Нам баньши пела песенку - Ипатова Наталия Борисовна

Прошло совсем немного времени, я нянчил уже нового начальника, однако некая пустота, оставленная детективом Рохлей, все не желала заполняться. И, как оказалось, зияла она не только в душе пожилого тролля. Лейтенант Баффин, симулируя скупую мужскую слезу, на каждом углу божился, что любил Дерека Бедфорда как сына. Правда, я сроду не доверял крокодилам.

Видно было, что новенький у нас не задержится: оттрубит, сколько потребуется, во исполнение гражданского долга, согласно которому молодой мужчина каждой расы обязан отслужить в армии, полиции или тюрьме, а там ему под афедрон уж готово кресло поуютнее. Родитель позаботился. И потому вечерами, в нашем любимом кабачке, что за углом, я пил пиво и под одинокий кларнет вспоминал шефа-напарника, который не гнушался пройти по улице в компании тролля.

Жизнь прекрасна всегда. Просто иногда в ней больше жизни.

Пиво делает меня сентиментальным. Здесь можно долго сидеть. Я и сидел – спешить особенно некуда, а Диннем, хозяин, не торопил. Тоже ведь, кстати, тролль.

– Господин Реннарт, – сказал он, и я вздрогнул. Обычно Дин ставит новую кружку, буквально обратившись в тень. Он достаточно умен, чтобы попусту не тревожить гостей. Они же, чего доброго, вспомнят, что им домой пора. – Я не буду слишком бестактен, если заговорю с вами о работе?

Я жестом предложил ему сесть, но хозяин отказался, прикинувшись, будто протирает столик, хоть я и крошки не уронил. Конспиратор. Мы с Дереком давно наловчились не говорить о важном в местах постоянной дислокации, где проще всего установить чары-прослушки. Пробовали мы как-то по роду службы лепить на одежду или прямо на тело так называемый мобильный вариант, однако подозреваемый вскоре начинал ощущать их: зевать, чихать, и даже икать, если особенно чувствителен. Заклятая обувь натирала ноги, а пуговицы отрывались. Сопротивление, так сказать, материала. Кабачок Дина мы всегда считали безопасным местом для разговоров о делах. Другое дело – для самого Дина он был самым что ни на есть местом постоянной дислокации. Он тут и работал, и жил с семьей наверху.

Впрочем, это я отвлекся.

– Проблемы у тебя, или?…

Диннем замотал ушастой головой так, что заплескались и полы гавайки.

– Я не получу с этого ничего, кроме благодарности, мистер Реннарт. Боюсь, правда, что и вы тоже. Благодарность, – повторил он, выпрямившись и драматически прижав тряпку к пузу, – и спасение души.

Я задумчиво отхлебнул. Спасение души штука, конечно, хорошая. Но что у нас тут есть для спасения душ? Один пожилой и пьяненький – чего уж там! – полицейский?

– Тут дитё у одних пропало, господин Реннарт. Не переговорите?

Здрассьте. Я и прошлое-то «детское дело» до сих пор недобрым словом поминаю.

– А обычным путем?

– Господин Реннарт, – проникновенно сказал Диннем. – Я вас давно знаю, вы честный тролль. И добрый.

Я сделал протестующий жест: по-моему, меня взнуздывали.

– Вы знаете систему, – внушительно выговорил Диннем, словно произносил слова, которым должно было меня заклясть. – И вы знаете ходы. Просто переговорите, господин Реннарт. И, если сможете, скажите ему «нет».

Куда мне было деваться? Мне слишком нравился его кабачок. Я бы не хотел приходить сюда с тяжелым сердцем, с чувством неоказанной услуги, и Диннем, само собой, это понимал. Новая кружка возникла передо мной, как по волшебству, и не успела пена осесть, как существо уже сидело напротив.

Сперва я затруднился определить его породу. Мелкий, смуглый, острые кончики ушей торчали из гладких черных волос и нервно прядали в воздухе. Мало того, черты лица у него были невидные, смазанные, и воздух вокруг дрожал – явный признак, что до недавнего времени на нем лежал «отвод глаз». Руки его производили множество суетливых движений: существо непрестанно потирало лоб, массировало кончики пальцев, перебирало пуговицы на истрепанных серых манжетах, ощипывало невидимую ромашку…

Через минуту до меня дошло, почему цветочные феи не могут подать заявление к розыску обычным порядком. Нелегалы.

