Когда мятежного сенатора привезли в ставку, Некитаев задал пленнику только один вопрос: как он хочет умереть? Домонтович подумал и вместо ответа рассказал, когда и какими силами союзники намерены вступить в войну с империей.
— Почему я должен тебе доверять? — удивился Иван Чума.
Пленник молча развёл руками.
— Ваше величество, позвольте допросить его мне, — обратился к Некитаеву ординарец Прохор. — От меня он ничего не утаит. Однажды я допрашивал в Табасаране одного кавказского азиатца…
— Помню, — перебил Иван. — Он до того перепугался, что тотчас умер, не сказав тебе ни слова.
Кажется, Домонтович не оценил шутки, иначе с какой стати ему на глазах штабных офицеров падать в девичий обморок? Страх оказался сильнее его воли, и офицеры сочли это забавным, настолько забавным, что позволили себе рассмеяться в присутствии Некитаева. Однако сам император не держал на сенатора зла и потому не отдал Прохору дважды поверженного сановника. Ради грубой потехи он хотел было преподнести его князю Кошкину, чтобы тот, выражаясь заёмным слогом Годовалова, пожрал его ртом живота своего, но потом передумал и по законам военного времени без затей отрубил Домонтовичу голову. Поступая таким образом, он, скорее всего, руководствовался не советом добродетели, а прописной истиной — чрезмерная жестокость ничуть не прибавляет солдату славы, что, в свою очередь, как раз и является добродетелью воина. Возможно, Некитаев думал следующим образом: «Если Медуза, когда добрался до неё Персей, спала да к тому же была на сносях, раз в смертный час произвела на свет Пегаса, то велика ли честь герою, что одолел беременную бабу?» Коли дело обстояло именно так, то определённо, помимо ларца с останками подосланных головорезов, Ивану было впору заводить собственную философическую тетрадь.
Когда фея Ван Цзыдэн с Нестором прибыла в Краков, император как раз собирался двинуть полки на Варшаву. Однако выступление армии было отложено на сутки, благодаря чему тысячи инсургентов оказались обязаны Тане лишним днём жизни. Нет сомнений, китайчатая дева знала толк в любви и, опираясь на свой завидный опыт, уже не ждала от встречи с братом того роскошного безумия, какое ослепляло их будни в незабвенные времена. Ей казалось, что драгоценный камень их общей тайны от долгого употребления истёр свои грани и больше не способен дарить ту жгучую игру лучей, на какую горазда его природа, но она ошиблась. Ночь, проведённая с императором в Кракове, изумила её — в Иване скопилось столько неутолённой страсти, такая жажда любви переполняла его душу, что (небывалое дело!) самой себе она на миг представилась прохвостом, наложившим нефритовую лапку на чужую сокровищницу. Чувствовать себя самозванкой в царстве, которое прежде считалось твоим, было тягостно — ведь однажды Сезам мог не отвориться и не впустить её в свою голконду. Предчувствие такого поворота было невыносимо. Не желая огорчаться по столь безотчётному, а стало быть, не вполне очевидному поводу, мысли эти Таня бестрепетно прогнала вон.
Наутро краковчане не узнали свой город: он сиял так, как, возможно, сияло это место в грёзах Владислава Локотка, учредившего когда-то тут столицу, — это пламенный родник Ивановой любви смыл за ночь с первопрестольного польского града пыль всех его столетий, напоив воздух той невозможной яблочной свежестью, которая не поддавалась описанию, но внятно обещала то, чего никогда ещё не было. Словно стоял на подоконнике кактус и вдруг — бац! — расцвёл. Тогда впервые фея Ван Цзыдэн ясно поняла: всё, что делал и делает её брат — это великая песня любящего, направленная прямо в уши Господина Бога, безумная для тех, кто никогда не знал любви, и страшная для тех, кто укротил свою любовь и заточил её в темницу смутных воспоминаний.
В окно било утреннее солнце.
— Тебя не огорчает эта заварушка? — спросил Иван.
— Пожалуй, можно было отвести чуть больше времени на передышки и не терзать меня хотя бы в ванной, — прыснула в ладошку Таня. — Но я не ропщу. Ты был великолепен.
— Я не о том. Тебя не пугает война?
— А что, есть другой способ усмирять бунты и созидать империи?
— Похоже, я сплю с талмудистом. — Иван потянул на себя одеяло, учиняя любовнице потешную ревизию. — Что за манера отвечать вопросом?
— Ну, хорошо. С тобой я ничего не боюсь. И ты меня ничуть не огорчаешь, потому что всё, что ты делаешь, похоже на молитву. На молитву, в которой ты ничего у Неба не просишь. Такую молитву нельзя осудить и в ней нельзя ошибиться — ведь просьбу могут перехватить по пути и дар за дорогую цену тебе преподнесёт лукавый. А какой прок бесу в твоём пламенном бескорыстии? Можно и обжечься.
