Евтихий говорил, не подбирая слов, и сам страдал от того, как некрасиво, как чуждо звучит его речь. Он еще не утратил способности отличать человеческий язык от троллиного — или, того хуже, псевдо-троллиного.
Скоро это не будет иметь никакого значения, утешал он себя. Ровным счетом никакого. Либо он навсегда превратится в худшую разновидность троллей — в тролля самого низкого происхождения, в тролля-подонка с серой кожей, тупой башкой и могучими мышцами, и тогда его вообще не будет волновать, насколько изящны и точны его высказывания. Либо же он выберется из «преисподней» и навсегда оставит мерзкое обличье. И ни разу не вспомнит об этом. Нарочно не вспомнит! Поубивает всех, кто сможет ему об этом рассказать. Или хотя бы намекнуть. Идея — отличная. Сперва он свернет шею Фихану, потом настанет черед Геврон… Чтобы ни одна козявка в этом мире не посмела даже в мыслях держать, что он, значит, Евтихий, был каким-то там желтоклыким тупорылым троллем…
— Колодец, — прошептал Фихан.
— Что? — Вырванный из своих раздумий, Евтихий наклонился над ним. Эльфа обдало зловонным дыханием. — О чем ты толкуешь, пища?
— Выход из тоннелей Кохаги… Во всяком случае, оно кажется выходом, — прошелестел мерзкий голосок Фихана. — Надо попробовать выбраться наверх.
— Значит, я пошел.
Евтихий выронил Фихана, так что хиляк грянулся о землю позвоночником. Могучий тролль даже не обратил на это внимания. Какое ему дело до полураздавленного уродца, который плавает в собственных слезах и слабенько шевелит ручками и ножками?
Геврон подползла к Фихану и уселась рядом на корточках. Она задрала голову наверх, вытянула губы в трубочку.
— Что там? — капризно спросила она.
— Выход. Я ухожу, — ответил Евтихий.
— Ты не можешь нас оставить! — заявила Геврон.
Евтихий очень удивился:
— Почему?
— Потому! — сказала Геврон.
Поразмыслив, Евтихий сказал:
— Ладно.
Он усадил Фихана к себе на плечи и велел держаться за уши.
— Тебе не будет больно? — спросил эльф.
— Какие мы деликатные! — фыркнул Евтихий. — Я не эльф какой-нибудь. У меня уши круглые и крепкие. Ты лучше за собой следи, чтобы тебе не упасть, потому что я второй раз в тоннели не полезу. Если мы действительно спасены, стану я возвращаться! Вдруг колодец закроется, пока я лазаю взад-вперед! Нет уж. Твое дело — усидеть.
Геврон обхватила Евтихия за крепкую шею и повисла у него на спине.
То, что Фихан назвал «колодцем», на самом деле представляло собой нечто вроде желоба. Высокий холм рассекал лес и выходил к дороге; по его склону тянулся длиннющий желоб. И, как вода, по этому желобу стекал солнечный свет. Приблизительно на середине пути он начинал рассеиваться, так что на саму лесную дорогу не проливалось уже ни единой сияющей капли, но выше все обстояло иначе. Казалось даже, что там, начиная с середины холма, вовсе нет дождя.
Евтихий, пыхтя, полз все выше и выше. Он хватался руками и зубами за малейший уступ. Сапоги он сбросил, чтобы удобнее было цепляться когтями ног. Несколько раз он срывался и вместе со своей ношей скатывался вниз, но, отлежавшись, поднимался и снова с молчаливым упорством карабкался навстречу свету.
Один раз он потерял равновесие из-за того, что Геврон утратила самообладание и принялась яростно расчесывать какую-то особенно злокозненную болячку. Она так ерзала на спине у Евтихия, что тот покачнулся и сверзился на землю. Он больно ударился о камень, поэтому, поднявшись, выказал намерение разорвать глупую женщину на кусочки.
Геврон вопила и ползала по земле, ускользая от шарящих рук тролля. К счастью, пальцы у Евтихия плохо смыкались — они стали совсем неловкими, толстыми и не в силах были удержать такую тонкую вещь, как одежда или волосы.
— Оставь ее, — попросил Фихан, который все еще сидел на плечах у тролля.
Евтихий отозвался невнятным рычанием.