– Вы понимаете, – эк им важно всем, чтобы я понял! – там, за Барьерным Кряжем, нет будущего. Один тяжелый, монотонный, скудно оплачиваемый ручной труд. Сельское хозяйство. Лепестки роз. Тонны, стога лепестков роз…

В лепестках роз они и укрылись всей семьей, преодолев с грузовым драконом тысячи миль пути и неприступный Барьерный Кряж. Тогда казалось – все, что угодно, лучше того, что ожидало их там: целый день от восхода до заката на беспредельных гектарах под палящим солнцем.

– Ну и как? Лучше?

– Лучше, – упрямо сказал он. – По достижении совершеннолетия мои дети получат гражданство. Они смогут работать на фабрике. С машинами и чарами, а не ручной мотыгой, как тысячу лет назад. За Барьерным тысячу лет ничего не менялось. Разве что новые сорта роз вывели. Метрополии ведь нужны только розы.

Они чуть не замерзли насмерть, пролетая высоко над скалистой грядой: они знать не знали, как холодно в верхних слоях, но мысль о счастливом будущем согревала их. Ночью, беспрерывно чихая и сморкаясь, покрытые с головы до ног сыпью крапивницы, они выбрались со склада парфюмерной компании «Лан’ор» и отправились искать себе очаг и ночлег.

Кто-то же должен убирать мусор и подъедать кондитерский брак, и торговать мелочевкой в круглосуточно открытых фанерных будках?

– Но эту цену заплатить за наше будущее мы не в силах, – сказал Гедеон – так звали моего фея. – Если не сыщется иного способа вернуть крошку Ландыш, мне придется писать заявление обычным порядком, а значит – все было зря. Нас вышлют обратно, только положение наше будет еще хуже. Домишко-то мы продали, а деньги разошлись все на взятки…

Он осекся, вспомнив, что говорит с должностным лицом.

– Если будут расходы, – вмешался Диннем, как бы мимо проходя, – я того… в разумных пределах…

– Сколько у вас детей?

– Восемнадцать, – недоуменно ответил фей, отнимая ладони от лица. – Помилуйте, какое это имеет значение?

Действительно, какое? В совершеннейшей растерянности я допил свое пиво. Диннем сигнализировал издали, что денег не возьмет, но я не купился. Сказано – за спасение души и бессмертные ценности, значит, будем принципиальны.

– Любишь ты злачные местечки, – попенял я вместо приветствия.

Официант подскочил, убрал табличку «Заказано».

– Совмещаю приятное… с приятным, – ухмыльнулся Рохля, он же Дерек Бедфорд, бывший мой шеф и напарник. – Надобно одного человека подобрать. Вполне приличное кабаре, к слову. Не представляешь, Рен, как я рад тебя видеть.

Отнюдь. Я был бы весьма тронут, если мои коричневые уши трубочкой и консервативный галстук привели его сердце хотя бы в половину той же глубокой умиротворенной радости, что и мое – его ухоженная, связанная шелковой ленточкой рыжая грива. А вот черная кожаная «косуха» оказалась для меня внове. И темные эти очки-забрала – Дерек в них сразу чужим стал. Спрятал глаза – и лицо спрятал, одна челюсть на виду: щетинистая, мужественная… челюсть как челюсть, одна из тысяч, если не видно глаз.

– Что пьешь?

– Считай меня на работе. Кружка пива или рюмочка кьянти, больше не… Кьянти пахнет лучше.

– Хорошо выглядишь, – оценил я, и добавил, – бухгалтер.

– Аудитор, Рен, – скрупулезно поправил он. – Бухгалтеры передо мной строем маршируют. С девяти утра до шести вечера. Аванс. Премия. Никакой беготни со стрельбой. Что за прелесть этот нормированный рабочий день! Я даже снова полюбил кофе.

– Рохля, – усмехнулся я. – Растолстеешь.

– Э, вот уж нет. Элементарно не дадут.

Он улыбнулся и сделал мне знак помолчать. Что вовсе нетрудно, когда перед тобой кружка «Октябрьского».

