— Вижу я её мысленными очами.
— Значит, выдумываешь, — сказал Ярмошка. — Пойдём отсюдова, что время терять. Выдумывать каждый может, так всякого слушать?
— Постой, — сказал Ивашка, — куда ты меня тянешь? Может, и вправду Аннушка о себе весть подаёт. Скажи, дяденька, какую ты её видишь?
Слепой отвечает:
— Голос у ней тонкий, не боле по пятнадцатому году.
— Правильно, — шепнул Ивашка.
— Голос у ней будто идёт по лесу, на голове веночек из незабудок.
— Нет, — шепнул Ивашка, — она венков не носила. Всё было ей некогда венки плести. Обо мне старалась.
— По голосу слыхать, рубаха на ней дождями вымытая, ветрами высушенная, на солнце выгоревшая. Была алая, а стала бледной, как цвет шиповника.
— Нет, — сказал Ивашка, — у ней синенькая.
— Да идём! — крикнул Ярмошка и дёрнул его за руку. — Чего зря время терять!
— Постой, постой. Скажи, дяденька, откуда ты знаешь, что она Аннушка, да из села Малого?
— А она руки ломала, слёзно причитала, как украли её в селе Малом, с братцем, с Ивашкой-сиротой, попрощаться не дали, увозят её за моря синие и чёрные, тихие и бурные, в дальний Царьград на рабство и смерть. Помяните, добрые люди, несчастную Аннушку.
— Рано поминать, — сказал Ивашка. — Она ещё живая. Ярмошка, мы едем в Царьград!
Глава восьмая
ВСЯКИЕ НЕОЖИДАННОСТИ
Да где ж он, Царьград? А за реками, за морями, за высокими горами. Не на самом краю света, а недалеко оттудова. Однако же люди туда ездят и возвращаются целы и невредимы.
— Я бы поехал, — говорит Ярмошка. — Я домой в Смоленск не очень тороплюсь. Мой дядька, такой-сякой, как увидимся, меня тут же недолго мешкая выпорет. Я поэтому не тороплюсь. Только как же мы в этот Царьград поедем?
— Известно как — на ладье. Попросимся на ладью, нас и возьмут.
— Да, возьмут! Возьмут и ещё поклонятся, спасибо скажут. Не возьмут нас, Ивашка, кому мы нужны?
— А отстань ты от меня, Ярмошка! Заладил, как и куда! Возьмут нас!
— Не возьмут нас! — говорит Ярмошка.
— Вот ты какой! — говорит Ивашка, и голос у него дрожит. — Только я что-нибудь хорошее придумаю, ты сейчас же спорить лезешь. Я Аннушку вовремя не отбил, теперь я должен её обратно вернуть. А ты не даёшь.
— Да ты же сам хотел вернуться в Смоленск.
— Ничего я не хотел. Едем в Царьград, Ярмошка! Нас непременно возьмут на ладью.
— Не возьмут нас, — говорит Ярмошка.
И в самом деле не берут их. Как ни просятся — не берут. Какая от них польза, от малолетков? А в ладье лишнего места ни у кого нет.
Вот сидят они на берегу, ногами в воде болтают. Приплывающие, отплывающие ладьи глазами встречают, провожают.
И вдруг Ярмошка глаза вылупил — круглые, как плошки, сейчас выскочат.
— Смотри! — кричит. — Смотри, Ивашка! Эта ладья мне знакомая!
Ивашка смотрит — много ладей-то.
— Ой, такой-сякой, не туда глядишь! Вон она, ладья, большая, сюда поворачивает. Это наша ладья, ладейницкая. Мы её рубили, на воду спускали. Наша, наша, по всем приметам!
Вскочил, бежит к тому месту, где ладья причаливает, и Ивашка за ним бежит-бежит. Ох, что ж это такое? Бывает же, что такое случается! Ихняя ладья, ладейницкая. И на ней мужики-ладейники все знакомые. И Иван Мудрила тут с Ярмошкиным дядькой.
Встретились, поздоровались, обрадовались все. А Ярмошкин дядька, уж впрямь такой-сякой, время зря не теряет. Не успел племянника признать, тут же схватил его, зажал ему голову меж своих колен, рубашонку ему вздёрнул и отлупил. Полную меру всыпал.
— А не бегай, не бегай, не сказавшись — не отлучайся.
