– Скажи-ка мне, любезный Иегуда, – прищурился Вольфгер, – а может, ты никакой не купец, а хитрый прознатчик? Уж больно много ты знаешь.
– Ой-ой-ой! – закатил глаза купец и рассмеялся. – Ну, какой из бедного купца прознатчик? Ваша милость мне льстит. Впрочем, вы правы. Старый Иегуда – прознатчик, только совсем чуть-чуть. Я ведь купец, а не приказчик. Чем рискует приказчик? Да ничем. А я, отправляясь в очередную поездку, рискую не только деньгами и товаром, но и своей головой. Так что…
– Ты говорил о каком-то «Башмаке», – напомнил Вольфгер.
– Воистину удивительно, что вы не слышали о нём, потому что «Заговор Башмака», как блуждающий нарыв, уже давно набухает то в одном курфюршестве, то в другом. Стоптанный крестьянский башмак – символ тайного общества, готовящего бунт против господ. Правда, ещё ни разу бунт не удавался – иногда заговорщиков выдавали предатели, а иногда крестьяне не могли сойтись друг с другом и кто-то переходил на сторону властей. Каждый раз дело кончалось пытками, кострами и казнями, и господа думали, что с «Башмаком» покончено навсегда, но он возникал снова и снова. Во многих вещах ваши князья наивны, как дети, простите меня, господин барон, за дерзкие слова.
– Не извиняйся, – поморщился Вольфгер, – здесь нет посторонних ушей, говори, как привык. А то, что наш император не блещет умом, я знаю и без тебя, чего ещё ждать от сына Хуаны Безумной?[11]
– Благодарю вас, господин барон, – кивнул Иегуда бен Цви, – в таком случае, я продолжу, – он заглянул на дно своего бокала и Вольфгер подвинул к нему кувшин:
– Наливай себе сам.
– Спасибо… Итак, на чем мы остановились? А, ну да. Восстаний черни становилось всё больше, но кнехты курфюрстов и монахи быстро наводили порядок, рубить головы они умели хорошо. Впрочем, этой нехитрой наукой владеют все владыки. Да только в последнее время кое-что изменилось. И вот это «кое-что» стало последней каплей, размывшей дамбу. Дамба рухнула, и теперь ревущий поток несётся по Саксонии, сметая всё на своём пути – поля, дома, людей, деревья…
– Что же стало это последней каплей? – спросил Вольфгер.
– Правильнее было бы сказать не что, а кто, – ответил купец. – Имя этой «капли» – Мартин Лютер.
– Кто-кто?
– Доктор Мартинус Лютер, бывший монах-августинец, создатель новой религии. Он учит верить в Иисуса Христа по-новому, без пышных церковных обрядов, икон, священников и монахов, без индульгенций и церковной десятины. Странно, что вы не слышали его имя, в Саксонии он сейчас популярнее Папы. Кстати, Папа отлучил Лютера от церкви, и знаете, что сделал доктор Мартин? Он собрал на скотобойне Виттенберга своих друзей, сторонников и простой народ и на глазах у всех сжёг папскую буллу об отречении, а потом сам отлучил Папу от церкви!
Он учит, что в Евангелии ничего не говорится о папской курии, о священниках и монастырях, а значит, индульгенции – обман, церковную десятину платить незачем, а монахи – толстопузые бездельники.
Лютера слушают не только крестьяне. Говорят, в городах, отложившихся от Рима, священники, разочарованные в старой вере, ходят по домам простецов и смиренно просят разъяснить им Святое писание, потому что правда открыта только тем, кто зарабатывает на хлеб насущный простым трудом. Некоторые монастыри уже разграблены, их братия разбежалась, священники, поддерживающие Лютера, отказываются от обета безбрачия, женятся на бывших монахинях или мирянках.
Появились секты перекрещенцев, иначе, анабаптистов, которые учат, что Страшный Суд вот-вот произойдёт, нужно отринуть всё мирское и не работать на господ. Словом, в империи нарастает хаос, и бунт вот-вот разразится, я чувствую это.
– Н-да-а… – по-мужицки поскрёб в затылке Вольфгер, – озадачил ты меня. Но…вот у нас в округе всё тихо!
– Не обольщайтесь, господин барон, – тихо ответил Иегуда, – я знаю, что вы добрый господин и обращаетесь с крестьянами совсем не так, как другие князья, но толпа есть толпа. Поодиночке они ещё люди, но стоит им сбиться в стаю и выбрать себе вожака, они превратятся в хищников, готовых растерзать даже тех, кто их кормил, лечил и оберегал. Поэтому мой вам совет: готовьте замок к осаде, как – вам лучше знать, вы воин, а я всего лишь странствующий купец, и мой удел, вечный удел моего народа – спасаться бегством.
