Письмо было доставлено в Дом Стражи поздно вечером, когда Джанхашар уже ушел домой. И утром беднягу начальника ждал сюрприз…
Со всяким приходилось сталкиваться Джанхашару, но не с таким!.. До чего все-таки неистощима на выдумки Хозяйка Зла!
Сын Клана — среди аршмирских «крабов»! Да еще и племянник Хранителя! Причем Хранитель требует, чтобы его родственнику не только не делали послаблений по службе, но, напротив, спрашивали с него строже, чем с прочих стражников, дабы, как изволил выразиться Спрут, «служба не казалась молодому господину пуховой подушкой…».
Если бы речь шла о ком-то другом — расстарался бы Джанхашар! Такую жизнь устроил бы незадачливому новобранцу — бедняге хватило бы воспоминаний до старости. Но сейчас…
«Высокородные господа поссорились, — со злым отчаянием думал начальник стражи. — А я в их ссору вляпался, как в болото…»
Джанхашар с тоской выглянул в окно — на двор, где торчал юнец в черно-синей перевязи. Ну вот, жутко даже подумать: он заставляет Спрута ждать за дверью! Надо было, конечно, сразу его принять… но никак не удается решить: как же себя с ним вести?
Во дворе к высокородному юноше подвалил десятник Аштвер, с маху хлопнул по спине. Джанхашар дернулся, будто это его шарахнули грубой лапищей. Хотел проорать скотине-десятнику, чтобы тот немедленно прекратил… а что, собственно, прекратил?
Джанхашар сдержался, вцепившись в подоконник, а юный Спрут обернулся и что-то сказал Аштверу.
Разговаривают! О Безликие, разговаривают! Причем у Аштвера рожа без тени подобострастия!
Эге, а ведь юный господин наверняка не назвался Сыном Клана, иначе беседа не шла бы так бойко. И что это может значить? Вероятно, Спрут не хочет, чтобы по городу ходили слухи о его позоре?
«Да провалитесь вы оба в трясину, и дядюшка, и племянничек! — взвыл про себя Джанхашар. — Вместе с вашими дурацкими играми! Вы сегодня побранились — завтра помирились, а я виноватым окажусь, да? Молодой господин не забудет, как я ему жизнь отравлял!»
Ну, нет! Джанхашар не станет изводить юного господина. Наоборот, пылинки с него сдувать будет. И по возможности оградит от тягот и опасностей службы. Упаси Безликие, если потомка Первого Спрута зарежут в портовой драке! Да что там зарежут — хотя бы ранят! В Хранителе наверняка взыграют родственные чувства, он начальника стражи наизнанку вывернет и в бантик завяжет…
Дверь отворилась, через порог шагнул окаянный юнец, из-за которого Джанхашар уже пережил уйму неприятных мгновений, а в будущем наверняка переживет еще больше.
Молчание затянулось: разговор положено начинать тому, кто знатнее, а проклятый Спрут явно уступал эту честь своему командиру.
Наконец юноша сообразил, что Джанхашар этак будет молчать до глубокой старости, и с легким поклоном поприветствовал начальника.
— Рад видеть нового стражника! — с облегчением отозвался тот. — Рвемся послужить родному городу, не так ли? Похвально, весьма похвально…
Джанхашар сам почувствовал, как фальшивы эти добродушно-отеческие нотки в голосе, и резко остановился. Чуть помолчал и продолжил более сдержанно:
— Зачисление в стражу, можно считать, уже состоялось. Когда моему господину угодно будет приступить к работе?
Высокородный негодяй бодро изъявил готовность приступить к работе прямо с этого мгновения. Интересно, его дядя запихнул в стражу, чтобы проучить за что-то? Или сам прискакал сюда в поисках приключений и назло родне? Должно быть, сам: вон какие глаза веселые…
Чтоб его демоны съели! Теперь придется измышлять для знатного юнца задания, чтоб не запачкал свои ручки и не попортил ненароком себе шкурку. Одна надежда — долго это цирковое представление продолжаться не будет. Кому-нибудь оно скоро надоест — Хранителю или мальчишке. Надо тянуть время…
Слова «цирковое представление» навели Джанхашара на удачную мысль.
