Но эти старатели… Какое-то ужасно хилое племя! Выезжая из лагеря, я оглянулся и увидел, как толпа макает пятерых или шестерых парней в лошадиную поилку, чтобы привести в чувство. А всех-то делов — Кэп Кидд ненароком на них наступил!
Это незначительное событие, по-видимому, настолько взбудоражило публику, что никто не потрудился заметить, как я выехал из поселка. Меня это даже очень устраивало, так как по натуре я человек очень скромный, стеснительный и даже стыдливый и никогда не гонялся за дешевой популярностью!
Парня, которого они называли Биллом Прайсом, за все это время поблизости так и не обнаружилось.
Ну ладно. Выбрался я с плато, поднялся по южному распадку, попал в какую-то сильно поросшую лесом местность и начал ломать голову, как бы мне найти ту индейскую тропу, о которой толковал Балаболка, как вдруг совсем рядом кто-то сказал:
— Эй!
Я резко обернулся на голос, в обеих руках по пушке, и тут из зарослей выезжает какой-то длинный, тощий старый хрыч, густо поросший черными бакенбардами.
— Кто ты таков и что ты имел в виду, когда крикнул мне «эй?» — вежливо поинтересовался я. Нам, Элкинсам, ни при каких обстоятельствах не изменяет врожденное чувство такта!
— Ты, случаем, не тот хозяин жеребца-людоеда? — спросил этот тип, на что я ему с достоинством ответил:
— Никак не пойму, о чем ты толкуешь! Эту лошадку зовут Капитан Кидд, — Я поймал его молочным жеребенком на верхней сьерре Гумбольта.
— Это самый громадный жеребец из тех, что мне доводилось видеть, — покачав головой, заметил чернобородый. — Но все же он кажется довольно резвым.
— Кажется? — переспросил я, слегка обидевшись за свою лошадку — Да Капитан Кидд в два счета обгонит в этом штате все, что тут умеет шевелить конечностями! И при том с легкостью унесет на себе и меня, и тебя, и все долбаные самородки, какие только есть в этих сумках!
Вообще-то я не собирался упоминать о золоте. Хотя с другой стороны, в отличие от Балаболки Карсона, я не мог взять в толк, как такое упоминание может повредить делу.
— Знаешь, — вдруг сказал этот тип, — а ведь ты нажил себе врага, парень! И не кого-нибудь, а Билла Прайса, одного из головорезов Волка Фергюссона, — самую ядовитую тварь из всех, когда-либо натягивавших на себя кожаные сапоги! Он проезжал тут всего несколько минут назад и с пеной у рта клялся, что вырежет твое сердце и напьется твоей крови! Он подался в горы, хотел собрать там человек полста из своей банды, чтобы выйти на охоту за твоим скальпом!
— Ну и что с того? — равнодушно спросил я. Слова чернобородого не произвели на меня ровным счетом никакого впечатления. Все равно кто-нибудь всегда жаждет напиться моей крови, а полсотни или пускай даже сотня конокрадов не чета одному Брекенриджу Элкинсу!
— Ты угодишь в засаду, — предупредил меня старый хрыч. — Ты такой милый, честный молодой человек и заслуживаешь лучшей доли. Просто ну никак нельзя допустить, чтобы стая бесчестных мерзких паразитов досуха высосала твою кровушку! Я сейчас пробираюсь к своей хижине — она высоко в горах и довольно далеко от хоженых троп, — так почему бы тебе не отправиться со мной и не залечь на дно, пока головорезы рыщут повсюду в поисках твоего скальпа? Уж там-то они тебя никогда не найдут!
— Я не привык прятаться от врагов!.. — взревел было я, но внезапно вспомнил о слитках в моих чересседельных сумках.
Ведь прежде всего мой долг — доставить их в Уофетон! А если я свяжусь с бандой Фергюссона, то — чем черт не шутит — вдруг мерзавцы сумеют-таки меня уложить, подстрелив откуда-нибудь из лесной чащи, и сбегут, прихватив с собой добытое тяжким трудом золотишко Балаболки? У меня было очень тяжело на душе, но я принял твердое решение уклоняться от битвы до тех пор, пока не вручу Карсону его слитки в целости и сохранности. Ну а потом (принес я себе нерушимую клятву) я вернусь! Я вернусь и натяну этому Волку Фергюссону его гляделки на его ж… на его же шею! За то, что он поставил меня в столь унизительное положение!