– Как же ты поедешь с деньгами? – удивился Вольфгер. – А если разбойники? Хочешь, дам тебе охрану до границ Богемии?
– Вы странный человек, ваша милость, – задумчиво ответил купец, – вы покупаете и читаете книги, знаете иностранные языки, а теперь вот предлагаете охрану богопротивному иудею, виновному в распятии вашего Спасителя.
Вольфгер досадливо отмахнулся:
– Я – это я, не будем об этом. Так возьмёшь охрану?
– Спасибо, господин барон, не возьму. Со мной четверо приказчиков, это сильные, умелые и опытные люди, да и сам я ещё неплохо владею оружием. От обычных разбойников мы отобьёмся, а от судьбы всё равно не уйдёшь, будь что будет, ваши кнехты понадобятся вам здесь. Кроме того, большую часть денег я оставлю вашему управляющему, так что ничем, кроме своей шкуры, я и не рискую.
– Оставишь? Зачем?
– Да, господин барон, оставлю у вашего управляющего, у Паоло, а он уже переправит эти деньги на мой счёт у Фуггеров. Это гораздо удобнее и безопаснее, чем тащить мешок золота через две страны, я всегда так поступаю.
– Ловко, – признал Вольфгер, – ничего не скажешь. А я и не знал.
– А зачем господину барону знать эти незначительные подробности? – удивился купец. – Знает Паоло, и этого достаточно, он – честный человек.
– Ну, хорошо, – сказал Вольфгер, – я понял, ты спешишь. Ну хоть переночуешь в замке?
– Прошу меня извинить, ваша милость, нет. Нам дорог каждый час. Заночуем по дороге в одной хорошей таверне, я её давно знаю…
***
Проводив купца, Вольфгер поднялся из-за стола и в глубокой задумчивости, заложив руки за спину, стал мерять башню шагами.
– Крестьянский бунт… Хм… А ведь сдаётся мне, купец-то прав, он ездит по всей стране и должен был почуять нечто такое, опасное, что растворено в воздухе и исподволь зреет… Это так… Всё логично. Крестьян злит торговля индульгенциями, причём их заставляют покупать индульгенции и на умерших, чтобы, дескать, сократить срок их пребывания в чистилище. Понятно, что простецы чувствуют обман, тем более что в последнее время сборщики индульгенции стали действовать особенно нагло. В Альтенберг тоже приезжал монах-доминиканец, этот, как его, Тецель что ли, но я тогда приказал Карлу не пускать его в замок. Наверное, зря. Попа можно было, по крайней мере, расспросить, купив его разговорчивость за талеры.
С другой стороны, крестьяне всегда бунтуют, их всегда усмиряют… Они вечно чем-то недовольны… Вот дьявольщина! Я никогда не думал об этом! Ну, крестьяне и крестьяне, вроде домашней скотины, только говорящей. Да они и говорить-то толком не умеют… Нет, чепуха! Хотя, с другой стороны…
Вольфгер вдруг вспомнил, как его отряд рейтаров однажды участвовал в усмирении крестьянского бунта. Тогда толпа крестьян, вооружённых косами, вилами и рогатинами выкатилась из деревни и, вздымая клубы пыли, молча направилась в сторону войск. Запела труба, под ударами десятков кованых копыт дрогнула земля, и рейтары пошли в атаку, быстро перейдя в галоп. Вольфгер надеялся просто напугать крестьян, расталкивая их тяжёлыми конями, но не тут-то было. Восставшие не отступили, а стали втыкать пики в землю вокруг маленького пригорка, чтобы защититься от наступающей конницы. Это уже становилось опасным. Отряд перешёл на медленную рысь, и первый ряд конников дал залп.
Грохот выстрелов, храп коней, вой раненых…
Когда пороховой дым отнесло ветром, Вольфгер с изумлением увидел, что крестьяне остались на месте, бросив убитых и затащив внутрь импровизированного палисада раненых. Почти все были окровавлены. Люди потрясали своим доморощенным оружием и что-то кричали. Лица их были страшно искажены. Тогда рейтары, сменив пистолеты, дали второй залп, а потом, выхватив тяжёлые клинки, направили коней на кучку оставшихся на пригорке людей, срубая мечами наконечники пик. Сдавшихся на милость победителей осталось совсем немного. Вольфгеру стоило огромного труда остановить бойню и защитить крестьян от разъярённых солдат. Впрочем, сдавшихся крестьян потом, кажется, всё равно повесили.