— Я оставлю ее, — выговорил он наконец. — Я ее брошу в тоннелях! Пусть догнивает.
— Нет! — зарыдала Геврон.
Евтихий плюнул и простил ее.
Им удалось добраться до границы света и тумана только с шестой попытки. На самом краю освобождения Евтихий вдруг замер, всем телом прильнув к сырой земле «преисподней».
Фихан наклонился к красному уху своего приятеля.
— Что с тобой?
— Боюсь, — пробормотал Евтихий.
— Все боятся.
— Не утешение.
— Ты так и будешь здесь стоять? — спросила Геврон.
— Возможно, — ответил Евтихий.
Геврон стукнула его пяткой в поясницу.
— Лезь дальше!
— Ты обещала не трепыхаться, — напомнил Евтихий.
Геврон застыла.
Евтихий помедлил еще немного, а потом протянул руки наверх, ухватился за очередной корень, подтянулся и вместе со своими спутниками вошел в солнечный свет.
* * *— Ты что-нибудь помнишь?
Евтихий открыл глаза. Рядом с ним сидел на земле человек… Нет, не человек, напомнил себе Евтихий, это эльф. Темно-русые волосы, слипшиеся от грязи, но все равно густые и красивые. Синие глаза. Морщинка над бровями, похожая на шрам. Или шрам, похожий на морщинку. Фихан — имя эльфа.
— Фихан, — проговорил Евтихий. — Помню.
Все тело у него болело, как будто кто-то избивал его дубинкой. Евтихий понял это, когда засмеялся. Он сразу перестал смеяться, но улыбаться — нет, не перестал.
В далеком небе сияло солнце. И трава под ладонями была сухой. Она испаряла влагу и одуряюще пахла, но все равно была сухой.
Евтихий облизал губы. Никаких клыков. В голове постепенно прояснялось. Евтихий никогда не подозревал, какое блаженство может испытывать человек, к которому возвращается, пусть и не сразу, способность соображать нормально. Нет больше необходимости мучительно подбирать ускользающие слова — просто для того, чтобы донести до собеседников самую примитивную мысль. Нет угнетающей горы понятий, для которых он вообще никогда не сумеет подобрать надлежащих слов.
Фихан с наслаждением потянулся, подставил лицо солнцу. Он чувствовал себя превосходно. Евтихий завистливо покосился на него. Ну да, прекрасному эльфу ведь не приходилось перенапрягаться! Весь трудный путь он проделал сидя на плечах у глупого тролля. Здорово придумано, ничего не скажешь. Остроухие всегда умели устраиваться с удобствами.
— А где Геврон? — Евтихий приподнялся на локте и сразу же увидел ту, о которой спрашивал.
Она сидела, подтянув колени к подбородку, и смотрела прямо перед собой. Очень грустная, очень бледная.
Юбка, которую Геврон пыталась перешить в штаны, окончательно превратилась в лохмотья. Лицо, руки, бедра женщины покрывали кровоточащие царапины и маленькие гнойнички, но чешуйки исчезли. Кисти ее рук больше не напоминали клешни. Обычные натруженные руки с обломанными ногтями.
Как и предполагал Фихан, ей было лет сорок. Обвисшие складки у рта, мешки под глазами, волосы с проседью.
Геврон поймала на себе взгляд Евтихия и сердито обернулась:
— Что уставился?
— Рад тебя видеть, — отозвался Евтихий.
— Да уж, вы оба страшно рады, — огрызнулась Геврон. — Добро пожаловать домой! И что мне здесь делать? Я старая. Понятно вам? Я старая!
— Ну так вернись обратно, — предложил Евтихий. — Если тоннели Кохаги больше соответствуют твоей натуре, то нет ничего проще, чем снова нырнуть в ту нору, откуда мы выбрались. Вообще могла бы предупредить заранее, не тащил бы тебя зазря.
— Ага, вернуться? И опять клешни и прочее? Фихан ведь правду говорил. Эти превращения до добра не доводят… — Она безнадежно махнула рукой. — Старуха на кухне. Котлы, чистка овощей, и каждую осень — заготовка свиных колбас. Отныне и до самой смерти. Вот и все. Жизненный путь прямой, как полет стрелы. И такой же увлекательный. И с таким же исходом, разумеется.
— Ты вовсе не старуха, — возразил Фихан. — У тебя есть муж?