— Веди меня, старик! — пробурчал я. — Веди в свою обитель! Веди меня подальше от глаз головорезов, свихнувшихся на мести; веди меня подальше от Волка Фергюссона и от его свинца! Но сперва дай мне священный обет. Поклянись всем святым, что мир никогда не узнает о том, как Брекенридж Элкинс, краса и гордость Медвежьего Ручья, праздновал труса, уклоняясь в золотоносном краю от встречи с какой-то жалкой шайкой паршивых уличных налетчиков!
— Обещаю и клянусь! — торжественно заявил тип. — На уста Росомахи Риксби уже легла печать вечного молчания! Твой роковой секрет навеки похоронен в укромных тайниках на дне его души! А теперь — следуй за мной.
Старый хрыч вел меня напрямик, лесной глухоманью, пока мы не вышли на старую индейскую тропу, которая оказалась всего лишь прерывистой цепочкой полустертых временем следов, петлявших по диким холмам. Весь остаток дня наши лошади усердно мерили эту тропу. И за все это время мне на глаза не попалось ни единой живой души.
— Сперва-то они станут искать тебя в Мышиной Пасти, — сказал Росомаха. — А когда не найдут, полезут в холмы. Но мою хижину им ни за что не отыскать, даже если они прознают, что ты прячешься у меня. Но откуда им про это узнать?
Ближе к заходу солнца мы свернули с тропы на еще более неясный след, который вел на восток, таким хитрым образом извиваясь между утесами и громадными валунами, что даже самая юркая змея свернула бы себе шею, пытаясь по нему проползти. Перед тем как окончательно стемнело, мы добрались до моста через узкий глубокий каньон, по дну которого текла быстрая горная река; вода бурлила, ревела и пенилась, стиснутая меж скальных стен высотой не меньше чем дважды по семнадцать с половиной ярдов. В одном месте каньон сужался примерно до семнадцати с половиной ярдов. На другой стороне буря вывернула с корнями громадную сосну, которая упала поперек каньона и образовала мост. С одной стороны ствола крона была подрезана, так что лошадь вполне могла пройти по стволу на ту сторону каньона, хотя обычной лошади такое занятие вряд ли пришлось бы по душе. Даже привычной к этому мосту кобыле Росомахи явно было не по себе. Но между канадской и мексиканской границей нету ничего такого, что могло бы напугать Капитана Кидда. Кроме разве что меня! Поэтому он спокойно, слегка танцующим шагом, прошел по стволу на ту сторону каньона.
На той стороне тропинка еще некоторое время петляла среди чащобы, но вскоре мы добрались до хижины, прилепившейся у подножия здоровенного утеса. Хибара стояла посреди поляны, на краю которой из-под земли бил родник. Да, отличное место, ничего не скажешь!
Чуть выше по склону виднелся обнесенный каменной изгородью кораль. Надо сказать, он был чертовски большим! Куда больше, чем требовалось для одной ездовой и трех вьючных лошадей Росомахи. Но пойди пойми, отчего люди строят корали так, а не иначе! Росомаха сказал, чтобы я пустил своего Кэпа Кидда в кораль. Но я-то знал, что если так поступлю, то к утру там окажутся ровным счетом одна дохлая ездовая и три дохлые вьючные лошади, поэтому я просто отпустил своего конька попастись на воле. Несмотря на то что время от времени Капитан Кидд позволял себе какую-нибудь изощренную попытку меня прикончить, подлец слишком любил меня, чтобы бросить где-нибудь одного и удрать!
Пока суд да дело, наступила ночь, и Росомаха позвал меня в хижину, сказав, что сейчас сварганит на скорую руку ужин. Мы вошли внутрь, он зажег свечу, сварил кофе и поджарил бекон с бобами и кукурузными лепешками, потом посмотрел на меня, как я сижу за столом, едва не падая от голода, удвоил количество бекона, утроил количество бобов, и правильно сделал! Пока мы добирались до хижины, Росомаха все больше молчал, но сейчас он, похоже, и вовсе язык проглотил! Он был какой-то уж очень нервный, раздражительный.
Я решил, что старик боится, как бы Волк Фергюссон не свел потом с ним счеты за то, что он помог мне спрятаться. Нет в мире прискорбнее зрелища, чем вид до смерти напуганного взрослого мужчины! По-моему, страх — это просто какая-то заразная болезнь; во всяком случае, никак иначе я это дело объяснить не могу!
