Спустя некоторое время он аккуратно положил камешек обратно в ручеек, повернулся и пошел дальше. Солнце уже садилось, деревья вокруг пересекали голубовато-лиловые тени, у подножий темных сосен заструились полосы молочного тумана.
Эта часть леса отличалась странной призрачностью, словно Фаолан оказался на границе между землей и небом. Почву под ногами он чувствовал довольно твердо, но стволы вокруг словно плыли в туманной дымке. Теперь волк продолжал путь с опаской, навострив уши и приподняв хвост. Шерсть у него на загривке встала дыбом.
Впереди показалось что-то белое – белее полос тумана, почти ослепительное. Сначала Фаолан различал только отдельные части этой белизны, бесформенной, как окружавшая дымка. Но чем ближе он подходил, тем отчетливее становилось видно, что это огромный череп гризли. Сначала замерев на месте, волк вдруг со всех ног устремился к останкам Гром-Сердца. Они настолько величаво возвышались на дымчато-голубом фоне леса, что он неосознанно прижался животом к земле и пополз.
Долго Фаолан всматривался в пустые глазницы, и из его собственных глаз лились слезы. В черепе медведицы, спасшей ему жизнь, он не видел смерти – одно лишь величие. В костях ее отражалась красота. Волк задрал морду к темно-синему небу, на котором уже выступили первые звезды, и принялся искать созвездие Великого Медведя, а найдя, завыл. Он выл всю ночь, так, словно пытался докричаться до Урсуланы, до того места, где сейчас обитал дух его любимой Гром-Сердца.
В Пещере Древних Времен Фаолан понял, что спираль времени уходит своими корнями в невообразимое прошлое и не имеет постигаемого конца. Теперь же, выискивая взглядом звездный путь в Урсулану, волк начал осознавать, что земля, на которой он стоит, – всего лишь одна из звезд Великой Вселенной, для которой и вечность, и мгновение – одно и то же. «Посреди всей этой бесконечности, посреди всего этого движения звезд мы с Гром-Сердцем встретились – лишь на одно краткое мгновение непрекращающегося цикла. В бескрайнем пространстве и бескрайнем времени существуют другие звезды, другие вселенные, и всё же…»
Глава двадцатая
Ночная песня
Масковая сипуха Гвиннет медленно поворачивала клещи в пламени. Вот уже третий раз она пытается выковать из неподатливого металла подобие ивового листочка. А ведь во всей Далеко-Далеко не сыщется ни одной ивы, не говоря уже о ее листьях; да и спрос на подобные поделки невелик.
Обычно кузнецы-отшельники пускали в ход свои молоты и щипцы, чтобы изготавливать всяческие полезные предметы – кастрюли, чайники, боевые когти и прочее вооружение. Это умение прославило отца Гвиннет, Гвиндора, погибшего от полученных в сражении ран: он был лучшим специалистом по боевым когтям двойного действия.
Но даже оружие больше почти никому не нужно – с того времени как кончилась Война Углей.
Гвиннет же отличалась более художественным складом ума и многому научилась у тетушки – не у настоящей тети, конечно, а у Сноуи, полярной совы. Когда-то давно та отказалась использовать свой талант в военных целях и посвятила себя искусству. Впрочем, парочка боевых когтей ей бы не помешала – может, тогда Сноуи не стала бы легкой жертвой самой Ниры, коварной предводительницы Чистых.
Тетушкина кузница в развалинах садовой стены сохранилась, но Гвиннет не решилась занять ее. Там сипухе постоянно казалось, будто каждый раз, как она берет в когти клещи, из-за спины за ее работой по-прежнему наблюдает покойная тетушка, белая сова.
Кузнецы-отшельники славились уединенным образом жизни, им нравилось держаться подальше от остальных сов. Время от времени они прилетали к Кольцу Священных Вулканов и обменивали свои изделия на уголь. Порой отшельники устраивали временные кузницы прямо на пожарище уничтоженного случайным огнем леса, но чаще всего они селились в отдаленных, заброшенных местах. И очень немногие из кузнецов находили себе пару и заводили детей. Неудивительно поэтому, что Гвиннет не знала своей матери; но ее отец поддерживал хорошие отношения со Сноуи и, улетая по делам, оставлял дочь на попечение полярной совы.
