Гаор смог спуститься, пройти в спальню, снять комбез, повесить его, разуться. Вокруг обычная вечерняя суета. Но ему... ему ни до чего... Он постоял, держась за стояк.
- Эй, Рыжий, чего ждёшь, айда лопать...
- Паря, поесть надо, свалишься...
Голоса доходили до него глухо, понимать сказанное мешала боль. Он оттолкнулся от стояка и пошёл в уборную. Неужели, эта сволочь отбила ему почки. Тогда конец.
Крови не было, но боль такая, что он заткнул себе рот кулаком и так постоял, пережидая, пересиливая её. А когда вернулся в спальню, там никого не было, все ушли на ужин. Нет, не пойдёт, есть он всё равно не может, съеденное за обедом вот-вот наружу попросится. Надо лечь. Полежать и отлежаться. Гаор подошёл к своей койке, взялся за край и попробовал подтянуться. И вскрикнув от боли, сорвался и полетел в темноту...
Мать уже начала раздавать кашу, а Рыжего всё не было. К столу не опаздывали. Плохо парню, конечно, но чтоб на еду не пришёл... И остальные не начинали есть, поглядывая на миску с воткнутой в кашу ложкой перед пустотой.
- Ой, - сказал кто-то, - как покойнику на помин поставили.
Бледный Зуда - с ним весь день никто не разговаривал - совсем съёжился, не решаясь поднять глаза. Одна из девчонок вдруг сорвалась с места, схватила миску Рыжего и бросила её перед Зудой.
- На! Жри! Чтоб его кусок тебе поперёк глотки твоей поганой стал! - выкрикнула она и выбежала из столовой.
- А чего она? - удивлённо спросил Тукман.
- Ешь давай, - ответил Старший, - какой с тебя спрос.
Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.
- Ой, - вдруг влетела в столовую та самая девчонка, - ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась...
- Цыц, - встала Мать. - Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.
Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.
- Все ешьте, - бросила Мать через плечо, выходя из столовой.
Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:
- Напарник он мой.
За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи, И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.
И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.
- Рыжий, очнись, Рыжий.
Он словно не услышал её.
- Никак оммороком вдарило? - неуверенно предположил Плешак.
- Да как бы не хуже, - ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.
Она осторожно положила ему руку на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.
- Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?
- Да как это пускай?! - даже взвизгнул Плешак, - парень за всех можно сказать, да за чужую глупость...
- Заткнись, Плешак, - остановила его Матуха. - Не Тукман же ты. Решай, Мать.
- Воду просить будем? - задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.
- Больше здесь некого. А парня жалко. Ни за что попал.
- Давай, - кивнула Мать и повернулась к мужчинам. - Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.
Мужчины кивнули.
- Сейчас разденем его, - встала Матуха, - и на койку пока положим. Где его?
- Вона, верхняя, - показал Полоша. - Видно лечь хотел и упал.
- Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.
Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.
- Разденем мы его сами, - командовала Матуха, - Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.
- И есть идите, - строго сказала Мать. - Старший, скажешь там.
Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он не сопротивляясь, тихо стонал.
- Уж не знаю, за что и тронуть его, - вздохнула Мать, - смотри, Матуха, кудри развились.
- Одеяло его возьми, - ответила Матуха, - прикроем его пока, - и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. - Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!
- Как скажешь, - ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, - тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.
- Внутри они у него, - ответила Матуха, - изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.
Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.
- Всем есть и быстро выметаться, - скомандовала Мать. - Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.
- Я пригляжу, - сказал Тарпан.
- Раньше приглядывать надо было, - отрезала Мать, - ну да что теперь.
Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.
В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.
Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.
- Не смотри, нельзя, - шепнул он.
Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.
Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.
Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.
- Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.
- Знаем, - откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. - Давай в чет-нечет играть.
- Давай, - согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.
Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего... Умирать не больно... пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного... надо потерпеть, немного потерпеть...
Над ним зазвучали голоса.
- Потерпи, парень...
- Кладём его...
- Ох, сволочь какая, что сделал...
- Руки клади...
Жарко, как же жарко, нечем дышать...
Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.
Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было... Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они... такие?
-Как звать тебя?
- Рыжий, - стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.
- А раньше как звали?
Раньше это до рабства? Зачем это?
- Гаор... Гаор Юрд...
- Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.
- Да уж, не имя, карканье воронье.
Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.
- Материно имя назови, как мать звала?
Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые глаза, как тучи на осеннем небе, глядят строго и ласково.
- Не помню... - отвечает он этим глазам, - ничего не помню.
- Неужто матерь родную забыл?
- Мне запретили помнить...
- Сколько ж было тебе, как забрали?
- Пять...
- Сиротинушка значит,
- Ни матери, ни отца...
- На Рыжего звать будем.
- Не на карканье же это.
И протяжное монотонное пение, непонятные слова...
- Мать-Вода, Рыжего мимо бед пронеси, ты льдом крепка, ты паром легка, приди, Мать-Вода, пронеси мимо бед, не виноватый он в бедах своих...
