
– Так в чем цель нашей встречи? – поинтересовался Ансовальд.
«Тороплив, как ункерлантец», – гласила зувейзинская поговорка. Если бы Хадджадж явился в гости к своему соплеменнику, они бы долго распивали чай и финиковое вино, закусывая печеньем и беседуя о всяческих мелочах, прежде чем перейти, наконец, к сути беседы. Если бы Ансовальд пришел во дворец, Хадджадж заставил бы его претерпеть неторопливый ритуал гостеприимства до самого конца, как традиции ради, так и для того, чтобы позлить вражеского посла. В посольстве, однако, правил ункерлантский обычай. Хадджадж вздохнул – едва приметно.
– Цель данной встречи, ваше превосходительство, – промолвил Хадджадж, – передать вам неудовольствие моего владыки недавними провокациями на границе наших держав.
«Неудовольствие» в данном случае наидипломатичнейшим образом подразумевало, что царь Шазли не может решиться, бесноваться ему от злости или трястись от ужаса.
Широкие плечи Ансовальда приподнялись и опустились вновь.
– Ункерлант отрицает факт каких-либо провокаций.
Из кожаного чемоданчика Хадджадж достал небольшой свиток.
– Ваше превосходительство, я должен представить вам список убитых и раненых пограничников и солдат со стороны Зувейзы, перечень собственности, уничтоженной во время ункерлантских нападений, а также незаконным образом воздвигнутых во владениях царя Шазли ункерлантских зданий и укреплений.
Ансовальд неторопливо прочел документ – написанный, как это принято было в дипломатических кругах, на классическом каунианском, – потом снова пожал плечами.
– Все указанные инциденты произошли на территории Ункерланта, – заявил он. – Если провокации имели место, то, очевидно, со стороны Зувейзы.
– Ну, знаете ли, ваше превосходительство! – воскликнул Хадджадж, забыв на миг от ярости о хороших манерах. Он указал на висевшую за спиной Ансовальда карту Зувейзы: – Посмотрите, будьте любезны! Некоторые из этих случаев произошли в десяти, а то и в пятнадцати милях к северу от границы между двумя нашими державами, установленной Блуденцким договором.
– Ах, этот договор… – Ансовальд нехорошо улыбнулся. – Предатель Киот выторговал в Блуденце у вас, зувейзин, этот договор ради вящей эффективности: оставив в покое ваших отщепенцев, он берег силы для боя с конунгом Свеммелем. Немного же это принесло ему пользы. – Нехорошая усмешка стала шире. – Почему должен конунг Свеммель следовать примеру изменника?
Возмущение Хадджаджа смыло ужасом. На миг ему стало любопытно: может, случись Киоту победить в Войне близнецов, Ункерлант оказался бы менее скверным соседом? Едва ли: ункерлантцев, в конце концов, не переделаешь.
– Конунг Свеммель, – проговорил он с величайшей осторожностью, – придерживался условий Блуденцкого договора с того момента, как стал править Ункерлантом нераздельно. Если бы он не признавал Зувейзу свободной и независимой державой, вы, ваше превосходительство, не могли бы исполнять роль его посла. Будет ли эффективно менять политику, приносящую столь щедрые плоды?
Даже волшебное для ункерлантского слуха словечко не поколебало Ансовальда.
– Эффективность, – заметил посол, опять пожимая плечами, – меняется со временем. В любом случае, мы отвергаем все переданные вами протесты царя Шазли. Что-нибудь еще или мы закончили?
Даже по ункерлантским меркам посол был резок до грубости.
– Будьте любезны сообщить конунгу Свеммелю, что мы будем защищать свои границы, – промолвил Хадджадж, вставая, и уже в дверях выпустил прощальную стрелу: – Свои законныеграницы.
Ансовальд демонстративно зевнул. Законность его не трогала ни в малейшей степени. «И его отца, – мстительно подумал Хадджадж, – тоже».