«Да, – подумал Вольфгер, – а вот если сила будет на их стороне, они никого щадить не будут. Купец совершенно прав, надо готовить замок к осаде. Вряд ли она будет длительной, ведь крестьяне есть крестьяне и воевать толком не умеют. Постой-постой, а если среди них найдётся человек, сведущий в военном деле, что тогда? А вот тогда будет действительно худо… Пожалуй, разговор с десятником стражи оттягивать не следует».
Вольфгер только собрался кликнуть Карла, как он сам поднялся по лестнице:
– Господин барон, к вам монах. Прикажете впустить?
– Погоди, Карл, – досадливо отмахнулся Вольфгер, – не до него сейчас, скажи, пусть завтра придёт!
– Ваша милость, – неожиданно возразил Карл, – осмелюсь заметить, что старик чем-то очень взволнован, его аж колотит. Вдруг он хочет сообщить вам что-то важное? Может, вы всё-таки уделите ему несколько минут?
Вольфгер удивился. Карл никогда не позволял себе давать советы господину, и, раз он изменил своему правилу, значит, действительно, случилось что-то важное.
– Ну, хорошо… – нехотя сказал он, – приведи его… Что за день такой сегодня…
Оказалось, впрочем, что за монахом идти не нужно, он уже стоял на лестнице за спиной Карла и колотил в его широченную спину кулаком, требуя дать дорогу:
– А ну, пропусти меня, сатанинский оборотень!
– Не толкайся, святой отец, а то загрызу, – беззлобно отругивался Карл.
– Здравствуй, сын мой, спасибо, что не отказался выслушать старика! – слегка задыхаясь, сказал монах.
– Садись, отец Иона, отдышись, – сказал Вольфгер, – выпей вот подогретого вина, хочешь?
– Вина? – оживился монах, – с удовольствием… Хотя, нет, спасибо… Пожалуй, я лучше воды…
Брови Вольфгера полезли на лоб – старый монах на его памяти ещё ни разу не отказывался от вина. «Заболел он, что ли? – подумал барон.
Барон помнил отца Иону с детства. Откуда пришёл в замок тогда ещё молодой монах, он не знал, но с тёплым чувством вспоминал, что именно отец Иона заменял ему отсутствующего отца и вечно больную мать. Монах учил маленького Вольфгера чтению, письму и счёту, рассказывал о зверях, птицах, деревьях и травах, утешал, когда болели разбитые коленки, рассказывал на ночь вместо сказок истории из Ветхого Завета, выбирая сюжеты, понятные ребёнку.
Сейчас Вольфгеру было уже за сорок, а отец Иона разменял седьмой десяток. Высокий, сухощавый, всегда чисто выбритый (в отличие от Вольфгера, который нередко забывал побриться), казалось, монах не менялся с годами, только венчик волос вокруг тонзуры стал совсем седым. Он был одет в поношенную бурую рясу, подпоясанную вместо положенной монаху верёвки кожаным ремешком. Вольфгер не знал, к какому ордену принадлежит отец Иона, а сам монах, наверное, уже и забыл, в каком монастыре много лет назад он принял постриг.
Отослав Карла, Вольфгер уселся за стол напротив монаха, наполнил два кубка вином, один взял себе, а другой пододвинул ему, положил подбородок на руки и молча вопросительно посмотрел на собеседника.
Отец Иона молчал, нервно потирая руки. Он явно не знал, с чего начать.
Вольфгер решил ему помочь.
– Послушай, отец мой, я вижу, что тебя что-то гнетёт. Откройся мне, облегчи душу, хоть я и не священник и не имею права исповедовать. Но ведь я вырос у тебя на руках, ты меня воспитал, и я считаю тебя вторым отцом. Клянусь, ничего из сказанного тобой за пределы этой башни не выйдет. Рассказывай.
Отец Иона вздохнул.
– Понимаешь, Вольфгер, есть вещи, о которых очень трудно говорить, как будто выворачиваешь душу наизнанку. Это только моё… Рассказать – как пройтись по улице в исподнем… Но ты прав, рассказать надо, ведь я за этим и пришёл, правда?
