«В самом деле, кавказская у меня кровь или нет? Вах, была не была!» – подумала Лера и разорилась на букет из пятьдесят одной алой розы.
Жар счастья заливал грудь расплавленным золотом, шумел в ушах стуком пульса, а ноги едва касались земли. Маша обволакивала душу, словно сладкий, тёплый хмель от утончённого, благородного вина, которое Лера, не поскупившись, заказала в ресторане. На сердце плясали солнечные зайчики, а с языка срывалась болтовня, лёгкая, как пена от шампанского. Больше всего Лера боялась глупо замолчать, но темы находились сами собой, и разговор казался бесконечным, неиссякаемым. В ресторане Лера не пила, так как была за рулём, но домой они взяли бутылку белого вина и десерт из клубники со сливками.
Маша уронила себе ягоду на юбку.
– Ой, можно у тебя застирать? А то пятно не вывести потом, если засохнет…
– Да, разумеется… Ванная там, – хрипло ответила Лера.
Ягода – это, конечно, был ловкий способ продемонстрировать агрессивно-сексуальное кружевное бельё – чулочки с поясом и полупрозрачный лилово-бежевый бюстгальтер. У Леры пересохло в горле: на Маше не было трусиков.
– Соблазняешь меня? – усмехнулась она, останавливаясь позади склонившейся над тазиком девушки.
С мокрых пальцев Маши капала пенная вода – прямо на Лерин загривок. Не объятия, а хватка удава Каа… Лифчик упал на пол ванной, а холодное кафельное эхо отражало бурный, прерывистый шум дыхания и звуки поцелуя.
Далее Машины пальцы безжалостно распотрошили дорогущий букет. Шаловливо закусив губку и не сводя с Леры гипнотического кошачьего взгляда, она разбрасывала лепестки по постели. Лера едва успела щёлкнуть зажигалкой и зажечь свечу на тумбочке: получив толчок в грудь, она плюхнулась на спину и ощутила на себе сладкую тяжесть тела Маши. Тёплая кожа, быстрое дыхание, влажная бесконечность поцелуя – и треск нейлоновых кружев: Лере казалось, что стаскивать эти чулки нужно непременно зубами. Может, она видела это в каком-то фильме, а может, воображение включилось. Грудной сладострастный смех Маши задевал в низу живота какую-то чувствительную точку, от которой по всему телу разбегались мурашки-молнии. Секс на первом свидании, ну да. А что делать, если влечение ворвалось в их жизни, пинком распахнув дверь? Хитросплетённые, текучие грани Машиной натуры повергали Леру в лёгкий, светлый транс: что-то в этой девушке проглядывало от Каа, от кошки и от жаркого июльского заката. А что? Такая она и должна была быть – смелая, чувственная и чуточку развратная богиня.
Книга их любви насчитывала много страниц и имела извилистый, то тягуче-идилличный, то крутой, как американские горки, сюжет – всего и не поведать в коротком рассказе. Были размолвки и расставания, за которыми следовали горьковато-сладкие воссоединения; часто они мучили друг друга, но всё же вибрировала между ними невидимая нить – звонкая струна, певшая то тонко, со скорбным надрывом, то торжественно и светло. Маша называла это словом «chemistry». На третий год отношений она затеяла поступать в аспирантуру и уехала в Москву. Встречи стали мучительно редкими – раз в три, а то и пять-шесть месяцев, но созванивались они постоянно. Лера уже не могла уснуть без долгой вечерней беседы; стоя с трубкой на балконе и утопая взглядом в звёздном небе, она слушала голос Маши, доносившийся сквозь тысячи километров, и представляла её себе в чёрном кружевном белье.
– Я дачу сняла, – сказала она в прошлом году. – На всё лето. Приедешь?
