На юге пожар достигает пика, а на севере уже гаснет, оставляя дымящееся, блестящее черное месиво на месте прекрасных улиц.
Данаила неотрывно смотрит сквозь разрывы в завесах гари на тело отца.
Она ждет, когда у престола Единого сможет сказать ему: «Прощаю, отец, прощаю, царь. Страшной ценой ты искупил свое недоверие».
В положенный час Нехлад заступил на стражу. Кутаясь в плащ, он стоял под кроной невидимого во мраке дерева и вновь переживал так ярко вспомнившийся сон. Шумела листва, на склоне звала порадоваться чему-то ночная птица.
Когда занялся дворец, Данаила поняла, что в живых не осталось уже никого. Кроме нее.
Она почувствовала облегчение. Осталось только дождаться собственной смерти, но ветер с перевала все крепчал. Ветер, который вмиг разнес серное пламя, лишив жителей города даже призрачных надежд на спасение, упрямо щадил царевну, не подпуская к ней убийственный жар. Она задыхалась, но еще жила.
Данаила глянула вниз через перила балкона, но тут же приказала себе: нет, так нельзя! Судьбу нужно встречать лицом к лицу. Никто из тех, кого она видела из башни, не отступил, не смалодушничал — не сделает этого и она.
Ей, Данаиле, суждено оплакать всех? Да будет так!
Жирная, лоснящаяся гарь на перилах, резь в груди и слеза на щеке…
Но где-то далеко еще жив тот, кто был роднее прочих. Тот, кто не сумел добиться доверия… и, быть может, предотвратить…
О Единый, пусть он будет спасен! Пусть хоть в одном человеке сохранится на земле Хрустальный город — несчастный город, павший жертвой доверчивости и недоверия!
Никакой потребности в ночной страже не было, но Ворна с самого начала похода настоял на том, чтобы не расслабляться.
Предрассветный час казался бесконечным. Стареющий месяц уже скрылся за скальной грядой, небо переливалось самоцветами звезд. Как может спать звездочет в такую ночь?
Яромир шагнул к костру, провел рукой над пластом дерна, которым накрыли угли. Рука ощутила тепло. Это они тоже делали на всех стоянках: в случае нужды достаточно откинуть дернину, раздуть жар, подложив заготовленный хворост, — и вокруг светло. Нужды, как и следовало ожидать, не выпало ни разу. Но спутникам Яромира подобные хлопоты были не в тягость. Соратники отца, Владимира Булата, они смолоду впитали воинскую предусмотрительность.
Хотелось спать, но молодой боярин был рад, что бодрствует.
И еще больше был рад тому, что, когда Ворна сменил его, провалился в глубокий черный сон, лишенный видений.
* * *Спускаться начали, едва рассвело.
Внизу застали они немыслимую картину. Несмотря на то что солнце поднялось уже на ладонь над восточными отрогами, четверо оставшихся в лагере бойцов бессовестно спали. Не накрытое в ночь кострище остыло и выветрилось. Стреноженные кони разбрелись саженей на сто. Даже вещи лежали в беспорядке, и издалека Ворна решил, что на стоянку напали и люди мертвы.
Когда же оказалось, что все живы… В общем-то Ворне давно уже не приходилось явно вмешиваться в управление отрядом. Но сегодня у него и мысли не возникло доверить выволочку Нехладу. С ревом раненого медведя он разбудил нерадивых пинками и щедро отсыпал им тумаков, только потом снизойдя к их оправданиям.
— Хоть на месте казни — наша вина, — признал за всех Водырь. — А только нечистое тут дело, ей-ей! Я ведь первым на стражу заступил, — пояснил он. — Должен был Кроха разбудить, а как тьма сомкнулась — так и провалился я. Будто околдованный…
— Дурень, кому тут колдовать?!
— Да я же и не отрекаюсь, моя вина! Только объяснить никак не могу.
