Вот тут оно и пришло — понимание, что герцог Монтессори действительно умер и дальше в замке пойдет совсем другая жизнь. Если вообще это можно будет назвать жизнью.
Фигаро в сопровождении командора Ливия еще раз спустился в Скрипторий и опечатал кабинет, оставив в нем все как было. Затем ему пришлось переодеться в траурное облачение и дать приказания: портнихам — шить траурные одежды для гостей и челяди, горничным — проверить сохранность траурных покрывал на мебель, скатертей, портьер и лент на замковые знамена. Началась хоть и тихая, но суета и шебуршание спешащих ног по замку, а это всегда означает какую-никакую жизнь. Фигаро, понимая, что Сюзанна занята у ложа герцогини Люции, спустился и в кухню и отдал распоряжение приготовить обильный обед для гостей — как правило, весть о чьей-либо смерти вызывает желание самому почувствовать вкус жизни, и ежели при сем будет присутствовать вкус копченых свиных ребрышек, кровяных колбас с приправами, сыров, жирных супов — никто никого не осудит. Покойнику-то уже все равно, а людям, которым предстоят похороны и прочие малоприятные события, надо вдвойне поддерживать свой организм.
Обед подали раньше, и все трапезничающие не обсуждали горестную тему, а говорили о событиях незначительных, вроде метели, или вообще помалкивали, и лишь позвякивание вилок и ложек о фарфор и серебро звучали за столом, где главное кресло отныне стояло пустым и было покрыто полотном черного штапеля.
А теперь давайте вернемся в мои покои, где я, Люция Монтессори, вдова величайшего поэта, лежу, напоминая обгоревшую сосиску и не реагируя на всхлюпы (а что, хорошее и, главное, точно отражающее суть ситуации словечко!) камеристок и даже милой мамы Сюзанны. Они прикладывают к моим ожогам примочки и компрессы, но так как я не реагирую на внешние раздражители, они полагают, что я где-то в полшаге от фамильного склепа и дубового гроба с атласной обивкой изнутри. Ах, милые! Ах, мама Сюзанна! Вы глубоко, глубоко заблуждаетесь! Я в полшаге, это верно, но от полного исцеления. Просто мне нужно быть сосредоточенной и извлечь из себя целящую силу звездной половины своей крови. Я словно живой росток, спрятанный внутри умершей оболочки зерна. Я возрождаю, выстраиваю себя изнутри. Конечно, это непросто, ведь раньше я этого никогда не делала, я действую наугад, наобум, поэтому приходится нелегко. Ничего, я справлюсь, вот только трескотня служанок и рыдания Сюзанны проникают даже через самые глубокие слои моего сознания. Тут с пептидными цепочками не знаешь, как разобраться, и три новых пальца на левой руке я вырастить не смогу: во-первых, не получается воссоздать их матричную молекулярную решетку, а во-вторых, тут уж меня точнехонько объявят ведьмой — как это у меня три пальца выросли взамен утерянных? Святая Юстиция аж обезумеет от радости, и допроса с такими милыми аксессуарами, как дыба, колесо, расплавленный свинец, мне просто не миновать. Придется оставаться калекой. Ну и что? В первой части моей истории калекой была Оливия, теперь калекой побуду я.
А вот то, что его светлость помер, конечно, большая неприятность. Человек он известный, богатый, в высокие круги вхожий, так что королевского расследования не миновать. А значит, мне придется лишь слегка подлатать снаружи свои раны, дабы у следователя (а он наверняка прибудет со дня на день!) не возникли подозрения: что это безутешная вдовица вся такая с бодрым видом скачет по замку? Как это ужасные ее раны залечились с такой скоростью? Ей вообще бы помереть полагалось, поскольку площадь ожогов ажно восемьдесят процентов? И следователь начнет копать и суетиться, а вот это не весьма мне подходяще. Ибо объяви я себя вечной принцессой с планеты Нимб, опять-таки возьмется за меня Святая Юстиция всеми жвалами, лапами, присосками, цеплялками и что там еще у этих инсектоидов бывает. А так я вроде как больная, в полном бессознании, к допросам непригодная, жалкая, убогая и без косметики. Да, но вот как там Оливия моя милая? Бросили ее на этого дотторе Гренуаля, а вдруг он ее так залечит, что потом просто беда? Прикончить-то он ее не прикончит, мы же вечные, и это тоже может навести его на подозрения: я ее лечу-лечу, а она все не помирает. Ох! Разыгралась у меня паранойя, аж правая лопатка чешется. Как бы знак подать Сюзанне, чтобы она прочих доброхоток вытурила, дверь накрепко заперла и со мной осталась пошептаться? Вот ведь глобальная проблема. И лопатка чешется — просто кошма-а-ар какой-то!