Маша приехала на две недели. Они жарили шашлык, просиживали ночи напролёт и слушали шелест вишен и яблонь, вдыхали грустный запах мелиссы. Чтобы добавить колорита и позабавить Машу, Лера даже разучила несколько лирических грузинских песен под гитару и мурлыкала их любимой на ушко, а также дурачилась, изображая акцент. Маша хохотала, блестя отбеленными у стоматолога зубами и смахивая выступившие от смеха слезинки:
– Браво, браво! Лежава, ты неподражаема…
Её смех серебряными блёстками улетал в тёмное небо. Струна между ними звенела, но как-то печально и умирающе-тихо; она будто потускнела от пыли и истончилась. Ныряя в соитие с былой головокружительно-ищущей страстью, они уже не находили в нём прежнего вкуса – это было всё равно что пить выдохшееся вино. Сломалось какое-то звено, какая-то шестерёнка, благодаря которой этот механизм держался и работал легко и плавно, но они молчали и улыбались друг другу, пили под звёздами чай. Однажды в калитку постучала соседка Нина Антоновна – низенькая, с тонкими кривыми ногами и наметившимся на спине горбом:
– Лерочка, кто это у вас тут по ночам хохочет?
– Ко мне подруга приехала, – не моргнув глазом, ответила Лера. – А больше никого тут нет, уверяю вас!
Маша, всё поняв без слов, подыграла. Ей не составило труда изобразить томно скучающую, рафинированно-интеллигентную даму; накрыв столик для чаепития, она церемонно пригласила старушку на яблочный пирог и шашлык. Это был такой театр, что Лере стоило титанических усилий удерживать на лице постную, серьёзную мину и не расхохотаться во всё горло. Не обошлось без гротеска: Машу понесло, и она начала разговаривать, как жеманница из девятнадцатого века.
– А вот откушайте-с пирога, любезная Нина Антоновна! «Цветаевский» называется, самый что ни на есть настоящий, какой, согласно легенде, подавали век назад в доме у знаменитой поэтессы.
Лера не знала, то ли ей сидеть с умным видом, то ли наступить озорнице под столом на ногу, чтоб не переигрывала. Нина Антоновна ушла сытой, но весьма озадаченной: видимо, Маша произвела на неё впечатление очень странной особы.
– Представляю, как она докладывает хозяйке: «Послышалось мне, будто вроде хохочет кто-то у них по ночам. Заглянула посмотреть, чё да как. А там такая мадама… С придурью, в общем, дамочка», – подражая дребезжащему старушечьему голосу, смеялась Лера. – Лидия Васильевна: «И что они делают?» А Антоновна ей: «А ничё… Чай оне пьють. А мужиков нету нихде».
– Я тебе щас дам… «дамочку с придурью»! – разгневалась Маша, а у самой лукавинки золотились на ресницах, как рыжие бесенята. – А-а-а… Грр!
– Так это не я, это Антоновна так сказала… бы, – шутливо оправдывалась Лера.
Но тщетно: она была повалена на траву и покусана за все части тела, до которых Машины зубы смогли дотянуться.
***В этом году Лера купила рассаду помидоров и огурцов, которую посадила в теплице, а в открытом грунте посеяла редис и зелень для салатов. Хозяйка объяснила, когда и как пасынковать помидорные кусты, как часто поливать огурцы, чем удобрять и мульчировать землю. Советы опытного садовода оказались очень кстати.
Маша приехала усталая. Она то хмурилась, то щурилась, будто у неё всё время болела голова, и её странная рассеянность колола Леру невидимыми шпильками беспокойства. Солнце жарило землю на медленном огне, всё так же пахло мелиссой, по-прежнему светили звёзды, а вино разливалось теплом в животе и ласкало нёбо, но мир разваливался на куски. Это тоскливое чувство ныло в груди, подкатывало к горлу и повисало тяжестью на сердце.
Наконец давящая жара разрешилась грозой. Лера побежала закрывать теплицу, чтобы ветром не поломало помидоры с огурцами, и первые капли тяжело зашлёпали по её макушке, щекам и плечам. Темный полог туч веял холодом и тревогой, молнии сверкали, будто огромные фотовспышки. «Гррах-бабах!» – ударил гром, отдавшись в груди у Леры гулким эхом, где-то вдалеке заверещали потревоженные автосигнализации. Ливень хлынул сплошной серебристой стеной, моментально вымочив Леру до нитки, а она отчего-то застыла на месте в странном оцепенении. Нервы пели, вгоняя в каменное напряжение спину и плечи, а нутро дрожало холодцом от гибельного восторга: «Пропадаю, пропадаю», – как в песне.