— А вы так и дрыхли? Обрадовались, увальни, что старших рядом нет? Да в иных походах таких лежебок на второй день хоронили! — напустился Ворна на близнецов, они были моложе и Владимировых ратей не нюхали.
— Словно оцепенение какое нашло… — втягивая голову в плечи, осмелился пискнуть Укром.
— Оцепенение, говоришь? Воин всегда в строю! Кто железо честной рукой держит, того ни морок, ни сглаз не берет! — вновь разбушевался Ворна, однако же вскоре заставил себя утихнуть и отчеканил: — Предрассветная стража теперь за вами всегда, и знайте: кто проспит, того своей рукой удушу, а вернувшись, перед отцами опозорю — все как есть расскажу. Сейчас за лошадьми пойдете… куда сорвались? Бестолочи, про оцепенение верещат, а сами хоть бы на обереги взглянули. Ну!
Воины поспешно полезли под одежду. У каждого славира на груди оберег из побратима[4] — его не обманешь. Сглаз, порча, даже морок если и не отступят перед силой оберега, то отразятся на нем, оставят следы, и потом опытный волхв сумеет по ним найти злоумышленника. Обычно древесина чернеет, если злые чары касаются человека.
Однако обереги четверых бедолаг были чисты. Рассматривая деревянные кругляши, бойцы на глазах наливались краской стыда.
Радиша решил вступиться за них:
— Бывают на свете чары, которые даже славирский оберег обманут. Правда, редко встречаются… — вынужден был прибавить он под суровым взглядом Ворны.
— Некому здесь такие чары наводить. Впрочем, обойдите вокруг стоянки, посмотрите, нет ли чьих следов, — сказал Ворна. — Хотя ничего там конечно же нет… Запомните вот что, запомните крепко: самый главный свой оберег славир не на теле носит, а внутри. — Он стукнул себя по левой стороне груди. — Его сами боги в нас вложили, и нет его сильнее в целом свете. Так-то вот. Ну чего встали? Живо за лошадьми!
Краем глаза Нехлад заметил, как прячет под рубаху свой кругляш Езень. Да он и сам с трудом удерживался от того, чтобы не стиснуть собственный оберег судорожной хваткой. Слова Ворны еще звучали в ушах, и он прислушался к сердцу.
Сердцу было тревожно…
Пока воины осматривали окрестность в бесплодных поисках следов, Кручина взялся перенести наброски на карту. Нехлад, как всегда, помог ему, а потом обратился к Радише: — Смотрел ли ты нынче на звезды? Что сулят они городу в долине?
Звездочет закусил губу.
— Голос неба неясен. У города в долине две судьбы: либо страшное падение, либо невиданный взлет.
— Падение уже было… — произнес Нехлад.
— И взлет тоже! — отрезал Радиша. — Выбрось эти мысли из головы, боярин. Только безумец надумает строиться там вновь. Две судьбы. Но я не знаю, в прошлом они или в будущем.
— Радиша! — окликнул звездочета Езень. — А как насчет снов? Что звезды говорят, сны-то нынешней ночью в руку были?
— Нет. Сны сегодня пустые.
— Ну и слава Весьероду, — тихо сказал Езень, все еще поглаживая оберег.
Провинившиеся походники привели коней. Пора было собираться в путь.
— Как назовем-то место? — спросил Кручина, не торопясь убрать карту.
Нехлад недолго думал.
— А так и назовем. Городище запиши как Хрустальное. Встретим другое — назовем Золотым, не жалко. Перевал же пусть будет перевалом Двух Судеб. Горные пики пометил? Левый, что пониже, пиком Предсказания назовем, а восточный… напиши: Башня Скорби.
Глава 2
Лихские проводники так и не приблизились к древнему городу. Предупрежденные Крохом и Укромом, что поход продолжается, они загодя выехали вперед, по дуге огибая не понравившееся место, и встретили славиров у подножия хребта.
Три дня тянулись справа зеленые склоны, недостаточно пологие, чтобы проникнуть в горы. Видно, помимо Хрустального города, другого пути из равнины на север действительно не существовало.