Я одним глазом приглядывал за Росомахой, хотя со стороны ему могло показаться, будто я дремлю. Уж такая у нас у всех на Медвежьем Ручье привычка! Ведь если б мы там постоянно как следует не присматривали друг за другом, никто из нас не дожил бы до зрелых лет! Одним словом, Росомаха думал, что я не видел, как он высыпал в мою чашку с кофе довольно много какого-то белого порошка, а я видел! Себе в чашку он ничего такого не положил но я промолчал, ведь делать замечания хозяину, угощающему тебя ужином, очень невежливо! Да и потом к чему возражать, если Росомаха Риксби вдруг решил заварить кофе каким-то новомодным способом!
Он поставил еду на стол, а сам уселся напротив меня, слегка наклонил голову и принялся, вроде как украдкой, посматривать на меня из-под густых бровей. А я приналег на жратву и довольно быстро ее изничтожил.
— Смотри, кофе остынет, — вскоре пробормотал Росомаха.
Тут я вспомнил про свою чашку и залпом осушил ее. Готов поклясться, лучшего кофе я никогда не пробовал.
— Ха! — сказал я, утирая губы. — Хотя на вид ты довольно-таки невзрачный мужичонка, но кофе варишь отменный! Дай-ка мне еще чашечку! И потом, в чем дело! Почему ты сам почти не притронулся к жратве!
— Из меня неважный едок, — пробормотал Росомаха. — Ты… ты что, взаправду хочешь еще кофе?
И я выпил еще чашек шесть, но на вкус они не шли с первой ни в какое сравнение. Это, конечно, было из-за того, что Росомаха просто не стал добавлять в них свое белое снадобье, но из боязни показаться невежливым я ничего хозяину не сказал.
Покончив со съестным, я заявил, что помогу Росомахе помыть посуду, но он, как-то странно взглянув на меня, махнул рукой.
— Черт с ней, — сказал он, — я… то есть мы… Мы помоем ее завтра! Как… как ты себя чувствуешь?
— Отлично! — ответил я. — Ты здорово умеешь варить кофе, почти так же здорово, как я! Пойдем посидим на крылечке. Ненавижу торчать в четырех стенах!
Он вышел следом за мной, мы уселись на ступеньках, и я стал рассказывать ему про нашу жизнь на Медвежьем Ручье, потому как уже сильно соскучился по дому. Но Росомаха совсем ничего не говорил, только все более и более странно поглядывал на меня. Наконец мне захотелось спать. Тогда хозяин взял свечу и показал, где стоит моя кровать. В хижине было две комнаты, и моя койка стояла в задней. Там не было двери на улицу, зато имелось довольно большое окно.
Я швырнул чересседельные сумки под койку, прислонил к стене свой винчестер и стал стягивать сапоги, а Росомаха все торчал в дверях со свечой в руке и все с тем же очень странным выражением лица.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — зачем-то снова спросил он. — У тебя… Не болит ли у тебя живот или еще что?
— Нет, черт возьми! — недоумевая, ответил я. — Какого дьявола он должен у меня болеть? Последний раз он у меня болел, когда мой братец, Медведь Бакнер, выпалил мне прямо в брюхо из тяжелого охотничьего карабина. Мы, Элкинсы, вообще отродясь животом не маялись!
Росомаха только затряс головой, пробурчал что-то невнятное себе в бороду и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Но он не пошел во вторую комнату, потому что свет от свечи продолжал пробиваться сквозь щель в моей двери. Как-то уж очень замысловато он себя ведет, подумал я. Может, у него чердак потек или еще что-нибудь? Я встал с койки, босиком тихонько подошел к двери и посмотрел в щель.
Росомаха стоял у стола спиной ко мне и вертел в руках ту коробочку, из какой сыпал мне в кофе белый порошок. Он недоуменно тряс головой, бормоча что-то себе под нос.
— Нет, никакой ошибки тут быть не могло! — наконец довольно громко проворчал он. — Это нормальное зелье. Нормальное! И я сыпанул ему в кофе чуть не пригоршню! Даже слону хватило бы! Ни хрена не понимаю! Если б не видел собственными глазами, ни за что бы не поверил!
Я так и не уловил никакого смысла в его словах, а он снова засунул коробочку куда-то за миски и кастрюльки и выскользнул за дверь. Но винтовку с собой не взял, да и его пояс с пистолетами остался висеть на вешалке у выхода. Зато он зачем-то взял с собой каминные щипцы! В общем, я решил, что бедолага малость свихнулся от жизни в одиночестве и теперь чудит. А потому, почесав затылок, я снова улегся в кровать и быстро уснул.