— Я решу, в какой десяток зачислить молодого господина, а пока он может заняться первым… э-э… поручением. За Ракушечной площадью есть старые конюшни. Они пустуют, владелец сдает их разным бродячим балаганам. Сейчас там разместился цирк. Приехал вчера вечером, выступать без разрешения стражи не может. Положенные деньги они заплатили, но нужно сходить и проверить: всё ли в порядке, не досаждают ли циркачи горожанам, не нарушают ли аршмирских порядков…
* * *Во дворе довольного, веселого Ларша остановил десятник:
— Наш Могучий Бык тебя в какой десяток запихал?
— Изволит думать. А пока велел мне идти за Ракушечную площадь. Там цирк приехал, так мне велено было приглядеть, чтоб с циркачами не было хлопот.
Аштвер ничем не выдал удивления: надо же, мальчишка в десяток не определен, а уже получил приказ от самого начальника стражи! Да еще на такое несерьезное дело отправлен… с чего Джанхашар так озаботился приездом циркачей?
Но никаких вопросов Аштвер задавать не стал. Лишь посоветовал:
— Мимо Нового порта не ходи. Поднимись по Кривой лестнице, обогни гавань…
— А разве мимо порта не быстрее? — удивился юнец.
— Там тебя грузчики отлупят, — повел плечом Аштвер.
У мальчишки сделалось такое потрясенное лицо, что десятник снизошел до объяснений:
— Портовая сволочь не любит нашего брата. Тех, кто ходит по двое-трое, не тронут, а «краба»-одиночку обязательно изловят.
Мальчишка, явно плохо знакомый с жизнью приморской части города, потерял дар речи. Десятник хохотнул при виде его ошарашенной физиономии и хлопнул паренька по плечу:
— А ты думал, город трепещет перед «крабами»? Прохожие уступают тебе дорогу, трактирщики наливают вино бесплатно, все девчонки — твои… так? Привыкай, сынок, к мысли, что нас в городе не любят и при случае норовят потрогать кулаками, особенно припортовая рвань… Ладно, это всё я тебе объясню, а сейчас — слышишь? — меня зовут к командиру. А ты… почему ты еще здесь? Давай-ка бегом!..
* * *Десятник опасался крепкого нагоняя: пришлось докладывать о неудаче с поимкой экипажа контрабандистской шхуны «Вредина». Аштвер старательно спихивал вину на береговую охрану, которая, собственно, и должна была заниматься ловлей контрабандистов. При этом он понимал, что командир береговой стражи будет винить в промахе именно его: если люди, за поимку которых назначена награда, нагло шляются по городу, то поимка их — дело «крабов»…
К удивлению десятника, Джанхашар выслушал оправдания равнодушно и рассеянно. И вместо искрометной, гневной тирады, которой ожидал стражник, лишь вяло бросил:
— Остолопы…
Сообразив, что разноса не будет, ибо начальство угнетено какими-то своими заботами, Аштвер нахально перешел в атаку:
— Да как работать-то, если от десятка остались четверо? Ругир женился, ему тесть велел из «крабов» уйти. Дхар-наррабанец на родину подался, я докладывал моему господину…
— А кому сейчас легко? — бросил командир все так же отстраненно, занятый своими мыслями. — У кого десяток полный?
— Мне во дворе встретился парнишка-новичок. Нельзя ли его — ко мне?
Джанхашар встрепенулся. Взгляд его разом стал острым и подозрительным, словно «краб» прочел мысли командира и был на этом пойман.
— Новичок? Да, верно, ты же с ним разговаривал. И… и как он тебе?
— Молокосос. И приезжий, города не знает. Но глаза смышленые, речь бойкая. Если еще и не трус — будет из парня толк.
— В твой десяток? Что ж, почему бы и нет… Только…
— Да, господин?
— Нет, ничего… Иди…
Когда Аштвер был уже у порога, командир окликнул его:
— Постой! Ты… это… ну, пригляди, чтоб парни не обижали новичка. И чтоб он себе шею не свернул… по неопытности-то…
Это сбивчивое вяканье было настолько не похоже на обычную увесистую речь командира, что десятник ушам своим не поверил.
— Господин, я не понимаю…
— Ступай!
Последнее слово было произнесено уже знакомым тоном. Аштвер почувствовал себя гвоздем, с маху вбитым в доску по самую шляпку.