На третий день редколесье, покрывавшее склоны, шагнуло на равнину, и это почему-то сильно обеспокоило лихских проводников. Но они вспомнили, что в глубине Ашета должно быть озеро Монгеруде. Славирам уже не признать было в этом названии искаженные слова родного языка «много» и «руда».[5] Предки лихов, а может, еще кто-то, чей язык в некоторой степени был сродни славирскому, назвали озеро Много Крови.
Против озера, несмотря на жуткое имя, проводники ничего не имели. Наткнувшись на светлую реку, стекавшую с гор, отряд свернул к югу и достиг Монгеруде через два дня.
Озеро покоилось на ладони равнины — чистое, прозрачное, в обрамлении редких древесных гигантов. Лес остался верст на двадцать позади. Сомкнувшись недреманной стражей вокруг заводей, он отпустил реку на волю, и потянулись вокруг до самого окоема неохватные просторы. Только горная гряда на севере, отсюда видевшаяся дымчатой, пресекала волнение трав.
И еще высился в полуверсте от южного берега огромный курган с неожиданными здесь каменистыми склонами — словно корень горы, выползший на поверхность.
— Как думаешь, Ворна, не задержаться ли здесь на денек? — спросил Нехлад, щурясь на солнечные блики, игравшие на водной глади.
— Оно бы и не стоило, может… — протянул тот. — Но нет, ты прав. Отдых не помешает, да и припасы у нас кончаются. Поохотиться нужно.
После Хрустального города ни скверные сны, ни неведомые чары не тревожили походников. Настроение у всех поднялось, только Ворна, тертый калач, все о чем-то беспокоился и каждую ночь просыпался в предрассветный час. Не всегда вставал, но прислушивался: бдят ли провинившиеся дозорные?
Яромир знал об этом, потому что дважды за последние ночи и сам в этот час невольно пробуждался.
Сон не возвращался… однако и не выветривался из памяти.
А вот настроение лихов после Ашуваута уже не менялось. Это была какая-то загадочная смесь настороженности и восторженности: они ехали по страшной сказке, не менее, но и не более того. Лихи не знали, почему нельзя приближаться к горному перевалу под двумя пиками, не знали, почему озеро называется Много Крови. Они исполняли как могли туманные предначертания, почерпнутые из древних сказаний, и глядели по сторонам с нескрываемым любопытством. История края была им чужой. Страшной, но по-своему притягательной.
* * *Первым делом все хорошенько отмылись. Потом люди занялись кто чем: Езень сел штопать рубаху, Крох чинить уздечку, какая-то мелочь у всякого нашлась. А Нехлад отправился к кургану. Как всегда, вместе с ним пошли осмотреться Ворна, Кручина и Найгур. Сегодня к ним присоединился и Радиша.
Зародившееся при взгляде издалека подозрение вскоре подтвердилось: каменный венец кургана был рукотворным. Да и камни на склонах несли следы обработки — некогда это были ступени и, похоже, идолы, но ветры, дожди и оползень перемололи творения человеческих рук. Сохранилась верхушка: грубовато обтесанные глыбы с полустертой резьбой, поставленные на попа неровным кругом, покоились на каменном же основании, которое время не смогло ни накренить, ни расколоть.
Молча взошли походники наверх.
Смотровая площадка — так назвал ее про себя Нехлад — поднималась даже над макушками деревьев. При взгляде с нее степь уже не казалась бесконечной. Только на восток убегали просторы, а на юге, хотя едва приметные отсюда, горбились холмы, темнеющие порослью. На западе же окоем оттеняла черная полоска.
— Дальше мы не пойдем, — сказал, глядя на нее, Найгур.
— Что там? — спросил Нехлад.
— Там Лес на Краю Мира, — по-славирски ответил лих. — Эйаткунваут, как говорят у нас. Там лихам делать нечего. И вам тоже.