Я утробно застонала, демонстрируя окружающим свое частичное возвращение к жизни. Сюзанна немедленно вытолкала в дверь всех своих помощниц и велела им идти готовить специальный травяной мусс от ожогов. Все-таки моя здешняя мамочка очень догадлива!
Когда Сюзанна захлопнула дверь за последней служанкой, дважды проверила, что никто не толчется с той стороны на пороге с подслушивающим устройством типа «ухо женское обыкновенное», я позволила себе еще один чахлый стон. Сюзанна немедленно склонилась надо мной:
— Ваша светлость… Девочка моя…
— Мы точно одни?
— Да.
— Тогда я сяду. Ох! Мама, умоляю, почеши мне правую лопатку, иначе я буду чесаться о столбики кровати, как запаршивевшая свинка.
— Свинка ты моя! — мама Сюзанна принялась плакать и почесывать мне лопатку. Ой, как приятно. Не то, что мама плачет, вы же понимаете. — Ты же почти мертвая была.
— Мамань, «почти» — это в моем случае ключевое слово. Пожалуйста, не плачь! Ты же помнишь, что я у тебя непростая дочка.
— Помню, помню, но когда я увидела твои ожоги…
— Да, поначалу мне было очень больно. Потом твои компрессы сняли острую боль, я пришла в себя, но не показывала виду. Мне нужны были внутренние силы, чтобы восстанавливать себя. И я потихонечку восстановилась, так что внутри я полностью здорова. А вот снаружи мне придется пока побыть такой — ты же понимаешь, мое быстрое исцеление наведет на нехорошие мысли о том, что я ведьма. Или ты ведьма.
— Да-да, конечно. Но что мне делать?
— Давай так. Сейчас я официально очнусь и слабым голосом попрошу у тебя воды. Ты будешь продолжать мое лечение в плане бинтов и муссов, я буду валяться в постели, вся такая жалкая и чахлая. Пусть доктор Гренуаль придет и изречет что-нибудь мудрое по поводу моего состояния. Ну, вроде как я вот-вот умру, но за жизнь еще цепляюсь. Мама, тебе вот трудно: и Оливия лежит, и я… И наверняка все шепчутся о порче и проклятии. Но ты знай, что это все фигня, я здорова, просто симулирую, так что прошу — будь побольше с Оливией. Как вывести ее из сна, я еще не придумала. А вообще пусть поспит. Сейчас в замке наступает не самое лучшее время; Фигаро ведь уже отправил курьера с письмом к его величеству?
— Да.
— Значит, надо ждать неприятных гостей. Или гостя. Дороги сильно замело?
— Очень, и никто их не чистит.
— Это можно понять — мы все так убиты горем, до чистки ли снега нам…
— Доченька…
— Да, родная.
— Все-таки я не понимаю, кто это сотворил.
— Я тебе потом объясню как-нибудь, ладно? А сейчас иди, говори, что я очнулась, но очень-очень слаба. И узнай, как там дела у Оливии.
— Хорошо. Больше пока ничего?
— Большой-большой поднос с оливье и твой невероятный компот из сухофруктов. Но мне ж нельзя.
— Ладно, отдыхай. Это будет попозже, как-нибудь ухитрюсь.
— Спасибо. Мама!
— Что?
— Я тебя очень-очень люблю.
— И я тебя.
Сюзанна вышла, и некоторое время я была предоставлена самой себе и возможности разглядывать лепнину на потолке. Лепнина помогала мне не заснуть, а трезво обдумывать ситуацию, в которую попала я и население замка в целом.
Ситуация имела диалектическую структуру. То бишь, с одной стороны, вообще кошмар, а с другой — ничего, выживем, солнцу улыбнемся. Это как война — просто надо воевать, враг пришел, свершилось, теперь куй победу, иди до конца. Я смогу. У меня до этого конца целая бесконечность.
Глава третья
СТОЛИЧНЫЕ ШТУЧКИ С ЮРИДИЧЕСКИМ УКЛОНОМ
Понятное дело, смерть великого поэта повергла короля Старой Литании в глубочайшую скорбь. Тем паче такая внезапная и загадочная. Король только-только намыливался заказать Альбино парочку венков сонетов к юбилею своей коронации, а тут на тебе — венки полагаются уже самому мастеру слова.