Ярмошка привычный, на дядьку не обиделся. Такой уж этот дядька уродился драчливый, что с него возьмёшь?
Вот встретились они, обрадовались, все вместе в харчевню пошли. Хозяйка им всякое кушанье на стол ставит.
Они поели, насытились, пояса распустили. Ивашка спрашивает:
— Дяденька Мудрила, откуда ж вы взялись? Мудрила, он лишних слов не теряет, говорит кратко, а вразумительно:
— Будем бока насаживать.
Что ни слово, то истина. А пойди разберись, о чём оно?
Ярмошкин дядька словоохотливей будет. Он объясняет:
— Как продали мы обе малые ладьи, а эту большую не сразу продали. Цену мы запросили справедливую, а никто не даёт, торгуются. Себе в убыток не отдавать же. А приходит к нам немецкий купец, говорит: "Я эту цену дам, да только с уговором. Ладья прочная и м не подходящая, а бока низковаты по морю плыть. Надо бы повыше". Мы говорим: "Эта ладья-однодеревка. Как бока выросли, такие и есть. Уж дерево срублено, выше не нарастёт". Он упёрся, лопочет: "Я бы взял, мол, ладью, а бока низки". Мы говорим: "Такую втору ю, хоть весь свет обойди — не найдёшь. Липа то была, восьмерым мужикам не в обхват. Крепость в ней необыкновенная, а бока тебе в Киеве досками набьют, насадят, какие хочешь". — "Нет, — говорит, а говор такой противный отрывистый, будто собака лает. — Нет, я большую цену плачу, я не могу ещё раз в Киеве мои деньги тратить. Вы ладью рубили, вы должны её в порядок приводить". Мы говорим: "Да пойми ты, чудак человек, нету такого обычая. В Лодейницах ладьи рубят, в Смоленске продают, в Киеве к морскому плава нию готовят. А здесь ей бока наращивать — она тяжела станет по реке плыть". Он лается: "Глупый обычай! Лентяи! Дураки!" Я было хотел ему в морду дать, да Мудрила не позволил. Наконец порешили мы на том, что у него гребцов для такой ладьи маловато, так мы поможем её в Киев доставить, а там уж и бока насадим, и лубом покроем, под той бы палубой и людям, и товару в сохранности по морю плыть. А он нам за это сверх цены ещё надбавит…
Вот поели они, что хозяйка им подала, из-за стола встали, а потом пошли гулять по стольному городу по Киеву. Нагулялись, вернулись на ладью, спать полегли.
На другое утро принялись за работу. Трудятся за совесть, всё в срок по-хорошему сделали — и бока и палубу. Приходят к купцу, к немцу, за расчётом.
Этот немец — купец, человек молодой, высокий и жилистый. Кадык у пего на шее, будто репкой подавился. Глаза белёсые, голубоватые, как снятое молоко.
Ярмошке он не понравился. А что тут нравиться? Не кум, не сват. За работу заплатит, и прощай навек.
Немец говорит:
— Я многие товары здешним верным купцам роздал, а деньги не успел получить. Обещаются отдать морген фри, завтра поутру. Вы сегодняшнюю ночь ещё здесь поспите, завтрашний день — морген фри — я с вами рассчитаюсь.
Он достаёт большой кувшин заморского сладкого вина и всем наливает по чарочке:
— С благополучным окончанием!
Все выпили и Ивашке с Ярмошкой дали. Вино сладкое, терпкое, крепкое, в голову ударило. Мужики песни поют, плясать пошли. Ноги у них заплетаются, где стояли, там и повалились, ногами подрыгали, всхрипнули и затихли. И Ивашка с Ярмошкой тут же за столом тя жёлые головы на столешницу опустили и тоже заснули.
Просыпается Ивашка — что такое? Кругом темно. Хочет глаза протереть, руки не поднимаются. Хочет на ноги встать, а ноги не слушаются. Рукой руку пощупал, а они толстой верёвкой накрепко связанные.
Глава девятая
ГОСПОДИН ГЕНЗЕРИХ
Под жарким летним солнцем река текла широкая и спокойная. Господин Гензерих, немецкий купец, засунув руки за пояс, шагал по палубе своей ладьи.