Пару часов спустя я проснулся, сел в койке с обоими револьверами на взводе и резко спросил:
— Кто здесь? Отвечай немедля или я понаделаю в тебе дырок!
— Не стреляй! — жалобно проскулил Росомаха Риксби, выползая на середину комнаты из глубокой тени, сгустившейся в изножье моей кровати. — Это всего-навсего я! Мне только захотелось узнать, не нужно ли тебе одеяло. К утру в здешних горах становится чертовски прохладно!
— Когда делается холоднее, чем пятнадцать ниже нуля, я заворачиваюсь в попону. И ничья помощь мне для этого не нужна! А сейчас вообще лето! Ступай в кровать и дай мне наконец поспать спокойно!
Я бы мог присягнуть, что, когда проснулся, в руках у Росомахи был один из моих сапог. Левый. Но за дверь он вышел с пустыми рукам. Ну и черт с ним, подумал я, засыпая. Спал я как убитый, а проснулся, когда сквозь окно мне в лицо ударили солнечные лучи.
Я встал с кровати, натянул сапоги и вышел в соседнюю комнату. На плите кипел кофе, аппетитно скворчал на сковородке бекон, а Росомахи почему-то не было. Я чуть не рассмеялся, когда увидел что за столом накрыто всего одно место. Старый хрыч так долго жил один, что совсем перестал соображать! Он просто забыл про своего гостя!
Тогда я подошел к полке, откуда хозяин в тот раз брал белый порошок, заглянул за кастрюльки и выудил оттуда заветную коробочку. На ней были какие-то буквы. Хотя в то время я читал еще не очень-то хорошо, но азбуку уже понимал, а потому по праву слыл одним из самых высокообразованных людей на Медвежьем Ручье. Я по очереди произнес буквы вслух, и у меня получилось вот что: «М-ы-ш-ь-я-к».
Это мне ровным счетом ничего не говорило, вот почему я решил, что это всего-навсего какая-то новомодная приправа к кофе, для запаха. Ну, вроде лимона, что ли. А еще я сперва решил, что Росомаха положил этой приправы только мне потому, что на двоих там не хватало. Как истинно вежливый хозяин. Но в коробочке было полным-полно белого зелья! Тут я услышал шаги старого хрыча, поставил коробочку обратно и уселся за стол.
Он, насвистывая, вошел в дверь с полной охапкой дров, повернул голову и увидел меня. Почему-то он сильно побледнел, а потом у него отвисла челюсть, а потом дрова, вывалившись у него из рук, с грохотом посыпались на пол. Причем одно здоровенное полено шмякнулось ему прямо на большой палец левой ноги, но он, похоже, этого совсем не заметил.
— Да что с тобой такое, черт возьми? — раздраженно спросил я. — Ты дергаешься в точности как Балаболка Карсон!
Несколько минут Росомаха глупо таращился на меня, нервно облизывая губы, потом еле слышно проговорил:
— Извини! Это все мои проклятые нервы! Я так долго жил один, что вроде как совсем позабыл про своего гостя! Извини еще раз, Брек!
— Пустяки, — ответил я. — Не надо извиняться. Просто поджарь еще порцию бекона!
Так он и сделал. Вскоре мы уже сидели за столом, ели, пили кофе, и кофе на этот раз был чертовски невкусным!
— Послушай! — сказал наконец я. — Как тебе кажется, долго мне еще надо здесь торчать?
— Лучше бы тебе остаться на сегодня и на завтра, — ответил Росомаха. — А потом двинешь на юго-запад, чтобы снова выйти на старую индейскую тропу, но уже по эту сторону от Ущелья Снятых Скальпов. А ты… ты вытряхивал утром свои сапоги?
— Не-а, — ответил я. — На хрена мне их было вытряхивать?
— Ну-у, — протянул он. — Видишь ли, в здешних краях полно всяких ядовитых гадов. Иной раз они даже в хижину могут заползти. Мне самому не раз случалось вытряхивать из сапог мексиканских ядовитых ящериц!
— Не догадался посмотреть, — сказал я, допивая пятую чашку кофе. — Но теперь мне показалось, что в мой левый сапог действительно заползла блоха. То-то я чувствую, вроде как кто щекочет мой большой палец!