– Скучно тебе не будет, маленькая дрянь, уж это могу тебе обещать честным словом…
Ольга смотрела на него, не в силах произнести вслух все, что сейчас думала и о нем, и обо всей этой интриге. Может, и к лучшему, что она лишилась дара речи – слова подворачивались исключительно мужские, из лексикона гвардейской кавалерии. Сейчас самое главное – не поддаться безнадежности и панике. Нет таких ловушек, такого плена, откуда не было бы выхода, – если перестанешь верить, что выход есть, тут-то и сломаешься…
– А может быть, все обстоит и не так мрачно, – сказал камергер, сияя безмятежной улыбкой и по-прежнему поглаживая ее шею хозяйскими движениями. – Может быть, тебе это пойдет только к выгоде…
Он выбросил другую руку к ее лицу, мелькнула цепочка, нечто вроде странного медальона – и Ольга провалилась в небытие словно под лед.
…Она не чувствовала тела, не видела его – на сей раз даже глазами не удавалось водить, неподвижность совершеннейшая, разве что возникло стойкое ощущение, будто она лежит навзничь на чем-то не очень твердом. Но и это могло оказаться иллюзией – ничего нельзя сказать с уверенностью.
Вдруг она ощутила какое-то движение и увидела слабое свечение. Ольга непременно завизжала бы и отшатнулась – будь она в состоянии это сделать. Из мрака к ней тянулись то ли щупальца, то ли плети, числом не менее полудюжины, непонятные предметы, больше всего напоминавшие сложную конструкцию из причудливых кусочков цветного стекла, синего, желтого, фиолетового. Они тоненько, как лучшее богемское стекло, позванивали при каждом движении, и непонятно было, как эти угловатые, граненые, изящные прозрачные кусочки держались вместе, почему не рассыпались.
Два щупальца парили над ее лицом, временами целя прямо в глаза острейшими кончиками, не уступавшими в тонкости швейной игле. Остальные двигались над телом – если только у нее было сейчас тело, в чем она не могла быть уверена.
Потом в висках стал ощущаться легкий зуд, чем дальше, тем больше переходивший в болезненные ощущения, словно что-то острое проникало в кожу. Точно такая же колючая боль возникла в нескольких местах там, где полагалось бы быть телу – жжение, уколы, острия вонзаются, обжигают…
Появилось впечатление, что иглы, вонзавшиеся в кожу на висках, легонько постукивают о кости черепа.
Что-то напирало с разных сторон, пытаясь ворваться в сознание, захлестнуть волной, наполнить тело, череп, словно грязная вода – пустой графин. Ощущение грязи было настолько явственным, что Ольга, собрав всю силу воли, попыталась мысленным усилием как-то отпихнуть льющийся в сознание густой поток, имевший нечто общее с грязью…
Она так и не поняла, что произошло, – но все щупальца, как по команде, отдернулись, жалобно позвякивая, поднялись кверху, собравшись в пучок… и вдруг рассыпались беззвучным взрывом, стеклянные кусочки разлетелись во все стороны, и Ольга сразу почувствовала облегчение.
Ненадолго – со всех сторон вновь надвинулись щупальца, теперь их было гораздо больше, столько, что и сосчитать не удавалось, и они выглядели уже иначе – белые, черные и розовые, состоящие из плотно прилегающих друг к другу прозрачных дисков.
Все повторилось – стеклянные иглы на концах щупалец коснулись кожи, царапнули, но теперь Ольга была начеку и, собрав последние силы, мысленно оттолкнула их.
Подступавший к пределам сознания поток густой, липкой, невидимой и неощутимой грязи разлетелся в разные стороны: утратив соприкосновение друг с другом, прозрачные диски перепутались, образовав причудливую мешанину красок, взлетели высоко вверх и пропали из виду, потонув во мраке.
Перед глазами появилось нечто напоминающее смутно видимые языки багрового пламени. Они колыхались, переливались и становились все отчетливее и ярче, и даже показалось, будто стало гораздо жарче. Огромная черная лапа, чернее окружающего мрака, начала приближаться к Ольгиному лицу.
Ольга отбросила ее, собрав свою силу словно бы в копье с острейшим наконечником. Лапа отдернулась, взмыла вверх, конвульсивно скрючив когтистые пальцы – а там и вовсе пропала во мраке.