— Ну это ты, мой друг, слегка преувеличиваешь! — рассмеялся Кручина. — Нет там края мира и быть не может. Думаю, за лесом прячутся другие горы, а может. Безымянный хребет забирает на юг: ведь откуда-то должна брать начало река Лесная. Ну а за этими горами по меньшей мере должно быть море.
— Море? — переспросил Найгур.
— Ну да. Море — это… вроде бесконечного озера. Вода на много дней вокруг.
— Вода — это наша Войтар, — осторожно заметил лих. Он привык доверять запредельным знаниям славирских мудрецов, но море, на его взгляд, было чем-то совсем уже нелепым. — А еще больше воды… зачем? Боги не стали бы ее создавать так много.
— Богам виднее, — с улыбкой сказан Кручина. — А моря действительно существуют. Там, на западе, можно выйти на берег — либо Суванского моря, либо Артугского. Подробно описанные побережья отстоят примерно на тысячу верст друг от друга, а в глухие края между ними пока никто не забирался. Из ныне живущих, — поправился он. — Древние-то, наверное, назубок все знали.
Внимательно выслушав его, Найгур покачал головой.
— Конец мира там, за Лесом. И больше ничего, — сказал он. С одним морем лих, возможно, еще смирился бы, но чтобы две такие несуразицы сразу в одной вселенной…
Кручина, конечно, понял его сомнения.
— Конец мира намного дальше, за морем, — заявил он. — Вселенная, если хочешь знать, — это вообще в первую очередь морс, великое море Океан. А как по-твоему, Найгур, на чем еще земля держится? Конечно, на воде. Только вода имеет достаточно силы, чтобы держать землю.
— Вода? — с хитрой улыбкой переспросил лих. — А если земля лежит на воде — как же вода не прольется? Мир — это горсть земли на ладонях богов. Боги держат ее, ну вроде как мы кусок дерна, на левой руке, а правой управляют миром. Это добрые боги, которые дают удачу и большое потомство. А некоторые боги с самого начала подставили под землю правые руки и левыми вмешиваются в дела земли. Это злые боги Ашета. Ну а лес — это вроде трава на том куске дерна. По Лесу на Краю Мира можно идти, а потом вдруг раз — и упал! Лети там…
— Куда лети? — спросил Кручина.
— Ну… вообще — лети. В Бездну…
— В Бездну? А боги что же, на Бездне сидят? Они ведь тоже на чем-то держаться должны, хоть они и боги. Они на хрустальной скорлупе мира стоят. Мир — это яйцо с семью скорлупами, если уж от начала рассказывать. Каждая скорлупа — небо…
Найгуру было чуть за тридцать, среди проводников он был старшим, но, приобретя свойственную зрелому возрасту рассудительность, юношеской легкости не утратил. Мог молчать дни напролет, потом вдруг принимался петь песни и по малейшему поводу вступал в споры, как сейчас.
Сорокалетний Кручина полжизни провел в чужих землях, где изучал премудрости своего ремесла. Доводилось ему уже постранствовать, но, слишком привыкший к сдержанности в обществе седовласых учителей, он больше всего на свете любил сам поучать. Найгур с его пытливым нравом и наивными представлениями был для Кручины просто бесценным товарищем.
Нехлад не слушал их. Не так уж важно было для него, где кончается мир, сейчас он смотрел на земли, которые были пределом их будущих владений. Конечно, они исследуют лес — потом, через сколько-то лет. Но на первых порах Сурочь продолжится именно вот этой равниной под сенью Безымянного хребта.
В небе над курганом кружили два кречета. В травах свистели суслики. К юго-западному берегу озера осторожно, должно быть чуя незнакомцев, шел на водопой дикий табун. На северном берегу тоже кто-то устроился, отсюда не различить — светлые точки бродят. Может, кони, а может, дикие козы — они живут на горных отрогах, но за время пути походники не раз видели, как они спускаются на равнину. У коз изумительное мясо и прекрасная шерсть, некоторые лихи держат их, и славиры в Новосельце уже подумывают скрестить их с привычными домашними козами.