— Ну вот, теперь о муже заговорили! — Она всплеснула руками. — Может, и есть. Что дальше? Нужен он мне!.. Детей-то не народилось. А для чего еще он мне сдался, этот самый муж?
— Для любви, — сказал Фихан.
— Эльфийские глупости, — отрезала Геврон. — Он-то сам знаете для чего меня завел?
— Завел? — не понял Фихан.
— Как собачку заводят или там плесень, — объяснила Геврон.
— Никто по доброй воле не заводит у себя плесень, — возразил Фихан.
— А вот и ошибся, остроухий! — с торжеством заявила Геврон. — Я знаю немало примеров обратного…
Фихан махнул рукой:
— Лучше расскажи про своего мужа.
— Очень интересно? — Геврон хохотнула, неприятно кривя рот. — Хорошо. Он завел жену, чтобы на прислугу не тратиться. Только и всего. Никакой любви.
— Так почему же ты за него вышла? Он что, был богачом? — спросил Евтихий.
— Нет, — сказала Геврон. — Так ведь и я не красавица. Возлюбленного у меня не было, замуж больше никто не звал… Да и возраст уже изрядный. Вот я и согласилась. Честный договор. Ну и доброхоты — родственники, соседи, подруги, — все кругом уговаривали. Мол, главное в браке — уважение, а любовь не обязательна. Мол, самые прочные браки — как раз по расчету, лишь бы расчет был верный. Ну так вот, мой расчет оказался совсем неверный!
Она что-то еще говорила, и ворчала, и поминала недобрыми словами своего мужа и соседей-доброхотов, а заодно костерила своих спутников за глупость и непонимание…
Евтихий довольно быстро перестал ее слушать и начал думать совершенно о другом.
Он думал об Авденаго и о том, как ненавидел своего бывшего хозяина за то, что тот обременил его, Евтихия, двумя самыми ненавистными на свете вещами: свободой и выбором. Свобода означала для Евтихия одиночество и необходимость заботиться о себе самому; право выбора заставляло его постоянно размышлять о тысяче непривычных вещей.
Медленно и мучительно привыкал к свободе Евтихий — и при первой же возможности переложил обязанность решать и выбирать на плечи Фихана.
А вот Геврон, хоть и была женщиной, напротив — ничуть не страшилась свободы. Ей хотелось отвечать за себя самостоятельно и ради этого она готова была терпеть даже тоннели Кохаги — обитель вечной войны.
Евтихий закрыл глаза и вдруг представил себе какое-то неопределенно отдаленное будущее. Он как будто въяве увидел комнату с низким потолком — полукруглый свод, сложенный из крупного булыжника; толстоногий, обильно накрытый стол; горящую глиняную лампу причудливой формы; увидел своих спутников — Фихана на скамье, Геврон у блюда с мясом… Себя самого он не увидел, но в собственном присутствии не сомневался. Да, он тоже был там, возле этого стола.
Геврон привиделась Евтихию уже совсем старенькой, седой, но бодрой и смешливой, а вот Фихан абсолютно не изменялся. Очевидно, постарел и Евтихий, однако до какой степени — сейчас он определить не мог.
Все трое ужинали и вспоминали свое путешествие. Бережно перебирали в памяти разные подробности: как превращались то в красавцев, то в уродов, как освободили Геврон из оков и потом бежали из золотого замка, как пробирались через буреломы, как сидели на траве под солнцем, наслаждаясь ясным и теплым днем. Вот этим самым днем, который сейчас проходит. Вот этой самой минутой, в которой они сейчас находятся.
— Все будет хорошо, — проговорил Евтихий невпопад.
Геврон возмущенно уставилась на него с разинутым ртом, прерванная на полуслове. Она уже набрала в грудь побольше воздуху, чтобы напуститься на дурака с новыми силами, но тут Фихан взял ее за руку и негромко сказал:
— Довольно, Геврон. Хватит.
* * *Путники находились в предгорьях — гораздо ближе к Калимегдану, чем предполагали изначально, когда только выбрались из тоннеля. Речки, бегущие через долину, сейчас были мелкими и приветливыми, однако весной они, совершенно очевидно, становились бурными, мощными; такими бывают тролли, когда, не рассчитав силу, дружеской затрещиной случайно ломают чужую шею. А потому что надо мышцы напрягать, когда тебя по уху хлопают. Ну и ладно, речь ведь не о троллях, верно?