И вновь наступило небытие.
Глава восьмая
Гостеприимство его сиятельства
Первым вернулось обоняние, и Ольга едва не задохнулась от невыносимой вони, которую не могла определить, – еще не настолько пришла в себя, чтобы человеческими словами описывать происходившее вокруг.
Вонь – гнусный, мощный, но, вот чудо, чем-то смутно знакомый запах – залепила ноздри и рот, в конце концов Ольга, не открывая глаз, дернулась, сделала несколько рвотных движений, но изо рта не выплеснулось ни капли. Зато усилилось ощущение холода под щекой.
Она помотала головой, пытаясь унять подступавшую к горлу тошноту, поелозила по твердой поверхности, на которой лежала…
И только теперь осознала, что происходит.
Она могла двигаться!
Это открытие – ничегошеньки наверняка не менявшее в ее нелегком положении – тем не менее так обрадовало Ольгу, что она вмиг почувствовала прилив сил, открыла глаза, вскочила на ноги, рванулась неведомо куда, счастливая уже тем, что движется, а не торчит дурацкой статуей…
Налетев на что-то твердое, холодное, она опомнилась и превеликим усилием воли приказала себе остаться на месте. Ясно было и так, что она вновь обрела способность двигаться…
Зрение тоже служило исправно: она видела собственные голые колени, правую руку… нечетко, словно в тумане… просто света было маловато…
Совсем близко послышалось утробное звериное рычание, и Ольга, отпрянув, спиной и затылком больно ударилась о каменную стену, да так и замерла, прижимаясь к ней всем телом.
Рядом стоял на задних лапах огромный косматый медведь – источник густой звериной вони – и, рявкая, роняя потоки слюны, зло сверкая маленькими глазками, молотил по воздуху передними лапами. Все его движения сопровождал металлический звон и лязг, сразу придавший Ольге бодрости. Она увидела, что зверь прикован к кольцу в стене толстой кованой цепью, какую не порвать и двум медведям, – и, как он ни старался, как ни делал могучие броски, пытаясь достать Ольгу, девушка поняла, что их надежно разделяют не менее трех аршин каменного пола, вымощенного большими, нетесаными плитами, серыми и бугристыми. И это пространство зверю ни за что не преодолеть…
Она опустила руки, вздохнула полной грудью и, чувствуя, как помаленьку ее отпускает панический страх, сделала крохотный шажок вперед. Несказанное наслаждение – поднимать руки, переступать ногами, вертеть головой…
Медведь, утомившись, уселся на мохнатый зад и неотрывно смотрел на нее, пуская слюни до пола.
– У, рожа! – прикрикнула на него Ольга.
В самом деле прикрикнула – она могла говорить, отчетливо слышала свой голос, и это тоже вызвало прилив радости, безмерного счастья. По крайней мере хоть что-то наладилось…
Ольга окинула себя быстрым взглядом. Зрелище, скажем, не самое благолепное – она стояла босиком на каменном полу, и единственным ее одеянием было платье из грубой рогожи, не закрывавшее и коленей. Дальнейший осмотр тут же позволил сделать вывод, что платьем этот наряд можно назвать исключительно из вежливости. Гораздо больше он походил на обыкновенный мешок с дыркой для головы и парой прорезей для рук – совершенно не подходящий нормальному человеку наряд, ни одна последняя мужичка такой не наденет…
Толстая колючая дерюга больно царапала тело, привыкшее к более благородным тканям, но Ольга, не обращая внимания на такие мелочи, лихорадочно озиралась по сторонам.
Подземелье имело форму правильного квадрата со стороной сажени в четыре. Ясно было, что это именно подземелье – справа, под самым потолком, на высоте поболее человеческого роста виднелось крохотное, в ладонь, окошечко, забранное для вящей надежности крест-накрест двумя толстым железными прутьями. Справа обнаружилась низкая дверь, полукруглая сверху, из потемневших широких досок, схваченных полосами тронутого ржавчиной железа. Классическая темница из английских авантюрных романов, сразу видно…
Ольга прикинула длину медвежьей цепи. По всему выходило, что медведь ее никак не достанет.