Гвиннет любила и отца, и тетушку, хотя каждого по-разному. Когда Гвиндор беспокоился, что дочь «совсем повернулась на этом искусстве», он брал ее с собой в Далеко-Далеко. За годы, проведенные там, Гвиндор сдружился с волками, многое узнал об их привычках и, что самое главное, научился легко понимать волчью речь и вой. Он нередко замечал, что слух Гвиннет еще более чуток, и однажды решил передать ей всё, что знал сам.
Дочь оказалась невероятно способной ученицей: она легко различала мельчайшие интонации скрилина – солиста волчьего хора, главного «завывателя». Значение воя сильно зависело от ситуации, и Гвиндор улавливал только общий смысл, Гвиннет же удавалось расшифровать гораздо больше. Так она научилась подстраивать свой слух под текучую песнь волков.
Вот и теперь, едва принявшись за металлический листик в третий раз, Гвиннет услышала вдали немного жуткое, но прекрасное завывание. Сова тут же отложила клещи на каменную стойку.
Вой глухим звуком отдавался прямо в ее желудке. Эта песня рассказывала о горе, огромном, ужасном горе, с которым тем не менее нужно смириться. Исполнявшего ее скрилина Гвиннет никогда не слышала – она была в этом уверена.
Сипуха потушила огонь в горне и расставила инструменты по местам. Она едва сдерживалась, чтобы не побросать все в кучу, – настолько ей не терпелось обнаружить таинственного завывателя. Но такое поведение недостойно настоящего кузнеца. Отец учил ее, что самое главное в их ремесле – это инструменты: если они плохи, то даже самый искусный мастер не сможет сделать ничего стоящего; если же инструменты заржавеют, то ржавчина затронет и самого кузнеца. Тогда он будет уже не кузнец, а скарт: у сов это бранное слово имело много значений, и, в частности, так назывались грубые кузнечные поделки.
Впрочем, много времени уборка не заняла. Вскоре Гвиннет, взобравшись на каменную подставку, расправляла крылья навстречу горячему воздуху, поднимавшемуся от тлевших в горне угольков, – теплый восходящий поток совсем не помешает в такие прохладные осенние ночи.
Несколько мгновений спустя она уже парила над верхушками деревьев, сделав несколько поворотов и взяв курс на вторую звезду Золотых Когтей. Здесь вой стал слышнее, он струился в ночи и казался филигранным украшением ветра. Пролетев несколько километров, Гвиннет наконец заметила на освещенной луной поляне молодого волка. Она опустилась на ветку высокой сосны и прислушалась.
Все слова его песни были понятны, но что-то в них сову смущало. Сквозь хвойные иголки Гвиннет разглядела рядом со скрилином большой череп медведя-гризли: судя по всему, гибель именно этого животного с такой печалью оплакивал волк. И что же тогда означает «Все мы части одного»?..
Она обратилась в слух, а певец между тем приступил ко второму гвалиду:
Закончив пение, волк принялся тереться мордой и шеей о землю рядом с черепом гризли. Подобные повадки были знакомы Гвиннет – так волки пахучими метками обозначали свою территорию. Но, судя по тону и смыслу песни, этот вовсе не собирался охотиться. Теперь волк словно катался по траве рядом со скелетом, стараясь держаться как можно ближе к костям. Может, он обнаружил какой-то посторонний запах и старается его перебить?
И тут сову внезапно озарило: «Кормилицы». Две матери.
Глава двадцать первая
Разговор у огня
– У нас много общего, – сказала Гвиннет, слетев с высокой сосны, но держась на почтительном расстоянии от черепа. Фаолан, уже зажавший в зубах то, что осталось от лапы Гром-Сердца, обернулся и посмотрел на сипуху.
– Отложи-ка эту кость, дорогой, и иди за мной.
Едва произнеся эти слова, Гвиннет тут же поняла, что допустила ошибку. Фаолан яростно замотал головой.