О, хорошая ладья и день хорош, и вчера было хорошо, все дни, как от Киева отплыли. А впереди, о, впереди тоже всё хорошо. Господин Гензерих тихонько загоготал от удовольствия и пробормотал:
— Абер гут! Очень хорошо!
Господин Гензерих думал:
"Я очень умный человек! Я такой умный — все люди должны мне удивляться. Моя добрая покойная матушка очень удивилась бы, если бы могла меня сейчас увидеть".
Ещё бы ей было не удивиться!
Совсем недавно — да неужто только осенью? — был он вовсе не господин, и никому не пришло бы в голову называть его Гензерих. Всего-навсего сидел он, поджав ноги, на столе в лавке мастера Мельхиора и выдёргивал намётку из подкладки чужих штанов или, простр очив шов, выдавливал на нём зубами красивый узор. А мастер Мельхиор кричал ему:
"Эй, Гензель, подогрей утюг! Эй, Гензель, сними мерку с господина заказчика!"
Какой-нибудь глупый парень просидел бы так всю жизнь, пока поджатые ноги не скрючились бы, а пальцы от иголочных уколов стали бы рябые, как тёрка. Другой парень, весь век сидя согнувшись, давно нажил бы на спине горб. О, Гензель был не такой! У Гензеля б ыл предприимчивый ум и высокие стремления.
В его родной город Бремен приезжало много купцов из славянских земель, и многие бременские купцы отваживались в дальний путь на Русь и Царьград. Они приходили в лавку мастера Мельхиора, заказывали богатое платье и с важностью беседовали, хвастаясь почёто м и барышами. Как во всех больших городах на Руси, выстроены для них дома и гостиницы, как на всех переправах и волоках, их очередь впереди других. Долги им уплачивают прежде всех прочих, а на суд им разрешается не являться. Хоть и берут с них тамошние к нязья пошлину за товар, а всё же выгоды велики.
Гензель прилежно тыкал иглой в шёлк и сукно, а сам слушал эти рассказы, мотал на ус. О, Гензель был не простой парень. Умная голова, себе на уме. Гензель мелком обводил выкройку на куске ткани, а сам метал мысли и так и этак, размечал, как ему свою жизнь лучше раскроить.
Наконец, всё обдумав, он пошёл в дом русских купцов, познакомился со стариком приказчиком и обещал сшить ему хороший тёплый кафтан, если тот Научит его русскому языку. Целый год они бились, трудились до изнеможения. Уж приказчик стал подумывать, не дёшев о ли будет за одну епанчу такое мучение принимать. Уж он хотел попросить ещё пару суконных чулок, да постеснялся. А к концу года Гензель стал уже порядочно говорить.
Теперь он пошёл поклониться тестю и шурину, троим своим дядьям и семерым двоюродным братьям и у всех сколько мог занял денег. Не велики деньги, а со временем нарастут. И жёлудь мал, а прорастёт — будет развесистый дуб. Малого поросёнка раскормить — жирны й боров получится.
Пришёл к мастеру Мельхиору расчёт брать. Тот ему говорит:
— Почему ты уходишь, Гензель? Разве тебе плохо? Я тебе каждый день даю к обеду мясные клёцки и сладкую подливку из слив. А в другом месте тебя будут кормить одной кашей. Оставайся!
— Нет, — говорит Гензель, — у меня высокие стремления.
— Оставайся, — говорит мастер. — Ты хороший подмастерье, заказчикам твоя работа нравится. Если бы ты не был женат на своей Лиспет, я бы за тебя мою Ильзу отдал и моя лавка досталась бы тебе в наследство.
— Нет, — говорит Гензель, — пришло время уходить.
А сам подумал, что при живой жене попы его, пожалуй, на второй не повенчают. К тому же Ильза незавидный кусочек — сухая жердь и зубы, как у щуки. Ее и с приданым никто не берёт. И наследства ждать — не скоро дождёшься. Сам же он, с таким большим умом, ск орей разбогатеет.
— Нет, — говорит Гензель, — уж у меня все решено. Уезжаю я из прекрасного города Бремена.
Вот стали они прощаться, обнялись, прослезились. Мастер Мельхиор уступил Гензелю за его день-ги штуку сукна и ещё дал в придачу ящик с лоскутом и обрезками.
— Из них сошьёшь женские сумки на пояс. Заработаешь.
Гензель взвалил на спину тюк с сукном и ящик с лоскутами. Тяжело, да своя ноша не тянет.