Тяжелая весть, будучи тайной, немедля разлетелась по стране и благополучно просочилась за рубежи вместе со спешными шпионскими докладами и обычной диппочтой. К утру четвертого дня с момента смерти Альбино я, лежа в своей парадной спальне, принимала почту — примерно два здоровенных мешка писем с выражением соболезнований по поводу и тэдэ. Были и другие письма — я их немедля рвала и сплавляла в камин, в этом мне помогала верная Полетта, ставшая просто незаменимой (Сюзанне я велела уделять больше внимания Оливии и в целом присматривать за замком). Но о письмах. В них говорилось, что я ведьма, тварь, прикончившая своим колдовством гения, что я никогда его не любила (это правда), что поклонницы его имени и творчества проклинают меня самыми черными проклятьями. Не то чтобы эти письма меня эмоционально задевали. Просто они могли оказаться уликой для Святой Юстиции. Впрочем, там наверняка уже столы ломятся от доносов на герцогиню Люцию Монтессори. В некоторых письмах содержались засушенные экскременты — этакий намек на то, кто я и где мне место. Такие письма Полетта совала в ведро для угля.
— Ваша светлость…
— Да, милая.
— Уже время к полднику, а мы и половины первого мешка не разобрали. Ужас как много этих писем!
— Ну, покойный был великим поэтом, его стихи многие любили и любят. Ценят.
— А вы? — требовательно взглянула на меня Полетта. — Вы любили?
— Стихи?
— Герцога.
— Полетта, это уже не имеет значения. Свой долг я исполняла как нужно. А стихи у него прекрасные. Можно сказать, непревзойденные никем.
— А мне его стихи не нравились, — вдруг отрезала Полетта.
— Почему?
— Он в них лгал. В каждой строчке. Если человек не живет так, как он пишет, стоит ли доверять тому, что он написал?
— О-о-о, это непростой вопрос о творчестве и творце! Полетта, я рада такому вопросу, но не готова к нему. Когда башка замотана бинтами, не очень-то удобно рассуждать об отвлеченных материях. Давай просто прервемся на чай с печеньями, наверняка на кухне можно что-нибудь нарыть.
— Нарыть?! Ваша светлость, вы иногда изъясняетесь прямо как барышня Оливия.
— Ну, я же ее мачеха.
— Вы ее любите?
— Сама как думаешь?
— Думаю, что вы ей не мачеха, а лучшая подруга, какая только может быть! И я знаю, что это вы исцелили ее, а вовсе не этот… с лапами… Священный Жук.
— Полетта, ты с этим не очень. За такое бывают доносы.
— А я все равно… Потому что я вам верю. В вас верю.
— Полетта… Ну вот, а реветь-то зачем…
— Все, я уже не ревлю, то есть не реву, я пойду за чаем и медовыми коврижками. Их уже должны испечь.
— А-ах! А мы тут! А они там!!! Коврижки! Без нас!!! Беги скорей и без полного подноса не возвращайся! И сыру возьми, самого острого и соленого! И чай нам сделай покрепче!
Полетта умчалась, я соскользнула с кровати гибкой змеей (я здорова, я чудо Всего Сущего, помните?), подхватила первый мешок с письмами и сунула его в камин. Огонь немедля зачах, но я струйкой плазмы из левого глаза испепелила пустые бумажки вмиг. Следом отправился и второй мешок (камины в замке просто огромные), и его постигла та же участь. Хватит марать руки об эту ерунду! Кстати, их надо как следует продезинфицировать…
Только вот одно письмо не сгорело. Оно, словно почтовый голубь, нежно порхнуло к моим ногам.
— Вот упрямое! — я взяла письмо в руки. Раз уж оно спаслось из плазменной атаки, то достойно того, чтобы я его прочла.
Внутри письма оказался плотный лист веленевой бумаги и на нем всего одно предложение:
Я знаю, кто ты.
Ни подписи, ни адреса неизвестный или неизвестная не оставили, как водится.
— Что ж, знаешь так знаешь, — я раскалила ладонь левой руки докрасна и смотрела, как письмо на нем становится белесым пеплом. — Знание, говорят, сила.
Вот за этим и застала меня Полетта, вбежавшая в комнату с сервировочным столиком.
