Чтобы избежать всего этого, и нужен «синдром мышонка» – особое состояние, своеобразный транс, когда человек чувствует себя в самой узкой, самой глубокой норе уютно и комфортно. У Олега это было, а вот у Бормана, например, нет, и шкуродеры он преодолевал только благодаря силе воли.
Раздумывая об особенностях человеческой натуры, Олег оставил за спиной Бродвей и вошел на Станцию – большой, вырубленный в камне зал, на полу которого среди груд щебня мориовцы обнаружили старинные ржавые рельсы. По ним когда-то вагонетки с камнем, добытым в штреках, вывозили по Проспекту, главному тоннелю катакомб, к центральному выходу. Сейчас этот выход был погребен оползнем, случившимся много лет назад, а рельсы остались чугунным памятником безвестным горнякам, когда-то рвавшим жилы в этих подземельях.
От Станции, пробравшись через завалы в Кривой штрек, Олег пошел медленнее – неровный потолок здесь временами опускался очень низко, оставляя для прохода меньше метра, а острые выступы известняка так и норовили «поймать» на себя голову неосторожного подземника. Чтобы не заблудиться, Олег время от времени останавливался и искал на стенах метки, оставленные морионцами во время прошлых спусков. Впрочем, пока он шел по хорошо знакомым ему местам.
Темнота и шепчущая тишина Разлогов не угнетали Олега. Он давно привык к пещерному антуражу, да и не было в подмосковных каменоломнях ничего этакого, пугающего или необычного. Пожалуй, по ощущениям здешние пещеры напоминали крымские – в них хорошо дышалось, они не подавляли волю, и временами казалось, что именно рукотворность большинства полостей Разлогов играет в этом главную роль, точно строители катакомб оставили здесь частичку тепла своих карбидных ламп и немного человеческой души в придачу.
Совсем по-иному он чувствовал себя, например, в Кунгурской пещере, что неподалеку от Перми. Мрачное великолепие сверкающих в свете фонаря ледяных чертогов давило на Олега, заставляя чувствовать себя ничтожным, маленьким существом, случайным гостем в этом подземном дворце.
И южноуральские Киндерли тоже вызвали в его душе тоску и желание не задерживаться в тамошних стволах и залах надолго. Колонны с меандрами натеков, сталактиты и подземные озера в обрамлении каменного кружева казались созданными руками искусных, но недобрых существ, каких-нибудь горных духов, которым не по нраву было, что тишину их обители потревожили пришельцы с поверхности.
Конечно, не все пещеры действовали так негативно. Алатауский «Ящик Пандоры», наоборот, пленил Олега своей основательностью, хотя по сложности считался одной из самых неприятных дыр бывшего Союза. И Дивья пещера, расположенная в той же Пермской области, что и легендарный Кунгур, несмотря на отдаленное сходство с киндерлинской, очень понравилась Олегу – в ней было столько всего, что можно было смело загонять в гроты киношников и снимать сцены из «Властелина колец».
Старик, которому Олег рассказал о своих ощущениях, вопреки ожиданиям отнесся к ним очень серьезно.
– У тебя, парень, чуйка есть. И чуйка правильная. Верь ей. От большой беды может она оградить – и тебя, и других.
И вот теперь эта самая чуйка, с утра пораньше получившая изрядную толику негатива, но затем успокоившаяся, снова начала просыпаться – точно чья-то призрачная рука с ледяными пальцами осторожно просунулась в грудную клетку и коснулась сердца – раз, другой…
В камине потрескивали буковые полешки, отблески живого огня струились по полированному мрамору, озаряя погруженный во мрак кабинет. Напротив, в глубоком кресле, взгромоздив крупные желтые ступни на изящный ломберный столик, расположился грузный седой мужчина. Рядом, на лохматой медвежьей шкуре, стояли полупустая бутылка водки, стакан и блюдо с закуской.
Тускло поблескивали золоченые переплеты книг за стеклами шкафов, едва угадывалась в темноте большая картина, висевшая над столом. На ней был изображен хозяин кабинета, стоящий на берегу дикой сибирской реки. Прищурив глубоко посаженные, чуть раскосые глаза, он вглядывался в таежную даль, провожая взглядом улетающий вертолет.