Трава здесь росла по пояс, ослепительно-зеленая, оглушительно-пахучая, сногсшибательно-живая. Это, наверное, после мертвечины тоннелей так казалось.
Горы лежали впереди, как спящие медведи. За косматыми их спинами высились фиолетовые и синие пики, и на одном отчетливо различимы были тонкие белоснежные башни. Калимегдан, обитель величайших Мастеров. Утраченная родина Джурича Морана, Морана Злодея, Морана Бродяги, Морана Изгнанника.
Навстречу путникам бежали какие-то странные существа. В первые мгновения Евтихий принял их за лошадок — вроде тех, что разводят тролли: коротконогие, с косматыми гривами, широченной грудью. Они питаются сырым мясом и не ведают ни жалости, ни усталости.
Но иллюзия держалась недолго. Скоро даже Евтихий с его слабым зрением понял свою ошибку. Сминая траву, размахивая короткими, но чрезвычайно мускулистыми руками, к чужакам мчались человекоподобные создания. Они передвигались на удивление быстро, особенно если принимать во внимание их рост — самый высокий из них был на голову ниже, чем Геврон.
Лохматые волосы всех возможных цветов и оттенков, от белого до темно-синего, развевались на ветру. Эти существа казались детьми спящих медведей, плотью от их плоти, — так они были похожи сейчас на те заросшие лесом округлые горы, в которых обитали.
— Гномы, — молвил Фихан, останавливаясь.
Раньше Евтихию еще не приходилось видеть на лице эльфа такого выражения: Фихан был одновременно и потрясен, и перепуган.
Тот самый Фихан, которого несколько раз на памяти Евтихия пытались убить, которого забрасывали камнями, с презрением гнали от себя, против которого выходили с оружием…
Фихану доводилось бывать и слабым, и растерянным, и огорченным, он даже иногда плакал от страха. Но только теперь Евтихий понял, что на самом деле ничего и никогда Фихан по-настоящему не боялся. Сплошь одни поверхностные эмоции. Эльф испытал подлинный ужас лишь в тот миг, когда увидел гномов.
Порождения гор неслись прямо на него. В их руках были дубинки и сети, их рты, полные желтых квадратных зубов, были раскрыты в угрожающем крике, их глаза пылали гневом. С каждой секундой Евтихий видел их все лучше и лучше — и все больше убеждался в том, что гномы представляют собой не столько «народ», сколько «стихию», а со стихией нельзя договориться. И до тех пор, пока несущаяся на путников лавина не рассыплется на отдельные личности, каждая с собственным характером и судьбой, — побороть ужас перед ними будет невозможно.
Фихан поднял руки, закрывая голову. Евтихий подошел к нему поближе, готовый защищать приятеля. Он знал, что это, скорее всего, бесполезно: гномов было десятка два, совладать с таким противником не под силу даже троллю.
А Геврон подбоченилась, широко расставила ноги и принялась разглядывать бегущих. Она улыбалась все шире — и все более шальной улыбкой.
Их окружили в мгновение ока, повалили на землю и скрутили им руки. Евтихий лежал лицом в траву и слушал, как поблизости топочут хозяева косматых гор. Краем глаза он видел их твердые сапожища. Затем на пленников набросили сети и опутали каждого своим коконом.
— Убийца Камней, — прогрохотал низкий голос, — переверни корнегрызов, чтобы не задохнулись.
— Не задохнутся, — отвечал Убийца Камней. — Они тайком дышат, я видел.
— Мы не уничтожаем бессловесных, — возразил первый. — По случайности они могут задохнуться.
— Жалеешь корнегрызов? — хмыкнул третий голос. — Становишься чувствительным, Дробитель.
— А ты становишься тупым, дражайший Молот, — парировал Дробитель. — Наши законы запрещают убивать обделенных интеллектом до особого разбирательства.
— Это какой-то новый закон, — сказал Молот. — Я не намерен придерживаться новых законов. С меня довольно старых законов.
— Старые законы вообще ничего не предписывают касательно обделенных интеллектом, — заметил Дробитель. — Потому что мы начали встречать обделенных лишь в последние двести лет, а прежде и понятия не имели о том, что таковые вообще существуют.
— Пагубное заблуждение.