За дверью десятник ухмыльнулся: а загадка-то, похоже, разгадана! Сынок богатых родителей из тяги к приключениям или назло папе с мамой подался в стражу. А родители в панике развязали кошелек, чтобы Джанхашар как-нибудь поберег их своенравное чадо…
Ну нет! Он, Аштвер Зимнее Оружие из Семейства Джайкур, не нянька при господском дитятке, а десятник «крабов». С командиром, конечно, спорить не годится. Аштвер будет преданно глядеть ему в глаза и уверять, что юноша окружен заботой и вниманием. Но на деле пусть купеческий наследничек не надеется на снисхождение. Иначе над Аштвером не то что парни из его десятка — даже чайки хохотать будут!
* * *Как быть служанке, потерявшей место? Куда пойти девушке, лишившейся дома?
Ни денег, ни крыши над головой, ни родни…
Нерхар? Он если не сегодня, так завтра в плавание уйдет. Сам хвастался: в наррабанские земли, на «Попутном ветре». Так что он своей девчонке не помощник и в беде не заступник. Сам бездомный, как морской ветер.
Подружки прежние, зубоскалки эти? Ну… может, и помогут. Пристроят к работе за медяки. Но сначала обдерут острыми язычками всю кожу: как же ты, Гортензия, у нас в порту приживешься? Ты же с серебряных блюд есть привыкла, верно? И платья не иначе как бархатные носила, не хуже супруги Хранителя? И спишь на перинах лебяжьего пуха — где ж мы тебе такое раздобудем? И беседовать наловчилась с важными господами — с нашими-то парнями уже и двух слов не свяжешь, Гортензия?
Ладно. Это она выдержит. И похуже выдерживать приходилось. Но нужно немного денег на первое время. Жалованья она не получила… и с хозяйки уже не спросишь… ох!
Вскинув руки к лицу, девушка расплакалась.
Там, в доме, при виде мертвой старухи служанка была потрясена, но не уронила ни слезинки. А теперь мысль о том, что госпожа, такая аккуратная в денежных делах, уже не вручит ей деньги с назидательными словами, как делала это в последний, сороковой день каждого месяца, вдруг сделала всё неотвратимым, окончательным.
А ведь это госпожа научила Гортензию писать и считать! И манерам хорошим учила, и разговаривать не по-портовому, и рукодельям всяким пробовала обучать, да у Гортензии, видно, пальцы грубые. И больше никогда… ой, жалость-то какая, горе какое!
Сейчас госпожа вспоминалась не вздорной, крикливой и придирчивой, а требовательной, строгой, но не злой женщиной, которая желала добра своей ленивой и непослушной служанке и была для нее единственным близким человеком…
Слезы высохли так же быстро, как и хлынули. Девушке из Отребья хныкать не пристало. Все равно мир вокруг не пожалеет, не утешит. «Подыхай, но смейся!» — учит своих детей веселый город Аршмир.
Госпожу не вернешь. И прежней жизни, спокойной и сытой, тоже не возвратишь. А заплаканные глаза, покрасневший нос и растрепанные волосы не помогут найти новую работу.
Девушка вскинула руки — поправить волосы. И вздрогнула: пальцы коснулись холодных гладких зерен.
Заколка! Бисерная заколка-бабочка! Сине-зеленая, красиво сплетенная… а ведь есть еще и два браслета, тоже бисерные, с сине-голубым узором! Она же их так и не сняла!
Вот оно, жалованье Гортензии!
Руки сами дернули удобные, с зажимом шнурочки, снимая браслеты…
Подходящая лавчонка сыскалась рядом, на Галечной улице: маленькая, безлюдная — если не считать хозяина, торчащего за прилавком среди полок, заваленных всякой всячиной. В таких лавочках можно купить всё: от иголки до горшочка с мягким мылом, от пакетика порошка от блох до недорогого украшения… Ну да, в плоском ящичке, что хозяин предусмотрительно держит возле своего локтя, разложены браслеты с цветным стеклом, стальные перстни-печатки, бисерные налобные повязки и бусы из оленьего рога, распиленного на бляшки.
Девушка скромно шагнула через порог, с поклоном выложила перед хозяином браслеты и заколку и сообщила, что хотела бы на пробу продать образцы своей работы. Если господин останется доволен, она принесет еще.
Пожилой хозяин помедлил с ответом, разглядывая изящные, умело сплетенные вещицы. Обычно он не покупал украшения у случайных людей. Предпочитал иметь дело с мастерами и мастерицами, которые раз за разом приносят ему на продажу труды рук своих. А с незнакомцами свяжись — еще погоришь на скупке краденого!