Картину эту, так отличающуюся от полотен модных живописцев, населяющих апартаменты сильных мира сего, написал два с лишним десятка лет назад Сенька Штырь, запойный пьяница и гениальный художник-самоучка, работавший во время оно в артели Канаева промывщиком.
С тех пор немало воды утекло в могучих сибирских реках. Давно уже упокоился где-то в вечной мерзлоте спившийся Сенька, нет и артели, начальник которой, грозный Леня Канай, гремел на всю Колыму и Чукотку как первый добытчик презренного металла. Все поросло быльем, серым тундровым лишайником, заволокло туманом. Лишь жилистые сеймчанские лиственницы еще помнят, как начиналась империя Канаева и сколько сил, крови, пота и удачи вложил в ее создание один из богатейших ныне людей России.
Усмехнувшись – пафос, сколько пафоса! – человек в кресле протянул перевитую набухшими венами руку к стакану, но пальцы уже плохо слушались, и водка пролилась на бурый медвежий мех. Канаев нахмурился, опустил ноги на пол и медленно, кренясь из стороны в сторону, поднялся. Бутылка, стоявшая возле кресла, была уже третьей по счету. Так сильно, и тем более в одиночку, «в одно лицо», как говорили на Колыме, он не напивался уже очень давно, со времен расстрела Белого дома в девяносто третьем и своего второго инфаркта.
За плотно закрытой дверью, и Леонид Дмитриевич знал это наверняка, сейчас в тихой панике курсирует по холлу жена, за ней бледной тенью ходят мажордом и референт, маячит в отдалении охрана, а в специальной комнате на первом этаже сидит и ждет бригада врачей из ЦКБ. Что ж, пусть ждут, пусть волнуются. Им, живущим за счет его, Лени Каная, денег, полезно бывает и встряхнуться, «проветрить нервы», чтобы не забывали, кто тут хозяин и от кого все зависит.
Леня Канай… Ухватившись за каминную полку, он рассмеялся. Был Леня, да весь вышел. Извольте встречать: член Совета Федерации, завсегдатай рейтингов журнала «Форбс», Леонид Дмитриевич Канаев собственной персоной, человек, сделавший себя сам, человек, который никого и ничего не боится. Но вот – напился. И напился именно потому, что испугался…
В бурной и далеко не праведной жизни Канаева имелось немало моментов, детально описанных в Уголовном кодексе. Но звериная осторожность, природная сметка и чутье сына бывшего зека ни разу не подвели Леонида Дмитриевича. Все концы были надежно упрятаны, когда в землю, когда в воду, а был случай – и в жаркую топку поселковой котельной. Устраняя препятствия на своем пути, Канаев всегда детально продумывал все варианты и никогда не надеялся на других. Именно это и позволило ему подняться так высоко и спать спокойным сном в настоящем – прошлое было мертво, причем в прямом смысле этого слова.
Но стопроцентной гарантии не дает даже швейцарский банк. Старинная мудрость гласит: «У всякого Ахиллеса есть своя пята». Была она и у Канаева.
Снова вспомнив о звонке после президентского совещания, Леонид Дмитриевич негромко зарычал, обрюзгшее лицо свело судорогой. Водка не помогала, она лишь обессиливала тело, но голова оставалась ясной, и там, где-то в переплетении прочих мыслей, тревожно горела одна, самая главная: «Что теперь будет?»
…Эту фотографию отец Канаева получил по почте в самом конце восемьдесят девятого. Над страной бушевала перестройка, все летело в тартарары, самые хитрые, циничные и наглые уже потирали руки, готовясь пересесть с жестких стульев комсомольских райкомов и институтских кафедр в мягкие кожаные кресла собственных кабинетов. Но Колыма по-прежнему была закрытой территорией, и, получив от отца телеграмму, Канаеву пришлось добираться до подмосковного Зареченска, где жил после освобождения из лагеря, пяти лет поселений и десятилетий добровольной ссылки Дмитрий Леонидович, двое суток.
Отца он застал при смерти. Чужие женщины мелькали в полутемной квартире, а сам Канаев-старший лежал на узкой железной кровати в дальней комнате и смотрел ввалившимися глазами на деревья за окном. Приезду сына, с которым не виделся больше пятнадцати лет, старик обрадовался, но радость эта была минутной, не более. С трудом согнув обтянутую пергаментной кожей истончившуюся руку, Дмитрий Леонидович вытащил из-под подушки почтовый конверт и протянул сыну.