– Иди в дом! Гроза страшная! – сквозь шум дождя и небесный грохот донёсся встревоженный голос Маши.
Она стояла на веранде с широко раскрытыми глазами, добела высветленными молниями. Шея не повиновалась, не гнулась, и Лера повернулась всем телом. Поскальзываясь на мокрых дорожках, она поплелась в дом, а в груди аукались отголоски беды.
Воскресное утро расплескалось безмятежно, ясно, предвещая погожий день. Солнце блестело в лужах, ветер сонно ворошил яркую, умытую зелень, а Маше понадобилось по делам в город. Лера неприкаянно бродила по участку, от нечего делать рыхлила в теплице, а потом вышла за калитку, пожёвывая стебелёк сорванной ромашки. Мокрая щебёнка глухо заскрипела под ногами. Заборчик соседей напротив был символическим, всего лишь по пояс, с большими промежутками между досок, и участок хорошо просматривался. Склонившись над грядкой в типичной садоводческой позе под названием «буква зю», соседская девушка Люба собирала землянику; Лера задохнулась и застыла как вкопанная при виде округлой попки, обтянутой светло-голубыми джинсовыми мини-шортиками, и длинных, ослепительных, гладких ног. Шортики были столь бесстыдно коротки, что открывали нижнюю часть ягодиц. Никакого целлюлита, ни одного лишнего волоска, только сводящая с ума и выбивающая сердце из ритма бесконечная длина…
– Здравствуйте! – обворожительно улыбнулась Люба, заметив Леру.
Выпрямившись, она нанесла ей ещё один удар ниже пояса – показала подтянутый, плоский животик с пупком, который хотелось украсить ягодкой, обмазать взбитыми сливками и облизать. Клетчатая рубашка была небрежно завязана под грудью; под лёгкой тканью упруго круглился наливной третий размер, и Лере чудился исходящий от него свежий запах дыни. Соломенная шляпка еле держалась на затылке девушки, а толстая русая коса золотилась на плече. Молочно-белая, свежая кожа, чистые и невинные, как утреннее небо, глаза, маленький вздёрнутый носик, озорные ямочки на щеках, улыбающийся вишнёвый ротик, полный мелкого жемчуга зубов – да, всё это звалось Любочкой и родилось девятнадцать лет назад, чтобы сейчас выбить из груди проходящей мимо Леры всякое дыхание.
– Здр… Кхм. – Хриплый, как со страшного похмелья, голос подвёл Леру, и она долго откашливалась, прежде чем выдавить из себя: – Привет, Люба. Уродились ягодки?
– Ага, – весело блестя ясной улыбкой, ответила девушка. – Хотите?
– Нет, что ты, спасибо…
– Да ладно, нам их всё равно девать некуда: вон какая плантация!
Люба отошла к деревянному столику, отсыпала из ведёрка ягод в дуршлаг и принялась полоскать их водой из пятилитровой пластиковой бутыли. Коротенькие резиновые сапожки жизнерадостно блестели, а солнце целовало светлый, чуть приметный пушок на открытой пояснице девушки. В прошлом году Лера видела мельком эту стройную русалку с волосами до попы и подумала вскользь, что, быть может, она запросто победила бы на каком-нибудь конкурсе красоты – легко взяла бы титул «Мисс Россия», а то и «Мисс Мира». Её «ягодка» в тот раз выглядела чуть скромнее и не произвела на Леру столь ошеломительного, крышесносного впечатления.
– Вот… Кушайте.
Нет, дынный запах не померещился Лере: это были Любины духи. К ним примешивался щемяще-сладкий, летний, светлый дух земляники – аромат далёкой мечты, хрупкой, как голубиное крылышко. Капельки воды поблёскивали на огромных ягодах, и всё нутро Леры сверху донизу стиснулось от невыносимой смеси тоски, нежности и желания.