– О нет, конечно же, нет. Ведь это кость твоей Кормилицы. Возьми ее с собой, но только иди за мной. – Она развернула крылья и взмыла в воздух.
В глазах волка отразилось смущение. Вначале он был настолько поглощен горем, что вообще не обратил на сову внимания, но теперь Фаолану пришло в голову, что перед ним не обычная птица.
Возможно даже, это сова, прилетевшая с Великого Древа Га’Хуула. И к тому же она первая с ним заговорила.
Он поднялся и на дрожащих ногах побрел следом за сипухой.
Удивительно, но птица двигалась почти неслышно, даже когда, взлетая, била по воздуху своими огромными крыльями. От воронов шуму было куда больше. Тишина – вот что в этой сове привлекало Фаолана в первую очередь. Тишина успокаивала, и ему захотелось еще немного побыть рядом с удивительной птицей. Да и Гром-Сердце рассказывала много хорошего об умных обитателях Га’Хуула.
Прокладывая путь среди темных деревьев, он то и дело поглядывал вверх, следя за полетом масковой сипухи. Время от времени она поворачивала, ориентируясь по звездам, и иногда ее силуэт оказывался прямо на фоне полной луны. Вскоре до ноздрей волка донесся запах дыма, идущий от тлеющих в кузнечном горне углей.
* * *Когда Фаолан увидел совиную кузницу, первым его желанием было броситься прочь.
До сих пор он встречался с огнем только один раз, еще когда Гром-Сердце учила его рыбачить. Тогда вдалеке бушевал лесной пожар. Густой дым превратил день в ночь, языки пламени, словно алые когти, разрывали небо, стараясь добраться до солнца, а высоко над деревьями взлетали снопы искр. До них с медведицей доносились злобное шипение и сухой треск, вроде хруста костей добычи, если ее сжать зубами, – то были звуки пожара. Время от времени всё перекрывал оглушающий скрежет, за которым следовало еще более ожесточенное шипение.
– Подойди, не бойся, – сказала сова, заметив его волнение. – Тут нечего страшиться. Огонь из печи не выскочит.
Она взяла щипцы и кивком указала, что Фаолан со своей костью может располагаться поудобнее неподалеку от очага.
Внезапно раздались еще звуки, которых он раньше никогда не слышал: клацанье железных клещей, треск углей и пыхтенье раздуваемых когтей-мехов, с помощью которых сова возвращала огонь к жизни.
– Что это за когти? – спросил Фаолан, собравшись с духом.
– Эти? Это меха. Я кузнец, кузнец-отшельник. А это мои инструменты, с помощью которых я делаю из металла разные вещи.
Гвиннет обернулась, но из-за ее тихого и спокойного тона казалось, что она разговаривает сама с собой.
– Какие вещи?
– Могу показать. Но сначала давай познакомимся.
Гвиннет хотелось, чтобы серебристый волк говорил как можно дольше. Удивившись необычному вою, она сейчас была не менее озадачена и странными интонациями его голоса: в них ощущалась забавная грубость, схожая с манерой речи клановых волков, но было и еще кое-что постороннее.
Несмотря на это, за чужака его никто бы не принял. Он держался с достоинством, а это означало, что его научили уважать старших и соблюдать правила поведения.
Сипуха уже давно заметила кривую переднюю лапу и догадалась, что этого волка обрекли на гибель, но он каким-то чудом выжил. Кто же тогда его воспитал, кто научил его правилам поведения? Почему в своей песне волк обращался к двум кормилицам? Возможно, стоит в разговоре оттолкнуться от его слов, пусть и не напрямую, – глядишь, часть загадок и прояснится? Пусть это окажется ее «первым ударом» – так кузнецы называли любое решительное действие, сродни первому удару молота по разогретому металлу.
– Меня зовут Гвиннет. Я получила это имя в честь моей матери, но она умерла раньше, чем я вылупилась. Так что высиживать яйцо пришлось другой птице, и она же помогала моему отцу меня воспитывать. Иногда она называла меня Гвинни. А тебя как зовут?