– Посмотри… Ничего не говори. Просто прими как есть. И запомни, Леонид – второй человек на карточке – жив. Это он месяц назад прислал мне фото. Но он просчитался! Ему не удастся ничего получить со старого Дитриха, ха-ха! Я в свое время обманул саму смерть, так почему бы мне не одурачить и ее ангела?
Ничего не понимающий Канаев с удивлением посмотрел на отца, повертел в руках конверт – адрес отправителя был ленинградским – и вытряхнул из него фотографию, побуревшую от времени черно-белую карточку на плотном картоне.
На ней были запечатлены два молодых человека – отец и улыбающийся темноволосый мужчина с волевым подбородком и неприятным, цепким взглядом. И все бы ничего, обычное фото друзей юности, если бы не черная эсэсовская форма и фуражки с черепами, венчающие головы обоих мужчин…
Канаев скрипнул зубами, тяжело осел на шкуру возле кресла, взял бутылку и глотнул из горлышка. Проклятое фото! Проклятое прошлое! Проклятый отец!
Тогда, в восемьдесят девятом, умирая, он сказал Леониду:
– Прости меня, сынок. В жизни нужно уметь признавать и искупать свои ошибки. Я не назову тебе свою настоящую фамилию. Мать нарекла меня при рождении Дитрихом, но ты никогда, даже в мыслях, не называй меня так, слышишь? Пусть для тебя я останусь тем, кем был всегда. И главное – никогда не имей никаких дел с тем человеком, что сфотографирован вместе со мной. Ни с ним, ни с теми, кто придет от его имени. Я… обязан подчиняться ему, но меня больше нет, а ты не наследуешь этой обязанности. Карточку сожги. Сожги и забудь. Прощай…
Он умер тем же днем, в мучениях – у него открылось внутреннее кровотечение. Последними словами отца были: «Gott mit uns»…[6]
Похоронив отца на маленьком кладбище у деревни Разлоги, Леонид отправил матери телеграмму и улетел обратно в Магадан. Фотографию он почему-то не уничтожил, а хранил в портмоне и время от времени разглядывал молодое лицо отца, его форму – по знакам различия получалось, что он был гауптштурмфюрером. Такое же звание имел и второй человек на фото. В отличие от отца у него имелась награда – крест на левой стороне мундира. Но выделялся он не этим. Глаза. Пронзительный, властный и тяжелый взгляд незнакомого эсэсовца преследовал Канаева даже во сне.
На обороте фотографии имелась надпись, сделанная карандашом: «Hirt Tod. 1942 г.» Леонид специально выяснил, что в переводе это значило «пастух смерти». К чему или к кому относились эти слова, он не знал.
Вскоре после смерти отца наступили такие перемены, что Канаев забыл и про фото, и про отца, и вообще про прошлую жизнь. Быстро сообразив, что золото – это вчерашний день, он вложил все деньги в компанию «Титан», занимающуюся торговлей оружием, вернул вложенное с гигантскими процентами, потом перебросил часть средств на нефтяной бизнес, создал ритейлинговый холдинг «Кошкин дом» и открыл «Кан-банк». Это были основные активы империи Леонида Дмитриевича Канаева. Очень скоро они обросли массой побочных, но тоже приносящих неплохой доход фирм и компаний, и о Канаеве заговорили не только на родине, но и в Европе. Все шло хорошо. Настолько хорошо, насколько вообще может быть в России.
И вот этот звонок. Звонивший, представившийся герром Хорстом Убелем, сообщил Леониду Дмитриевичу, что тот должен оказать ему некую услугу. А чтобы у него, Леонида Дмитриевича, не возникло вопроса – а собственно, с какой стати? – герр Хорст Убель сказал:
– Я знал вашего отца, герр Канаев. А он знал меня. Мы с ним оба были пастухами смерти. Хирт тод, герр Канаев, хирт тод…
Глава четвертая
Комната отдела, в котором отныне Тамаре предстояло работать, находилась на том же этаже, что и кабинет Чеканина. Вдоль окон стояло несколько современных столов с компьютерами, в центре – стол для совещаний. У стены – шкафы с документами и телевизор на тумбочке, возле двери – вешалка; с портрета, прищурившись, смотрел Дзержинский. Все очень просто и аскетично, никакого намека на имперскую помпезность, виденную Тамарой в кабинете полковника.