Так случилось, что голоса я воспринимаю на нюх, и ненавижу сладкие. Но этот… он был как аромат растертых на ладони листьев, и свежий, как молодая кора, и повергал в оторопь, будто вы сплели забор из побегов ивы, а они возьми и зазеленей после первого дождя.

Будто пар поднялся от земли, позлащенный утренними лучами, и отделил меня от переполненного зала, и приходилось напоминать себе, что я слушаю, а не пью. То есть, сперва приходилось, а потом – какого черта?! О страхе перед завтра и непонимании уроков вчера, трепетно моля не погубить своими руками любви, случившейся сегодня, Тень Белой Птицы могла петь на любом языке.

Что ты делаешь с моей жизнью,

что ты делаешь со своей жизнью?

Уши мои онемели и покрылись мурашками от возбужденного чувства, и, скажу я вам, прочим зрителям тоже не очень пилось-жевалось. То тут, то там раздавался стук отложенной вилки или звон отставленного бокала, и кто-то перхал, давясь, и, пригибаясь, торопился покинуть зал.

Тонкая ткань обвивалась вкруг ее талии, ниспадая долу и разливаясь на полу, будто лужица нефти, роскошное бюстье-бабочка сияло стразами в серебре, такая же бабочка-маска прикрывала лицо. Точеный, тугой и звонкий, как тетива, стан выступал над поясом, реберный свод выгибался, трепеща на вдохе. Приглаженные с бриолином волосы отражали свет. Тень была вместилищем голоса, который не требовал никакого сценического действа. Я даже не помню, был ли там аккомпанемент. Так, говорят, эльфы поют, но кто их слышал, эльфов… Только в записи, а записью кого удивишь? Любые чудеса объясняют сегодня монтажной магией.

Эта заставит себя уважать.

– Как, ты говоришь, они умудрились потерять малышку Ландыш?

Я сморгнул, приходя в чувство.

– Удивительно, что они вообще все не растерялись по дороге. Купили у спекулянта втридорога кустарную «отводку», одну на всех. Ну и прикрылись ею, как зонтиком. А о том, что она действует неизбирательно, задуматься как-то не пришлось. Вот и отвели глаза… друг от дружки. Ландыш-то совсем кроха: вокруг столько народу, дракси, дома большие. Выпустила ладошку, за которую держалась – и ищи-свищи.

– Нда. Кто, спрашивается, воспринимает всерьез цветочных фей?

– Феи они или нет, но нелегальную иммиграцию власти воспринимают более чем серьезно. В случае обнаружения Гедеону с семейством грозит немедленная депортация. В том числе и чтобы другим неповадно было.

– Есть у фей землячество в столице? Можно же договориться, чтобы кто-то написал за них…

– Нету. Неофициальная политика такова, чтобы и духу их тут не было. В рамках международного права, само собой. Очень уж плодовиты. Мер соцзащиты на них не напасешься, а не помогай им – статистику попортят.

– Не помешаю? – молодая дама возникла у нашего столика. Черное платье с поясом, такое, знаете, с застежкой сверху донизу, маленькая шляпка с символической вуалью, черные туфли и черные чулки. Перчатки. Стрижка каре. Словно лампочка вспыхнула – «дорого». Но элегантно, благопристойно: посетительница, и только. Задел бы рукавом в толпе – не узнал. И в зале никто даже не обернулся.

– Господин Реннарт, вы ведь меня узнаете?

Дерек поднялся, отодвигая для дамы стул, мимоходом мазнут был помадой в колючую щеку. Даже забрало не скрыло, насколько у него довольный вид.

– Я знал бутон, – церемонно произнес я, ожидая, пока помада торопливо удалялась ближайшей салфеткой. Рохля великодушно терпел. – Теперь я вижу прекрасный цветок. Экий голос, мисс Пек… Знал бы, постыдился гонять вас по крыше. И охламона бы не пустил.

– Ох, да это только ради денег, – отмахнулась Марджори. – Дары эльфийской крови. Далось дешево, и уйдет – не жалко. Да и охламон против.

– Вообще да, – виновато ухмыльнулся Рохля. – Один такой ее вечер дороже всего моего трудового пота, пролитого за месяц. Но лучше так, чем взять с прилавка и…

Он неопределенно махнул ладонью перед носом. Все мы поняли, какую Мардж выставила ему альтернативу. Во дни, когда состоялось наше знакомство, мисс Пек возглавляла подростковую банду: помимо чарующего голоса она от рождения обладала свойством исчезать по своему желанию, сделав всего несколько шагов. Со всем, что держала в руках.