Волк внезапно насторожился. Впервые за все время он выпустил кость из пасти и пристально вгляделся в сову.
– Фаолан. Она назвала меня Фаоланом.
Гвиннет не спросила, кто «она». И так ясно – медведица-гризли. Волк пододвинулся чуть ближе, по-прежнему придерживая кость лапами.
– Твоя мать умерла? И тебя воспитывала другая?
– Помогала воспитывать и учила кузнечному ремеслу, – отозвалась сова.
– Значит, у тебя были отец и вторая мать?
– Да. Я же сказала, у нас много общего.
Ощущать приятную теплоту очага для Фаолана было в новинку, и он, сжимая кость в лапах, подполз еще ближе к огню. Тот словно жил своей собственной жизнью: как деревья из почвы, вырастал из угольков, а языки его пламени плясали на ветру в прихотливом ритме. Время от времени угли трескались и испускали рой искр, похожих на маленькие звездочки. Это был целый мир – да что там говорить, целая Вселенная!
Не сводя с огня глаз, Фаолан заговорил. Голос его был грубоват и глух, и Гвиннет подумала, что волк уже довольно давно ни с кем не разговаривал. Иногда в его речи проскальзывали скрипучие нотки, напоминавшие звуки ржавых дверных петель, – масковые сипухи порой находили такие в развалинах и пускали на переплавку.
– Своего отца я не знаю. Мать… мне порой кажется, что я ее смутно помню, но только запах, больше ничего. От Гром-Сердца у меня гораздо больше воспоминаний.
– Гром-Сердца?
– Да, это она меня воспитала.
Волк на мгновение затих, затем снова заговорил, еще более скрипуче:
– Она ушла, покинула меня… не знаю почему.
– Так звали медведицу – Гром-Сердце, правда? Медведицу-гризли.
Фаолан отвел взгляд от огня и кивнул. Имя кормилицы, произнесенное совой вслух, чрезвычайно его тронуло. До этого мгновения он никогда не слышал его из чужих уст.
Волк положил морду на лапы, по-прежнему не выпуская из них кость, и посмотрел на Гвиннет.
– Она ушла. Там был ее череп. А у меня теперь осталось… только это, – и он, как бы в подтверждение своих слов, лизнул кость. – Она прижимала меня лапами к себе, когда я сосал молоко. Я слышал, как громко бьется ее сердце.
– И ты прозвал ее Гром-Сердце, – тихо подытожила Гвиннет.
– Да. А твой отец тоже покинул тебя? И вторая мать? – Фаолан с любопытством вскинул голову.
– Мой отец погиб на войне. А мою вторую мать убили.
– Убили?
– Просто так, без причины. Даже не ради добычи.
– Но она не покидала тебя. И отец не покидал тебя. И первая мать.
– Мне кажется, твоя первая мать тоже не покидала тебя. Как и Гром-Сердце.
– Но моя первая мать действительно покинула меня, – упрямо возразил Фаолан. – Тогда-то меня и нашла Гром-Сердце. Если бы не медведица…
– Тебя отобрали у первой матери, – перебила его Гвиннет.
– Отобрали? – Фаолан даже вскочил от неожиданности. Шерсть на загривке у него стала дыбом.
– Знаешь, кузнечному ремеслу я обучалась у своей второй матери. Но мой отец, Гвиндор, многое рассказывал о волках.
– Расскажи! Расскажи мне о волках! Расскажи, почему меня отобрали, – торопливо умолял Фаолан. Голос его стал еще грубее, но сияющие зеленые глаза по-прежнему были словно прикованы к кости Гром-Сердца.
И Гвиннет рассказала ему про обею, обязанную, согласно древнему обычаю, удалять из стаи всех малькадов – бросать уродливых щенков на верную гибель. А мать и отца малькада в этом случае исключали из стаи.
Небо становилось все темнее, огонь – все ярче. Фаолан тихо лежал и слушал объяснения сипухи. В какой-то момент он принялся понемногу глодать кость Гром-Сердца, и в паузах между фразами Гвиннет то и дело слышала скрежет его зубов.