— Я говорю о другой войне. Та, что идёт сейчас — это семечки. Смотри дальше, за мою победу над этим сбродом, и ты увидишь иную, Великую войну. Конца той войне мне не разглядеть и я не вижу себе союзников…
— Постой, — спохватилась Таня. — В Петербурге меня просил о встрече китайский посланник. Видимо, он посчитал, что я лучше твоих дипломатов пойму его иносказания. По причине, так сказать, породы… Он намекал, что Поднебесная готова заключить с тобою пакт. Вполне невинный, но с тайными дополнениями. Китайцев отчего-то не устраивают их нынешние границы.
Иван усмехнулся.
— Значит, они готовы поддержать меня за свой кусок пирога. Что ж, это даже забавно.
— Что именно?
— Я представил себе китайские оккупационные войска в Великой Британии. Интересно, как в Лондоне окрестят то, что в Париже образца тысяча восемьсот пятнадцатого окрестили «бистро»?
— С ними надо держать ухо востро. А переговоры доверить шельмецу, самому отъявленному прокурату — иначе их не обштопать. Кстати… — С невинным видом Таня запустила руку под подушку и, вытащив оттуда слегка помятый конверт, вручила Ивану подложное Петрушино послание. — В постели, конечно, тебе помощник не нужен, но кровать — это ещё не весь мир. Зачем бросаться толковыми и преданными людьми? Это расточительно.
Некитаев распечатал конверт только в полдень. Несомненно, письмо произвело на него впечатление: генерал заплакал — всего две слезы выкатились у него из глаз, но слёзы эти дымились.
Через полчаса в Петербург по срочной связи понеслась депеша: узника Алексеевского равелина предписывалось немедленно доставить к императору. А ещё через час, разделившись надвое, армия выступила в поход — Иван повёл войска на Варшаву, а генерал-майор Барбович, знакомый Некитаеву ещё по Табасарану и Барбарии, удостоился чести прищемить хвост остравским повстанцам. Губошлёпа Нестора, к которому испытывал недоверие даже Нострадамус, Иван отправил с Барбовичем, дав чаду под начало пехотный взвод — из тех, какие было не очень жалко.
Глава 13
Барбария
(за четыре года до Воцарения)
По всей области широко распространены волки и лисицы.
— Ты глянь, какая гранёная. — Перебирая в ранце провизию, Прохор вытащил на свет прохудившийся пакет с гречкой. — Будто её не в Гомеле лущат, а в Амстердаме мастачат, навроде солитеров. — Он аккуратно развернул запасной холщовый мешочек, пересыпал в него крупу и туда же вытряс из ранца просеявшиеся остатки.
— Эту гречку, сержант, путём долгой селекции вывел грек Пифагор, сын Мнесарха, — серьёзно поведал некитаевскому денщику полковник Барбович.
— Да ну? — бесхитростно удивился штурмовик. — Это тот, у которого портки на все концы равные?
— Тот самый, — подтвердил Барбович и подмигнул Некитаеву. — Не спроста же она — гречка и к тому же, сам видишь, какая геометрическая. Трудности у него, понимаешь, с харчами были — от бобов-то он, как и от мяса, отрёкся, а рис китайцы тогда под большим секретом держали, да и макароны Пиноккио ещё не запатентовал, фуганком его дери.
— Мясо — это понятно, — рассудил Прохор, — Толстой вон тоже травоядный был. А чем ему бобы не угодили?
— Бобы, сержант, по великому уму своему Пифагор считал равными человеку — будто бы вышли они вместе с людьми из одного перегноя, с одного корня, так что и касаться их нельзя, словно человечьего мяса. Ну а тех, кто их ел, он, натурально, держал за антропофагов.
— А это что за скотина?
— Это, сержант, такое греческое отребье, что-то вроде нашей Яги. Та тоже: только Ивашку подловит — враз его на лопату и в печь. — Барбович, привалясь спиной к стволу акации, чья крона, точно волосяными колтунами, была усыпана гнёздами ткачиков, закурил папиросу. — Впрочем, по другой версии бобы ему напоминали срамные члены. Ты, сержант, такие у кого-нибудь видал?
Прохор озадаченно поскрёб затылок.
— То-то и оно. А ты, Иван? — Барбович повернулся к Некитаеву, но тот промолчал, вытирая смоченным платком загоревшую под африканским солнцем шею. — И где он только нашёл такой прибор… Но гречка удалась ему что надо — без сраму.
— Шутить изволите, ваше благородие, — осклабился сообразительный Прохор.