Краем глаза я увидела, какое белое у нее стало лицо. Немудрено. Моя раскаленная ладонь выглядела, прямо скажем, неестественно и жутковато. Я немедленно вернула ей прежний вид и сказала:
— Полетта, сохраняй спокойствие. Придется тебя… посвятить в свою тайну. Запри за собой дверь. И прекрати бояться, я тебя не трону.
— В-ва… В-ва…
Я указала ей на банкетку перед туалетным столиком:
— Сядь.
Она села и замерла, как суслик перед пастью лисицы. Вот бедолага. Ступор сопорозус, как сказал бы дотторе Гренуаль.
Я начала мягко:
— Дорогая Полетта, девочка моя. Несколько минут назад ты сама сказала, что веришь мне. Что понимаешь — это я сумела исцелить герцогиню Оливию. Но это совершенно не означает, что я ведьма. Я могу поклясться тебе здоровьем моей дорогой Оливии, что я не ведьма.
С Полеттой произошло невероятное — она тут же успокоилась, вздохнула и сказала:
— Ой, ну слава Исцелителю, тогда я сервирую чай.
И принялась хлопотать, разрезая коврижки (аромат!!!) и наливая в чашки чай с лимонником.
Тут уж я чуть не села от изумления:
— Полетта, как, а ты не хочешь узнать, кто я, ну, на самом деле? Если я не ведьма?
Полетта подала мне чашку и сказала:
— По существу, ваша светлость, не мое это собачье дело. Кто вы и кто я? Еще перед каждой курицей отчитываться. И потом, я иногда…
— Подслушиваешь. Чай великолепен. Присоединяйся.
— Спасибо. Если вы с госпожой Сюзанной хотите, чтобы я не подслушивала, лучше отрежьте мне уши. И потом, я в замке главная по подслушиванию. Пусть уж лучше подслушаю я, чем какая-нибудь индюшка, которая расстрекочет ваши тайны по всему замку и окрестностям.
— Да, да, да… Но что ты поняла из подслушанного?
— Вы — дочка Фигаро и Сюзанны. И это тайна, которую я схоронила очень глубоко в сердце.
— Да.
— Но при этом вы не из нашего мира.
— Да.
— Вы как Исцелитель.
— Не совсем, но близко к истине. Я из другой звездной системы.
— Вот-вот. Ваша светлость, вы кушайте коврижку. Таких в вашей системе звездной небось не пекут. Я только, конечно, все это не понимаю… Галактические кластеры там, системы там, теории струн… Главное, что вы не ведьма.
— Полетта, если уж ты так хорошо подслушиваешь, то знаешь, что никакой магии и ведьм нет.
— В этом, ваша светлость, вы, извиняюсь, ошибаетесь. Как там у вас — не знаю, а у нас они имеются. Теория струн сама по себе, а волшба — сама по себе.
— Полетта, кто это-то тебе сказал?
— Прабабушка моя. Она ведьма каких поискать. Ее и ищут — вся Святая Юстиция и прочие там… И никогда не найдут. Она им так отводит их моргалки, что они в трех кустах ежевики не могут разобраться. Или темноту наведет. Или сон. А ваша теория струн моей прабабушке без надобности. Я маленькая была, мамку-папку потеряла, померли они от чумы, так она меня воспитывала-выращивала. И говорила: запомни, мол, свинка моя морская, что наука и магия не противоречат, а дополняют друг друга. Кстати, она иногда превращала меня в морскую свинку, но это исключительно для моей пользы.
— Кошмар какой…
— И ничего не кошмар. Очень полезно. Я до сих пор могу хоть крыской, хоть мышкой, хоть морской свинкой обратиться, легко. Да вы кушайте, кушайте.
— Полетта, мне сейчас будет дурно. Я крыс боюсь. И мышей.
— Да ладно. А мессер Софус?
— Ты и про него знаешь! А может, сама и колдовать умеешь?
— Немножко.
— Тогда почему ты так испугалась предположения, что я ведьма?
— Потому что моя прабабушка еще и пророчица. И она предрекла, что однажды я увижу ведьму, которая воплощает в себе великое зло и разрушение. Я и испугалась, что это вы.
Полетта шмыгнула носом.
— Я, конечно, не сахар, но я не то существо, о котором пророчила твоя прабабушка.
— Вот я и обрадовалась. И потом, я за вас боюсь. Чтоб вас не схватили эти подлые, из Юстиции…
— Полетта, милая, спасибо! Я сумею за себя постоять, если что. И за весь Кастелло ди ла Перла — до последнего таракана!
— Ваша светлость, вы нас обижаете, мы переморили тараканов еще в позапрошлую пятницу.