Люба не помышляла ни о каких конкурсах или карьере модели: она училась на втором курсе медицинского колледжа и собиралась стать стоматологом. Её мечтой был собственный зубоврачебный кабинет.
– Цель в жизни – это замечательно. И профессия хорошая, нужная, – проговорила Лера. И поёжилась, рефлекторно прощупав нижние зубы через щёку: – Страшноватая вот только.
– Боитесь зубы лечить? – щурясь на солнышке, усмехнулась Люба.
– Ну… У ТАКОГО стоматолога, наверно, не боялась бы, – чувствуя, что ни с того ни с сего хмелеет, ответила Лера. На лице сама собой расплывалась дурацкая ухмылка. – Одна улыбка доктора – и обезболивающего укола не надо.
Ресницы Любы смущённо опустились, а Лера мысленно осадила себя: «Стоп. Что ты мелешь?» Она и в самом деле будто опьянела, хотя не брала в рот ни капли спиртного. Это был светлый, сладкий хмель, пахнувший дыней и земляникой…
– Ладно, я… э-э… пойду, – пробормотала она. – Спасибо за угощение…
– Хорошего вам дня, – ослепила её Люба улыбкой напоследок.
Прислонившись к внутренней стороне калитки спиной, Лера сползла на корточки. Хотелось говорить стихами, но с языка срывались только одни междометия и обрывки нецензурных слов. Нежная мякоть земляники таяла во рту, исходя тонкими чарами летней зари.
– Твою… дивизию! Охренеть. Просто о-хре-неть, – прошептала Лера.
Маша вернулась к трём часам дня. Устало опустившись в плетёное кресло под рябинами, она откинула голову назад и долго сидела в молчании. Сад шелестел, в теплице пахло помидорной ботвой, трёхзубый рыхлитель глухо и монотонно врезался в землю: «Тяп… тяп… тяп…» Ставя на столик запотевший стакан воды со льдом, Лера ощущала в груди лишь гулкую пустоту. Маша, заметив тарелку отборнейшей земляники, оживилась, съела ягодку.
– Мм… Откуда это?
– Соседка угостила, – отозвалась Лера, направляя носик лейки под корни цветов на клумбе.
– Антоновна, что ли?
– Нет, другая.
Повисла пронзительно-знойная, колкая, царапающая нутро пауза. Бело-жёлтые лилии поникли на солнцепёке, и Лера не жалела воды для них.
– Это случайно не та, что в шляпке и шортиках эротично отсвечивает на всю улицу своими булочками? – усмехнулась Маша одним уголком рта. – Ну-ну.
Язвительный холод её голоса вонзился в сердце иглой. Лера поставила лейку и пошла за лопатой – выкопать большой и нахальный одуванчик, выросший посреди дорожки. «К чему это всё? – горько и устало думалось ей. – Ведь уже, кажется, ничего не осталось».
Звёзды в ту ночь были далёкими и безмолвными, и в запахе мелиссы чудилась прощальная терпкость. Бутылка вина траурно темнела на столике, свет из окна лежал на листве, выхватывая из сумрака смородиновые кусты. Сигарета тлела в пальцах Маши оранжевым угольком, то разгораясь, то тускнея. Ночь цвета тёмного хереса горчила на языке.
– Лер… Я… В общем, тут такое дело…
Ветер прохладно обдувал мокрые от вина губы Леры. Это обращение не по фамилии прозвучало непривычно, тревожно.
– Меня переводят в головной офис компании. Ну… и в связи с этим я остаюсь в Москве.
Столица свела их – она же и разлучала теперь.
– М-м? Поздравляю. – Вино из бокала Леры блестящей, как нефть, струйкой впиталось в землю. – Тут у нас провинция, дышать нечем. А там и карьера, и жизнь в гору пойдут.
Колыхались тени малиновых веток, горечь сигаретного дыма застревала в горле.