Позади, на севере, остался Аденский залив, солёный и ласковый, как проститутки в Джибути, прикормленные французской военно-морской базой, — сколько ни плещись, вылезать из него не хотелось, как из утробных материнских вод. Однако вылезли, обсохли и перевалили за высокий сбросовый берег с раскиданными по горам террасами, где среди прочей флоры то и дело встречалась босвелия — ладанное дерево. Где-то тут в незапамятные времена лежала страна Пунт, куда во славу фараона Сахура сорок пять веков назад посылались суда за драгоценной древесиной, электрумом, миррой и ладаном. Барбария не изменила своей древней славе — шестьдесят процентов мирового производства благовонных смол, по-прежнему оставались за ней.
Прибыв самолётом в Джибути, господа русские на третий день, манкируя границей французской территории, добрались верхом на дромадерах в Зейлу. Собственно, границу строго никто не опекал, так что одолеть её было делом нехитрым. Пришлось, правда, дать изрядный крюк — в ближнем приграничном ущелье жили ядовитые пауки, от укуса которых у человека умирала душа, а тело оставалось жить дальше, как сон, в котором кончились сновидения. Судя по бесстрастным проводникам-сомали, медлительным и тусклым, словно севшие батарейки, это было чистой правдой.
Прибрежная равнина от Зейлы до Берберы представляла собой унылую пустыню — здесь изредка встречались рыбацкие деревеньки, где, кроме тунца и сардин, жители промышляли жемчугом и перламутром да по долинам временных, пересыхающих за зиму рек, на местном наречии именуемых «туги», росли лесочки из пальм, молочаев, акаций и прочей мимозы. Оживляли пейзаж лишь ступенчатые горы на горизонте.
Плато за горами прелести ландшафту не прибавило (утешили аисты, прилетевшие на зиму поклевать здешней саранчи) — однообразная волнистая степь с колючим кустарником и скудными островками зелени, которая, собственно, была какой угодно, но только не зелёной. Окраска её выглядела непривычно сухой и совсем не лоснилась. Добро хоть эта незелёная зелень давала изредка рваную тень. Весь этот край походил на засохшего, редкого вида мотылька, которого интересно рассматривать, но потом он крошится в руках и пачкает брюки.
Господа русские выдавали себя за путешественников. Впрочем, на первом этапе своей миссии они ими натурально и являлись. Из бумаг Географического общества, которые имелись у них на руках, следовало, что учёные мужи с отменной армейской выправкой намерены пересечь Сомалийский полуостров от Берберы до Кисимайо, производя в пути кропотливое землеописание и сбор образцов туземной живности и флоры (способный ко всякому делу Прохор порою даже брал в руки листы рисовальной бумаги и чертил углем африканские пейзажи). В действительности им предстояло детально изучить здешние палестины на предмет грамотной организации небольшой локальной войны. Такая служба.
…Вначале их было четверо, не считая проводников и верблюдов, однако в Зейле денщик Барбовича, вопреки всем проведённым прививкам, подхватил какую-то скверную хворь, отчего язык его покрылся шерстью, а тело пожелтело, раздулось, как бычий пузырь, и потеряло способность передвигаться самостоятельно. Это было совсем некстати.
— Может, шилом проколоть? — предложил действительный член Русского географического общества Прохор.
— Жалко, — помилосердствовал Барбович. — Околеет ещё. Будешь один, как Труффальдино, нам с Иваном сапоги дёгтем мазать.
— Жалко — у пчёлки в попке, — буркнул под нос Прохор.
— Ты обижульки-то не строй, — предупредил Барбович, — не с девками на посиделках.
Некитаев согласился — постановили болезного денщика не прокалывать. Поскольку никто не знал, много ли времени потребуется бедняге, чтобы сдуться до уставной величины, решили передать его под надзор врачу в Зейле — и в самом деле, не катить же его перед собой до Берберы, как шестипудовую тыкву. Слава Богу, отыскали русского доктора, отбывавшего невесть за какой грех повинность в международном госпитале красного креста. Оставлять больного на иноземца было решительно невозможно — разумеется, не из великодержавного чванства, но исключительно из интересов дела. А интересы дела требовали сохранять в тайне цели миссии и не доверять никому. Ни кочевникам сомали, ни суахили, ни чёрту, ни херувиму, а прежде всего — англичанам.
В англичанах, собственно, и было всё дело.