Отойдя к противоположной стене, Ольга глубоко вздохнула и метнулась вперед, пробежала отделявшее ее от окошечка расстояние, подпрыгнула, обеими руками ухватилась за железные прутья, изъеденные многолетней ржавчиной, едва не ободравшие кожу с ладоней. Она ощущала слабость и легкую тошноту, но, собрав все силы, подтянулась, чтобы рассмотреть, что происходит за окном.
Ничего заслуживающего внимания там не оказалось – залитый солнцем кусочек мощеного пространства, заканчивавшийся каменным основанием глухой кирпичной стены. Задний двор, надо полагать… Ольга разжала пальцы и полетела вниз. Высота была вовсе уж смешная, но девушка настолько ослабела, что, едва коснувшись пятками каменного пола, завалилась набок и растянулась на полу.
И тут же, ойкнув, откатилась в сторону – оживившийся медведь едва не зацепил ее лапой. Не в силах встать, она долго лежала чувствуя щекой знобкую сырость пола. Упираясь кулачками в камень, поднялась, села, обхватив руками колени.
Медведь ревел и скреб когтями пол – в его тупой башке никак не укладывалось, что человека он достать не сможет. Или он попросту настолько озверел от скуки, что рад был любому развлечению.
Ольга поискала глазами некое подобие подстилки – насколько она знала, даже в самых жутких тюрьмах узнику положена хотя бы охапка гнилой соломы. Но ее тюремщики определенно задались целью переплюнуть в жестокосердии всех прочих собратьев по ремеслу: ни клочка дерюги, ни пучка соломы. Меж тем у медведя имелась в распоряжении груда травы, судя по запаху – не успел обделать, стервец, – свежескошенной. Едва ли не в половину доброго стога. О зверях, стало быть, заботятся. Не то что с узниками человеческой породы…
Медведь хрипло урчал и скреб когтями камень. Выведенная из себя назойливым скрежетом, Ольга крикнула что есть мочи:
– Заткни глотку, паршивец! Чего привязался?
И добавила пару-тройку тех самых гусарских словечек. Самое удивительное, медведь умолк, как будто все понял, перестал царапать пол и вновь уселся на необъятный зад, что при других обстоятельствах было бы даже потешно, но сейчас, разумеется, нисколечко не веселило. Что ее сейчас могло развеселить?
Итак, соберемся с мыслями, сказала она себе, все так же сидя на холодном полу и время от времени строя страшные рожи медведю, – кажется, его такие гримасы немного успокаивали, хоть и непонятно, почему.
Итак… Все, разумеется, происходит наяву. Все это случилось с ней на самом деле: неожиданное обращение в крепостное состояние, отдавшее ее в полную власть камергеру. Не нужно гадать, где она находится, точнее, у кого, все и так ясно.
Рыдать и заламывать руки, конечно, можно сколько душеньке угодно, но это ничему не поможет и ее безрадостного положения не изменит. Следовательно, нужно стиснуть зубы, взять себя в руки и быть готовой к любым неожиданностям. Не стоит также гадать по поводу своей будущности – лучше уж принять сразу как данность, что ничего хорошего с ней тут случиться не может, скорее уж наоборот, еще как наоборот. Настроившись на худшее, легче будет это худшее встречать…
Она отчаянно храбрилась, но на душе было все же неспокойно – и приходилось подавлять тревогу… да что там, откровенный страх…
Раньше следовало подумать! Ольга, напрягшись, в невероятном волнении привычно попыталась сделать самое простое, на что была способна, – привести в движение ближайшие травинки, выпавшие из разворошенной медведем подстилки. Конечно же, не руками, а своим умением.
И – ничего. Все нужные слова про себя проговорила, сделала надлежащий мысленный посыл, но ни одна травинка не шелохнулась. Малость упав духом, Ольга попыталась подняться в воздух – совсем чуть-чуть, на вершок от пола.
И вновь ничего не получилось. Заставив себя не думать о постороннем, не поддаваться эмоциям, она словно бы неспешно и старательно перелистывала книгу, пыталась сделать то, другое, третье, что прекрасно получалось раньше. И всякий раз терпела фиаско.
Исключительно для поддержания духа она методично перепробовала все, на что совсем недавно была способна, даже те вещи, которые в данный момент не могли ей принести ни малейшей пользы.