Монах схватил кубок и в несколько глотков опорожнил его, потом побледнел, закрыл рот ладонями и пробормотал:
– Ну вот, опять грех… А ведь я дал зарок не прикасаться к вину… Конченный я человек…
Вольфгер, сын мой, ты знаешь, что я – неважный слуга Божий… Не спорь, не спорь, это так и есть. Я, конечно, пытаюсь преодолеть себя, но мирское во мне слишком сильно… И всё же, некий малый дар, отпущенной по благости Создателя, у меня есть… То есть, что я говорю… Был… В этом-то всё дело! Был!
– Отец мой, – терпеливо сказал Вольфгер, – прости, но пока я ничего не понимаю. Как же я смогу помочь тебе, если никак не возьму в толк, о чём идёт речь?
– Сейчас… – хмуро ответил монах, – давай, я попробую начать с самого начала. Ты, конечно, знаешь, что не по силам мне творить Святые чудеса, и никогда не было по силам. Я что? Мог, помолившись, зубную боль снять, мог роженице помочь, ну, мог помочь умирающему легко отойти… Но мог! Мог! А теперь ничего этого не могу… Правда, Он иногда отказывал мне в даре и раньше, если я особенно ну… грешил… Вот и в этот раз я подумал, что, может, выпил лишнего, да и вдова шорника, Марта, гм… ну, ты понимаешь… да… Сначала-то я особенно не волновался, наложил на себя пост, утром и вечером бил поклоны, молился, но… ничего не изменилось… А самое главное, знаешь, Вольфгер, теперь, когда я вхожу в храм, я не чувствую в нем ну… божественности, что ли, намоленности, святости… Не знаю, как объяснить. Я не привык об этом говорить, это всегда было только между мной и Им, а теперь… Слова приходится из себя тащить клещами, с кровью, с мясом…
– Постой-постой, – осторожно перебил его Вольфгер, – значит, раньше, когда ты входил в храм, ты всегда чувствовал в нём присутствие, скажем так, некоего божественного начала?
– Ну… да, можно сказать и так, – нехотя ответил отец Иона.
– А почему я не чувствовал?
– Мне не удалось привить тебе истинной веры, – вздохнул монах, – я каждый вечер молюсь за спасение твоей души. Твоё неверие – мой тяжкий грех, возможно, если бы в детстве я мог собственным примером показать тебе…
– Оставим это, – отмахнулся Вольфгер, – значит, суть твоего беспокойства в том, что ты утерял связь с богом?
– Не только, – тяжело вздохнул монах, – есть кое-что ещё. Но ты мне, пожалуй, не поверишь, пока не увидишь собственными глазами. Прошу тебя, давай спустимся в замковую часовню и посмотрим. Если мои опасения не сбудутся, тогда можешь с полным правом называть меня старым идиотом, и я с тобой буду совершенно согласен…
– Что за опасения?
– Прошу тебя, давай спустимся в часовню. Если мои страхи напрасны, и говорить не о чем, а если не напрасны, ты сам всё увидишь.
– Ну, хорошо, пойдём, – пожал плечами Вольфгер. – Только я возьму подсвечник, там, наверное, темно…
Они спустились по лестнице и вышли из башни. Чтобы попасть в часовню, нужно было перейти через замковый двор, вымощенный камнем. Пока ждали старика-дворецкого со связкой ключей, Вольфгер, прислонившись к нагретой осенним солнцем стене часовни, разглядывал двор.
Замок жил обыденной, мирной жизнью. Кухарка пронесла лукошко яиц, дворовый мальчишка, давясь от смеха, гнал хворостиной козу, выскочившую под ноги хозяину и со страху насыпавшую на камни шариков, стучал топор – на заднем дворе рубили дрова. Вольфгер попытался представить себе мирный, сонный замок в осаде крестьянского войска – и не смог.
Наконец, появился дворецкий. Он долго возился с заржавевшими ключами, подбирая нужный, замок лязгнул и дверь отворилась. Вольфгер зажёг свечи, передал подсвечник отцу Ионе, а сам остался у входа.
Монах, как видно, точно зная цель посещения часовни, направился к алтарю и поднял подсвечник, освещая центральную икону.
– Вольфгер, иди сюда, – позвал монах таким странным голосом, что барон вздрогнул. – Взгляни.
Вольфгер подошёл к алтарю, взял подсвечник из дрожащей руки монаха и принялся рассматривать икону с привычным каноническим сюжетом: Святое семейство, Бог-Отец, Богоматерь, Святой Младенец у неё на руках. Сначала всё казалось обыденным и привычным, но что-то царапало глаз.
– Младенец… – подсказал монах, – посмотри на лик Святого Младенца. Вольфгер вгляделся и увидел, что из уголков глаз божественного ребёнка тянутся две красные дорожки.