Сто лет назад Британия в Трансваале едва не проиграла войну бурам. Ей потребовалось два с половиной года, чтобы принудить к сомнительному миру в четыреста раз слабейшего врага и добраться наконец до алмазов бурских республик. Счастье Англии, что никто не вмешался в эту войну, иначе б ей, как пить, не миновать разгрома. В результате для всего света открылся тайный недуг Альбиона — его внутренняя неготовность к большим войнам, его духовное одиночество не только в Европе, но и среди собственных колоний, которые оказали ему не многим более поддержки, чем враги. Это был серьёзный урок. Дабы избежать подобных конфузов в будущем, Лондон собрал конференцию первых министров британских колоний, дабы решить вопрос образования всебританской федерации, вопрос устройства огромной империи из хаоса подвластных Англии земель — раз уж решено вводить в органический план своей жизни вражду, то империя, несомненно, выгоднее всякой автономии. Предложенная идея была чрезвычайно проста: в своих пределах Британии не тесно, вместе с колониями она представляет ещё не сложившийся, но замкнутый мир, который мог бы прекрасно существовать без участия остального человечества. Здесь представлены все широты и долготы, все климаты и почвы; тут есть житницы хлеба и поставщики мяса, рынки шерсти и хлопка; все металлы и минералы в этой империи — свои. Сама же Англия в состоянии завалить фабрикатами полмира. Все элементы системы были налицо, оставалось их уравновесить и тогда возникло бы идеальное «замкнутое» государство, о котором мечтали философы. Перестав зависеть в хлебе от американцев и русских, в лесе — от норвежцев, в шёлке — от французов, Британская империя отделилась бы от человеческого рода, ничего не покупая у соседей и продавая им только свои излишки. Идея эгоистичная, безнравственная, но безусловно выгодная. В государственном смысле реализация этого проекта обещала в будущем из распылённых Британских владений составить силу, господствующую на земле. Впрочем, скептики на примере Североамериканских Штатов пророчили этой затее провал. И они оказались правы — английские колонии уже изрядно обмещанились и впали в полный коммерческий материализм; кроме того, наравне с метрополией, были они старой купеческой крови и в результате, переторговавшись, разошлись без сделки. После, как известно, колонии вовсе отпали от old merry England и, обретя полную независимость, стали жить своим уставом.
Однако то, что в своё время не удалось Англии, впоследствии удалось России. После воссоединения Гесперии и Востока первыми же консулами был принят жёсткий план развития и обновления хозяйства. Произведя осмотр пределов державы, специалисты выяснили очевидное — нет решительно ни одного промысла, который нельзя было бы поставить собственными средствами. Более того, исчезни вся цивилизация — одного Петербурга будет достаточно, чтобы целиком восстановить её. В результате этих открытий Россия уединилась от мира в своих огромных границах, отказавшись от торговой дани Европе, ибо обмен сырья на фабрикаты в действительности равносилен промену капитала на проценты, не говоря уже о том, что страна, отпускающая сырьё, торгует в сущности собственной кровью. Следуя плану, разработанному депутатом Думы Меньшиковым, впоследствии павшим от руки не то сикария, не то карбонария Бронштейна, был взят под строгий контроль отток капитала за рубеж, взвинчены таможенные сборы на привозные товары, налог на право внешней торговли сырьём поднят до таких пределов, что предприятие это потеряло всякую привлекательность, и наконец одним махом вполовину сокращена квота на экспорт зерна. Признаться, поначалу страну здорово тряхнуло, так что многим пришлось перепоясаться потуже. Прокатилась волна банкротств и биржевой паники. Однако, вопреки всем опасениям, скорым результатом предпринятых действий явился стремительный подъём производства — на страну как по щучьему веленью упал тот рынок, отсутствие которого ещё недавно угнетало всё русское хозяйство. Быстро обнаружилась глубокая ложность суеверия, будто бы коммерческие отношения с Европой есть источник российского богатства. Оказалось, напротив — отношения эти, скорее, источник бедности: любой привозной товар уходит домой с прибылью, каждый франк кредита возвращается к своим Елисейским полям обросший русской копейкой. Но поговорка: «Купишь уехал в Париж, а в кармане остался шиш», — очень скоро перестала быть актуальной — теперь весь русский «купишь» оставался дома. А как известно, если богатство тратится в своей стране, оно не тратится вовсе, а в общей сумме только прирастает. Купцы и дельцы, занятые прежде вывозом сырья, недолго попели лазаря и смирились — капиталу было всё равно чем торговать и вскоре он принял другие, внутренние пути. Как водится, кто-то прогорел, кто-то набил деньгу — не без того. Излишки зерна оставшиеся в России, привели к падению цен на хлеб, что в свою очередь привело к стремительному развитию животноводства, сокращению запашки и удешевлению земли. Появился лишний хлеб — в деревнях стали играть лишние свадьбы, народились лишние рты. В целом государственное богатство выиграло совершенно в тех же отношениях, в каких рассчитывала выиграть Британия, устраивая замкнутую федерацию. Не прошло и пятнадцати лет, как народ Российской империи почувствовал себя свободным и уверенным настолько, насколько может быть свободным и уверенным народ, зависящий единственно от своей природы и самого себя. Только такие люди способны искренне воскликнуть: «Мы никого не боимся, кроме Бога!» Разумеется, именно так российский народ и воскликнул. А какой бы сдержался?