Совещание оперативно-следственной группы, назначенное Чеканиным на три часа дня, началось с опозданием – сам же полковник и задержался, причем более чем на час. Все это время Тамара просидела за столом, просматривая материалы дела, полученные накануне. Ей не мешали. Джимморрисон и капитан Карпухин, похожий на артиста Леонова крепыш, традиционно ушли курить на лестницу, другой капитан, рыжий и конопатый, носивший звучную фамилию Звонарь, дремал, откинувшись на спинку кресла, а майор Вершинин, включив телевизор, с увлечением следил за трансляцией гонок «Формулы-1».
В группу, расследующую убийство офицера таможни подполковника Зимина, Тамару включили буквально вчера.
– Пора тебе, душа моя, к делу приобщаться, – сказал ей Чеканин. – Тем более что дело несложное, разложим мы его быстро.
С точки зрения Тамары, дело было куда как непростое. Зимин попал в поле зрения Федеральной службы безопасности давно. Он по долгу службы занимался оформлением крупных партий оргтехники из-за границы и несколько раз занижал количество и стоимость ввозимых в страну товаров, естественно, не бескорыстно. Все шло к аресту, но тут подполковник пропал. Родственники подняли тревогу, начались поиски, и вскоре труп Зимина был обнаружен среди неопознанных покойников в одном из моргов Москвы. Управление «Т» привлекли к расследованию, когда выяснилось, что у не имевшего внешних повреждений тела отсутствует головной мозг…
– У коллег есть четкая инструкция, – объяснил Тамаре Чеканин, – если им встретилось что-то необъяснимое, анормальное – вызывать специалистов, то есть нас.
– А что случилось с этим Зиминым?
– Пока не знаю, но тут явно замешаны незнати. Мозг высосать, чтобы лишить человека посмертной памяти, – это их почерк.
Поежившись, девушка представила себе, как ночной порой мерзкие твари, напоминающие компьютерных орков из игры «Мидлленд варс», нападают на припозднившихся прохожих и через соломинку, воткнутую в ухо, выпивают содержимое черепной коробки.
Чеканин тем временем продолжал:
– А поскольку покойный имел дело с техникой, руководство решило спихнуть все на наш отдел. Будем теперь сыскарничать. Вам, молодым, это в самый раз, ну а я, старый конь, осуществлю, так сказать, общее руководство. Чтобы с бороздой все в порядке было.
Листая материалы дела, Тамара прочла, что, по данным предварительного расследования, перед исчезновением Зимин занимался оформлением партии GPS-навигаторов. Поставщик – немецкая фирма «Шварцен Форричтанг», получатель – холдинг «Кошкин дом», принадлежащий некоему господину Канаеву, «владельцу заводов, газет, пароходов». Навигаторы после растаможки должны были поступить на склад в Зареченске, а оттуда – в сеть розничных магазинов «Кошкиного дома». Часть приборов уже прошла оформление и отправилась на склад.
Оперативники ФСБ выяснили, что представитель «Шварцен Форричтанг», герр Хорст Убель, респектабельный бизнесмен из Щецина, подарил Зимину образец товара. Как значилось из расшифровки прослушки кабинета таможенника, «в знак взаимопонимания и как залог дальнейшего плодотворного сотрудничества». Но, конечно же, никакого навигатора при трупе найдено не было.
Чеканин ворвался в кабинет, словно за ним была погоня. Следом плелся Джимморрисон и катился колобком Карпухин. Вершинин выключил телевизор и выжидательно уставился на шефа.
– Так, – отрывисто бросил Чеканин, оглядывая подчиненных. – Все в сборе. Хорошо. Я только что с Лубянки, от генерала Павлычева. Вот, коллеги, какой получается зигзаг: тело Зимина обнаружил утром следующего дня после его неявки к родным пенатам милицейский патруль. Произошло это возле Белорусского вокзала, в районе станции «Москва-Смоленская». Я говорил со старшим патруля. Он клянется и божится, что кто-то успел обшарить покойника до них. М-да… Что характерно – не врет.
Тамара встрепенулась.
– Э-э-э… Душа моя, ты что-то хотела? – прервавшись, спросил Чеканин. Все как по команде уставились на девушку.