Выбравшись на улицу, Хадджадж едва не содрал с себя рубаху прямо на крыльце ункерлантского посольства. Ничего для себя нового пропотевшие столбы-часовые не открыли бы, а на душе бы стало полегче. Не без сожаления старик одернул себя, чтобы потом на обратной дороге во дворец мрачно наблюдать, как темнеет от пота светлый хлопок.
Во дворце, чьи толстые сырцовые стены не без успеха боролись с жарою, Хадджадж все же снял рубаху и вздохнул облегченно.
Царские стражники сочувственно ухмыльнулись.
– Выбрались из савана, ваше превосходительство? – сверкнул белыми зубами один.
– Именно. – Хадджадж смял рубаху в комок и запихнул в чемоданчик. Ветерок нежно огладил кожу.
– Может ли его величество принять меня? – поинтересовался он у ближайшего дворцового слуги. – Я только что вернулся с аудиенции у Ансовальда Ункерлантского.
Ни словом, ни жестом министр иностранных дел Зувейзы не выдал, что встреча прошла не вполне успешно. Это касалось только его сюзерена.
– Безусловно, ваше превосходительство, – ответил слуга. – Царь ожидает вашего возвращения.
Своего министра Шазли принял в кабинете рядом с тронным залом. Хадджадж низко склонился перед владыкой пустынной страны – который, сними с него золотой венец, мог бы оказаться кем угодно: без одежды трудно определить общественное положение собеседника.
Царь Шазли был невысоким, склонным к полноте человеком вполовину моложе Хадджаджа – недавно ему перевалило за тридцать. Отец его отвоевал Зувейзе свободу; отвоевал – потому что за несколько поколений до того армия Ункерланта прорвалась сквозь пустыню к Бише и страна надолго очутилась в мускулистых объятьях более сильного соседа.
Служанка принесла кувшин вина, чайник и поднос благоухающих корицей медовых пряников. Она была мила; Хадджадж восхищался ею, как одной из украшавших кабинет изящных фигурок слоновой кости, но и вожделения она пробуждала в нем не больше. Нагота, привычная для зувейзин, не распаляла их.
Выпивая с королем под неторопливую беседу, Хадджадж несколько расслабился; назойливое чувство тревоги, преследовавшее его после встречи с ункерлантским послом, отступило немного.
– Так сильно ли Ансовальд торопил тебя сегодня? – поинтересовался наконец Шазли. – Эффективность! – Царь закатил глаза, демонстрируя, что думает об этом словечке, или, верней, об ункерлантском его применении.
– Ваше величество – хуже еще не бывало! – с чувством признался Хадджадж. – Никогда. Он отверг ваш протест с ходу. И больше того – он осмелился на то, чего не делал еще ни один ункерлантец: он усомнился в законности Блуденцкого договора.
Царь зашипел песчаной гадюкой.
– До такой наглости Ункерлант еще не доходил, верно, – согласился он. – Дурной знак.
– На мой взгляд – очень дурной, – признал Хадджадж. – До сих пор нам в отношениях с ункерлантцами везло. Они потерпели страшный разгром в Шестилетней войне и, словно этого им показалось недостаточно, затеяли усобицу. Только поэтому ваш отец – славна будь память его! – смог напомнить им, что мы не забыли, как жить свободными. Ну а после они долго расхлебывали кашу, которую сами и заварили.
– И сверх всего сказанного – они ввязались в бессмысленную войну с Дьёндьёшем, – добавил Шазли. – Действуй конунг Свеммель вполовину так эффективно, как думает, он поступал бы вдвое эффективней, чем на деле.
– Именно так, ваше величество. Отлично сказано. – Хадджадж с улыбкой отхлебнул вина. – Правда, экрекек Арпад тоже воспользовался гражданской войной в Ункерланте, чтобы расширить свои владения за счет Свеммеля…
– И последние годы Свеммель пытается ему отомстить, – закончил Шазли, прищурившись, отчего вид у него сделался хитроватый. – Я, конечно, ценю отмщение не меньше, чем любой другой, – какой бы иначе из меня был зувейзин? Но тот, кто не взвешивает затраты против прибытка, – глупец.