Но бисерное плетение — это не серебро, не модная нынче резьба по кости, не золотое шитье. Милый пустячок. Можно и купить, если дешево. Такая прелесть на прилавке не залежится. Хоть об заклад бейся — уже сегодня вещички улетят к покупателям…
Хозяин улыбнулся девушке и приготовился торговаться за каждый медяк.
* * *Лекарь Ульден вступил в свой дом, где не был лишь несколько дней, с таким чувством, словно вернулся из долгой отлучки. И встречен был с такой радостью, словно домашние год за годом с тоской высматривали его у ворот во все глаза.
Всплеснула руками, заголосила старая вольноотпущенница Ворчунья, что ведала хозяйством в маленьком домике на Кошачьей улице.
Кухарка-наррабанка заявила, что в два счета состряпает что-нибудь вкусненькое для господина, который наголодался у чужих людей… Что значит «удрал с пира»? Знает она эти замковые пиры! Небось одна пережаренная дичина да море выпивки! Нет чтоб напечь человеку любимых яблочных оладушек!
Мальчишка-раб без приказа подхватил ведра и помчался за водой: господин, конечно же, пожелает вымыться с дороги!
Звонкоголосая собачонка Пилюля — комок рыжего меха и пара блестящих глаз — заплясала, запрыгала перед хозяином. А когда тот подхватил малышку на руки, восторженно вылизала ему лицо.
И сам Ульден разглядывал свое скромное холостяцкое хозяйство взглядом путника, что обошел все ближние и дальние земли и наконец прибрел к родному порогу. Если не считать службы в армии, молодой человек редко покидал Аршмир даже на несколько дней.
Сейчас Ульден предвкушал мирные удовольствия домашней жизни: баню (он пристроил за домом будочку на гурлианский манер, ибо брезговал общими банями), вкусный завтрак (яблочные оладьи он и впрямь обожал), совсем немного поваляться на кровати (нечасто он это позволял себе)… В больницу для бедняков он пойдет после обеда. В конце концов, он не единственный врач в городе, да и положенное ему время в этом месяце он уже в больнице отработал. До обеда еще успеет в лаборатории посидеть…
Ульден заулыбался в предвкушении самого драгоценного, самого утонченного из наслаждений.
Лаборатория была требовательна. Она занимала его мысли, отбирала каждое свободное мгновение и тянула из кошелька деньги с настырностью корыстной и хитрой любовницы. Зато и воздавала сторицей: позволяла краешком глаза взглянуть на великий мир неведомого, дразнила, обещала близкое познание истины… вот-вот, сейчас, еще немного — и перед ним откроется то, чего не видел никто до Ульдена.
И где-то там, на бескрайних просторах, не измеренных человеческою мыслью, горел его маяк, его светоч, его мечта, к которой молодой врач тянул руки с того самого дня, когда посвятил себя своему ремеслу.
Снадобье Всеисцеляющее, лекарство от всех болезней… конечно, кроме старости, ибо предел жизни человеческой положен богами. Нельзя человеку желать бессмертия, ибо он и так бессмертен: душа, попадая в Бездну, очищается от грехов в негасимом пламени и, чистая и обновленная, достается рожденному на свет младенцу. Если оборвать эту цепь обновления, человек будет жить столетие за столетием, но душа под тяжестью накопившихся грехов загниет, зачервивеет, прахом изойдет. И человечество станет — хуже крыс в железном котле, пожирающих друг друга.
Это всё, конечно же, правильно. Но это не значит, что путь в Бездну должен быть короток и наполнен страданиями. Болезни не должны сокращать человеку срок, отмеренный Безликими.
Когда Ульден создаст Снадобье Всеисцеляющее (а он его непременно создаст), люди будут доживать до глубокой и бодрой старости. И никто не увидит на погребальном костре малыша, который и грехов-то на душу набрать не успел.
Вот цель, ради которой не следует жалеть ни сил, ни времени, ни денег!
Денег, да…
Заказана в Наррабане и скоро прибудет в Аршмир увеличительная труба, вещь редкая и дорогая. Не из тех труб, что служат звездочетам для наблюдения за светилами. Нет, другое устройство, делающее большими совсем крошечные предметы. Ульден видел такое чудо у одного знатного пациента, исследующего живую природу, и едва не заболел от зависти и вожделения к невероятному прибору.