Пошёл он оттуда к знакомому купцу, напросился, но возьмёт ли его с собой, на свою ладью, Балтийское море переплыть и дальше, сколько по пути будет.
За спешкой, за сборами он так и не успел начать шить приказчику обещанную епанчу, а скорей погрузился на ладью, не встретить бы невзначай да напоследок своего учителя. Всё обошлось хорошо — не встретились. Ладья отчалила, и поминай как звали.
Это Балтийское море бурное, беспокойное. Всю дорогу без отдыха тошнило беднягу Гензеля. Уж он думал, его смертный час пришёл. Сколько раз вспоминал он стол в лавке у мастера! Стол — на четырёх ногах, не кренился, не качался. Лучше бы ему было с того стол а не слезать.
А как вспомнит клёцки со сладкой подливкой, ему ещё хуже становится.
Однако же всему приходит конец, и доплыли они до края моря и оттуда реками на Полоцк и Смоленск. Но в Смоленске тот купец не захотел ехать дальше, здесь хотел торговать, обменять свои товары на воск, на мёд, на дорогие пушистые меха. Он взял с Гензеля шт уку сукна в оплату за дорогу и указал от ворот поворот. Как теперь дальше быть?
Это только прилежная девка вдевает в иглу короткую нитку — у ней в запасе ещё целая катушка, У Гензеля в запасе ящик с лоскутом, да здешние женщины сумки на поясе не носят, — и шить не стоит. Просчитался Гензель: купцу с малым товаром делать нечего — про торгуешься.
Ходит Гензель по пристани, ногти кусает, размышляет:
"Я за дорогу сюда отдал штуку сукна. Обратно плыть — придётся лоскут отдать. А вернусь я в родной город, в Бремен, с меня тесть и шурин, дядья и братья шкуру спустят и в тюрьму упрячут за долг.
И вдруг видит Гензель — стоит у пристани большая ладья-однодеревка, прочная и поместительная. Ох, хороша! Вот бы купить, да денег нет!
Денег нет — ум есть.
Подошёл Гензель к мужикам-ладейникам, говорит:
— Я господин Гензерих, бременский купец. — И стал ту ладью торговать…
Как плыли по Днепру, каждую ночь просыпался в холодном поту — доплывут до Киева, чем рассчитываться будет? О, умный человек не пропадёт. Всё придумал, всё рассчитал: сонное питьё подмешал в вино, и теперь ладья его, не купленная, а собственная. А в Царьг раде за взрослого раба две цельные штуки дорогого шёлка-аксамита, в шесть нитей тканного, дают, и за двух мальчишек ещё одну штуку удастся получить.
Тут господин Гензерих поднял голову и заметил, что ладья направляется к берегу. Это ему не понравилось. Кормчий был нанят спешно, в утро отъезда из Киева. Можно ли ему доверять?
Господин Гензерих быстрыми шагами подошёл к нему и крикнул:
— Ты старый, глупый человек! Зачем ты идёшь к берегу?
Кормчий, не глядя на него, ответил:
— Так надо.
— Зачем надо? Кому надо? Тебе надо, мне не надо! По середине река быстро бежит, мы скоро едем. Ты думаешь, медленно плыть — больше платы получишь? Нет! Я буду тебе по шее давать!
— Да разуй глаза, — сказал кормчий. — Посмотри вперёд, не видишь, что ли?
Господин Гензерих посмотрел вперёд и увидел, что там невдалеке река бурлит, и клубится, и скачет, будто табун белых коней, пенные гривы, по ветру распущенные, высоко взлетают.
— О! — сказал господин Гензерих. — Это что?
— Пороги это. Не всю реку перегородили. Ближе к берегу легко пройдём. Да отойди, не мешайся.
— Я хозяин! — грозно сказал господин Гензерих, но отошёл в сторонку.
Сердце у него сжалось от страха. Он слыхал про грозные днепровские пороги и, подумав о том, что было у него спрятано под палубой, заскрежетал зубами и показал реке кулак. Но, тотчас спохватившись, ласково заговорил:
— Ты хороший старый человек. Я буду тебя награждать.
За шумом воды кормчий не слышал его слов. Он стоял на носу с шестом в руке, отталкиваясь от выступавших из воды камней. Гребцы подняли вёсла, и ладья, послушно скользнув, миновала порог.