– В аудиторах можно иметь много, – стальным голосом сказала мисс Пек. – Но таким образом, что теперь уже я – против.

– К моим рукам не липнет, – лживо пожаловался Дерек.

– Грех это, – припечатала она, и спорить он не стал. И не стал бы, я хорошо его знал.

Марджори взяла в руки лакированную сумочку.

– Реннарт, я думаю, мы должны вам ужин. Поедемте к нам, договорите, пока я управлюсь на кухне.

– Что, и на кухне тоже? – ахнул я. – Друг мой, ты выиграл в лотерею!

– Да уж. Когда однажды вечером я вернулся, а меня накормили, до меня дошло…

– …что надобно научить меня готовить хотя бы яичницу! – воскликнула Мардж, развеселившись.

– Дитя искренне полагало, будто консервы – еда, – завершил Дерек с самым благопристойным выражением лица, которое не спасло даже забрало.

– Вы едва ли представляете себе, Реннарт, какая это оказалась интересная работа, – говорила Мардж, повязывая кухонный передник прямо поверх выходного туалета. – Аудитора сперва пытаются купить. А ежели не получается… Что ж, встречаются твари, вроде ночных, кто может потерять слишком много, если на их бухгалтерию свет направить. Как вот напоролись мы давеча: казалось бы, впору совсем отказаться от принципов этих! Такого натерпелась страха, мерцала поминутно. Исчезала, когда накроет: на полпути в лавку, с кухни, по которой, задумавшись, неосторожно кружила-вышагивала, по дороге из спальни в ванную… Не очень-то удобно, прямо скажем. Прикиньте, каких нервов это стоило Дереку. Представьте, он видит в окно, как я вхожу в парадное… а в дверь все не звоню. И в подъезде нет меня.

Они обменялись улыбками. Я почувствовал себя лишним.

– Все же со временем образовалось, – примирительно сказал Рохля. – Кого уволили, кого посадили. И поводов бояться стало меньше, и страх уже не тот, а?

– И только мой неподкупный вознагражден по заслугам. Новой работой.

– Это уж так водится, – теперь понимающими взглядами перекинулись с Дереком мы.

– Ну ладно, секретничайте, – Мардж умчалась, а я огляделся, оценивая масштабы наступивших перемен.

В памятном мне продавленном диване сменили набивку и отодвинули его под самое окно, там же на маленьком столике приютился промышленный палантир с плоским экраном. Ну, сетевой-то выход у Дерека всегда был. Потрепанные журналы сложены в стопки, ни банки пивной нигде не валяется, ни забытого носка. Спальная часть буржуазно отделена занавесочкой. Ухищрения комнаты, которая одна на все. В холостяцкие-то времена тут и кошке негде было прилечь.

– Серьезная у тебя леди. С принципами. Резкая.

– О! – с уверенностью откликнулся Дерек, – Это только хитиновый панцирь! Кто бы вот подумал, как ее пробьет на респектабельность!

Прежде мисс Пек вела жизнь криминальную, насыщенную и очень интересную, и с дерекова попустительства никакая справедливая кара ее не настигла. Не было ни одной объективной причины разочароваться в преступном образе жизни. Сколько им быть вместе? Пока она не заскучает?

Я пожалел короткоживущих. Прочие расы способны хотя бы разделить жизнь на периоды: сегодня, скажем, весь ты – вместилище чувств, завтра растишь семью и благоустраиваешь логово, а послезавтра определяешь себе род занятий и совершенствуешься в них, словно прочее перестало существовать. А у людей нет времени, им все приходится валить в одну кучу. Удивляться ли, что каждая ошибка у них – роковая?

– Самая страшная тайна и самый непостижимый их секрет в том, что иногда им надо выораться, – сказал я. – Обвинить тебя в том, что ты выпил их жизнь, взял все, ничего не дав взамен. Предугадать эти приступы невозможно: они могут зависеть от стрелки на чулке или от расположения планет. Сможешь принять это как неизбежную плату за то, что она с тобой – будешь женат, и, возможно, счастливо.