Потом и пробовать стало нечего, Ольга, фигурально выражаясь, исчерпала весь список. Приходилось уныло констатировать, что колдовское умение ее покинуло. Она стала обыкновеннейшим человеком, простой девушкой в уродливом платье из дерюги, сидевшей сейчас на холодном каменном полу в неизвестном подземелье…
Ольга вдруг ощутила какое-то неудобство на теле. И вспомнила. Выпрямившись во весь рост, она задрала платье-мешок до шеи, благо посторонних глаз не имелось.
Ну да, конечно… Ее талию по-прежнему туго перехватывал широкий ременный поясок затейливого плетения – вот только, кажется, уже другой: не те узоры, не те петли из тонких жестких полосок, положительно не те…
Ольга попыталась его сорвать или хотя бы ослабить одну из петель. И ничегошеньки не добилась: причудливые переплетения тоненьких кожаных полосок не поддавались, ни один узелок, ни одну петлю не удавалось не то что распутать, но даже ослабить. Пояс казался сделанным из железа… Пальцы соскальзывали с него, как капля воды со стекла… В конце концов она оставила бесплодные усилия. Уж не в этом ли проклятом поясе все дело? Очень похоже…
Косясь на медведя, Ольга подошла к двери – высокой, словно рассчитанной на великанов, и подергала ее обеими руками. Судя по расположению петель, дверь открывалась наружу и снаружи была заперта или заложена на засов. Ну конечно, глупо думать, что кто-то окажется настолько непредусмотрительным и наивным, что оставит темницу незапертой…
Вдруг глухо лязгнуло железо, послышался тягучий скрип, и дверь чуточку приоткрылась. Одним прыжком Ольга оказалась у противоположной стены, под окошечком, изготовившись к любой неожиданности.
Никаких жутких неожиданностей не последовало. В дверь, обеими руками держа перед собой поднос, шагнул человек высоченного роста, косая сажень в плечах, повыше Ольги головы на три. По виду – совершеннейший мужик, но розовая шелковая рубаха, вышитая на рукавах и у ворота, выглядела безукоризненно чистой и новой, даже подпоясана крученым шнурком с кистями, плисовые шаровары тоже отличались чистотой, а вместо лаптей великан был обут в яловые сапоги, начищенные с безукоризненностью, сделавшей бы честь любому офицерскому денщику. Темные цыганские кудри были тщательно расчесаны и по крестьянскому обычаю смазаны маслом, бородища ухожена. Одним словом, обыкновенный мужик – но вряд ли выполнявший обычную крестьянскую работу…
Ольга так и стояла у стены, под окошечком, напряженно ожидая чего угодно. Огромный мужик – вовсе не жуткого вида, улыбчивый и, в общем, симпатичный – уставился на нее, широко ухмыльнулся в бороду и добродушно сказал:
– Ну, что переполошилась, нежное создание? Я не кусаюсь и не брыкаюсь, дуреха, меня Степаном зовут, я здешний… Вот, поесть тебе принес, чем дом богат. Ну, иди-иди, отведай, эвон, какие вкусности…
Медведь вскочил на все четыре лапы и, весь подавшись к двери, насколько позволяла цепь, шумно засопел, водя носом. Теперь и Ольга почувствовала умопомрачительные запахи, от которых у нее моментально свело живот голодной судорогой.
Держась вдоль стены – как человек, давным-давно обвыкшийся со зверем и длиной его цепи, – Степан прошел половину расстояния, отделявшего его от Ольги (неотступно сопровождаемый пустившим слюну медведем), поставил поднос на каменный пол и поманил Ольгу:
– Ну, иди, глупенькая, покушай-попей, мы старались…
В его голосе звучали столь неподдельное участие и радушие, что Ольга невольно сделала пару шагов вперед.
Великан мгновенно приспустил плисовые штаны, одним движением извлек неудобосказуемый орган и шумно, с напором, как сущий жеребец, принялся мочиться на поднос – на аппетитно зажаренного каплуна, на тарелку с салатом, на ломти белейшего хлеба, на воздушные пирожные. Он делал это столь непринужденно и беззастенчиво, словно так и полагалось согласно здешним правилам хорошего тона. Ольга застыла на месте, содрогаясь не от конфуза – ну, видывала схожее, чего уж там, – а от злости.