– С точки зрения конунга Свеммеля, Дьёндьёш – не единственная держава, которой Ункерлант должен отомстить, – напомнил Хадджадж. – Полагаю, это отчасти объясняет дерзость Ансовальда. – Он собрался было отпить еще вина, но замер, не донеся кубок до рта. – Надо будет настроить мой хрустальный шар на ауру дьёндьёшского посла. Нет. Я навещу Хорти лично.
– К чему бы? – спросил царь.
– К тому, ваше величество, что, если Ункерлант попытается достичь перемирия на дальнем западе – или если конунг Свеммель уже заключил такое перемирие, мы будем следующими на очереди, – ответил его министр. – Не думаю, чтобы даже у Свеммеля хватило глупости ввязаться в две войны разом. Но если он оставит прежнюю…
Глаза Шазли широко распахнулись.
– А Хорти признается в этом?
– Не вижу причин, почему бы нет, – промолвил Хадджадж. – По самой природе вещей Зувейза и Дьёндьёш едва ли могут быть врагами. Слишком далеко мы друг от друга; все, что есть у нас общего, – это граница с Ункерлантом. – Он вытащил из своего чемоданчика изрядно помятую рубаху и с мученическим вздохом напялил ее снова. – С разрешения вашего величества – я должен откланяться. Время не ждет.
Скарню зашел за дерево, чтобы облегчиться. Поскольку дерево росло в нескольких милях от границы, молодой маркиз утешил себя мыслью, что, поливая альгарвейскую землю, тем самым он выражает свое отношение к врагам Валмиеры. Однако если бы его полку удалось забраться на вражескую территорию глубже и совершить больше, у Скарню было бы легче на душе.
Застегнув гульфик, маркиз присоединился к своей роте. Благородная кровь делала его офицером. До начала мобилизации Скарню полагал, что та же кровь превращала его в командира. Раздавать приказы он, безусловно, научился, хотя и не с таким восторгом, как его сестра Краста. Однако в армии маркиз быстро усвоил разницу между теми приказами, что отдают лакеям, и теми, что отдают солдатам: первые требовали всего лишь повиновения, в то время как вторые еще и обязаны были иметь хоть какой-то смысл.
– Куда теперь, капитан? – спросил Рауну, старший сержант роты – старший настолько, что в золотых его волосах проблескивало изрядно серебра, настолько, что сражался безусым юнцом еще в Шестилетнюю войну. Но отец Рауну промышлял торговлей колбасами, так что сын его едва ли мог надеяться перерасти нынешний свой чин. Если сержант и бы возмущен такой несправедливостью, то скрывал это отменно.
– Вперед. – Почесав в затылке, Скарню ткнул пальцем на закат. – До опушки. Если в здешних лесах прячутся еще альгарвейцы, надо их выкурить.
Маркиз почесался снова. Зудело все и непрерывно. Он уже начинал подумывать, что завшивел – от одной мысли мурашки бежали по коже, но в военное время с солдатами и не такое случается.
Поразмыслив, Рауну кивнул.
– Да, лучше, пожалуй, и не придумать.
Идею Скарню он воплотил в реальность обдуманно и осторожно – направив вперед и по флангам разведчиков, покуда остальная рота, разделившись повзводно, наступала тремя разными охотничьими тропами.
Скарню быстро осознал, что и ротой, в сущности, командует не он, а Рауну. Сержант знал солдатское ремесло, в то время как присутствие Скарню, несомненно, украшавшее строй на параде, едва ли требовалось. Маркизу такое положение дел казалось поначалу унизительным и оскорбляющим как его дворянскую честь, так и приличия.
– А вы, вашбродь, не тревожьтесь попусту, – сказал ему Рауну, когда Скарню завел об этом речь. – Офицеры-дворянчики – они трех сортов бывают. Одни ничего не знают, но и сержанту под руку не лезут. От таких вреда нет. Другие ничего не знают, а командовать рвутся. – Ветерана передернуло. – От таких беда одна. А третьи ничего не знают, но хотят учиться. Из таких со временем выходят славные солдаты.
Столь грубой оценки своего сословия Скарню не слышал в жизни. Никто из домашних лакеев не осмелился бы беседовать с ним в подобном тоне. Но Рауну служил не маркизу Скарню, а королю Ганибу, и относиться к нему, как к дворецкому или повару, дворянин – тоже служивший королю – не мог. Новоиспеченный капитан всеми силами старался войти в третью категорию офицеров и надеялся, что небезуспешно, однако спросить о своих успехах у сержанта не осмеливался.
Держа жезл наизготовку, он брел по тенистой тропе. Альгарвейцы сдали пограничную полосу почти без боя, отступив перед надвигающейся армией Валмиеры до самой линии крепостей, которую возвели в двух десятках миль в глубине своей территории. Командовавший валмиерцами герцог Клайпеда был в восторге и даже издал приказ по армии, начинавшийся словами: «Разбитый соединенными силами враг бесславно бежит, преследуемый нашим триумфальным наступлением. Скоро он должен будет дать сражение на наших условиях или же отдать свою землю на милость победителя».
Скарню герцогская риторика казалась вполне уместной, покуда капитан не поразмыслил над нею немного. Если альгарвейцы бегут столь позорным образом, то почему блистательный герцог Клайпеда не преследует их чуть-чуть активней? Пробелы своего военного образования Скарню ощущал весьма остро, но надеялся, что к блистательному герцогу этот позор не относится.
Огненный луч пробил ствол вяза в локте над головой Скарню. Хлестнул горячий, отдающий распаренными опилками пар. При всех пробелах своего военного образования Скарню прекрасно знал, что надо делать, когда в тебя стреляют: рухнуть плашмя и быстро отползти в кусты рядом с тропой. Если альгарвеец тебя не видит, то и подпалить не может.
Рухнул наземь – с криком боли – еще один валмиерец.
– Окружай его! – крикнул Скарню из своего укрытия и, согнувшись в три погибели, метнулся вперед, чтобы укрыться за стволом мачтовой сосны.
В дерево врезался еще один луч. Клейкая живица пахла резко и сильно. Скарню порадовался про себя, что дожди в здешних местах часты: в более сухом климате мог бы заняться лесной пожар. Капитан выглянул из-за кривого бугристого корня и, завидев в кустах песочного цвета пятнышко, вдавил палец в ямку на жезле.
Листья, которых коснулся луч, побурели и пожухли вмиг, словно в этот уголок мира пришла до срока зима. Скрывавшийся в кустарнике альгарвейский солдат вскрикнул нечеловечески на своем мерзком щебечущем наречии. Другой валмиерец пальнул в его сторону, и крик оборвался.
– Вперед, ребята! – гаркнул Скарню. – За мной! За короля Ганибу, к победе!
– Ганибу! – нестройным хором отозвались солдаты.
На скрывающихся в лесу альгарвейцев никто, впрочем, бросаться не пытался. Лобовые атаки хороши в дешевых романах, но в настоящей войне они обычно кончаются кровавой баней. Валмиерцы перебегали от дерева к дереву, от куста до валуна, прикрывая друг друга огнем, покуда наступали их товарищи.
Несколько солдат отступили, раненые, в тыл – одного пришлось тащить. Один или двое рухнули, чтобы больше не подняться. Но остальные гнали уступавших числом альгарвейцев перед собой. Раз, судя по крикам – нет, воплям, – дело дошло до рукопашной, когда в ход шли поясные ножи и жезлами орудовали, точно дубинками, но ненадолго. Вскоре над лесом зазвучали победные кличи валмиерцев.
Скарню не отставал от простых бойцов. Вражеские песочные мундиры больше занимали его внимание, чем окружающий пейзаж, поэтому капитан изрядно удивился, когда выбрел к опушке леса. На миг он замер, ослепленный бьющим в лицо предвечерним солнцем. Впереди лежали золотящиеся поля ячменя и овса, а за ними – альгарвейская деревня. Приземистые домики выглядели бы еще живописней, если бы Скарню не различал, как мечутся среди них солдаты.