Руки, гладящие, растирающие ему грудь... Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.
- Пришла, Мать-Вода
- Вижу, поворачивайте, там вся боль...
Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.
- Матуня, холодянки ему под лицо поставь.
- И виски смочи.
Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.
- Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.
- Пить ему не давай, сердце зайдётся.
- Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.
Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.
- Рыжий, Рыжий,- зовут его.
Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но... но что не так?
- Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.
- Матуня, ему сильнее надо, - говорит над ним голос Матери.
- Рано ему Мать-Воду звать, - строго отвечает Матуня, - это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня...
Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах всё сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку - они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело - и дотянуться до воды.
- Ну, вот и зашевелился, - смеется Матуня, - ты лежи, Рыжий, я подам.
Она окунает руку в воду и обтирает ему лицо, смачивает виски. Но... но Матуня голая. Что это? Его вдруг поворачивают на спину. Боли нет, но он видит вокруг себя матерей, всех шестерых, и они голые, что это? Что они делают? Он пытается прикрыться, но они властно убирают его руки.
- Промеж ног бил? - спрашивает Матуха.
- Да, - отвечает он, зажмурившись.
- Сейчас посмотрю, терпи.
Да, здесь боль ещё сильная, он даже вскрикивает, такой сильной она становится на мгновение.
- Ну что там у него?
- Обойдётся, не раздробил.
Лицо горит то ли от жара, то ли от стыда. Но на сопротивление нет ни желания, ни сил. Их руки, он уже понимает, что это они сняли, куда-то забрали боль, которая не давала ему дышать, есть, двигаться, продолжают гладить, растирать его грудь и живот.
- Дай-ка я ему живот помну.
- Вроде цело там.
- Да, не порвано, обошлось. Сядь, Рыжий.
Ему помогают сесть, и он невольно открывает глаза. Пять женщин стоят перед ним. Голые, с распущенными волосами, он никогда не видел такого, не знает, куда отвести глаза от вьющихся волос на их животах. А рядом садится Матуха и обнимает его со спины, прижимаясь щекой к его спине.
- Дыши, Рыжий. Больно дышать?
- Уже... нет... - отвечает он между выдохами.
- Покашляй.
Кашлять страшно, он ещё помнит, как это было больно, но послушно пытается. Кашель отзывается слабой далёкой болью, но это он может терпеть. Если б ещё они оделись... А то... Он склоняется вперед, горбится, закрываясь руками.
Рука Матери властно нажимает ему на голову, откидывая к стене,
- Мы Матери все, не стыдись, нас стыдиться нечего. Мы всё про вас знаем. Рожаем вас, видим, какие вы, зачинаем от вас, видим, какие есть, и обмываем, как в землю положить, тоже видим, какими стали. Подними глаза, Рыжий.
Он заставляет себя поднять веки и смотрит теперь им прямо в лицо.
- Приняла тебя Мать-Вода, не чужой ты нам. Понесёт тебя теперь Мать-Вода мимо горестей.
- Мать-Вода, - старательно повторяет он, - Кто это?
- Потом узнаешь, - улыбается Мать, - очунелся, вижу, любопытным стал.
Улыбаются остальные, смеётся Матуня.
- Ты Матерей не стыдись, - строго говорит Матуха, - нам всё знать можно. Кровь в моче увидишь, или кашлять с кровью станешь, сразу приходи.
Он кивает. Это понятно, но...
- А теперь ложись, сейчас мы тебя ещё раз, уже без заговора помнём. Матуня, воду выключи, пусть остывает, а то прохватит его.
Он послушно опускается на скамейку, вытягивается на животе, всё опять становится далеким и плохо различимым, но уже не страшным.
- Маманя, ты ему завтра отдельно размазни сделай плошку.
- И травки заварить какой?
- Я посмотрю у себя.
- Пусть побережётся первое время.
- Может, дневальным его оставить, полежит хоть.
- Нет, пусть ходит, да и кто завтра-то?
- Нет, этот не даст.
- Верно, пусть идёт. Он с Плешаком ведь?
- Плешак не подставит, пусть идёт.
Слова доходили издалека, он слышал и не слышал. Блаженное чувство расслабленности от массажа он знал, массажу их учили в училище, в госпитале он тогда попал на экспериментальный курс лечебного массажа - перед тем, как лечить офицеров, новый метод опробовали на рядовых, но сейчас... сейчас это совсем другое. И дело не в том, что это женщины, нет... он знает женские руки, это другие, как тогда... в лунном сияньи снег серебрится... нет, не сейчас, нет...
- Рыжий, что с тобой? - Матуня заглядывает ему в лицо и удивлённо говорит. - Плачет.
- Пусть плачет, - жёсткая рука Матери проводит по его волосам. - Слезой у человека горе выходит.
- Без матери рос, - качает головой Маанька, - а сердце живое, не выжгли ему сердце, значит.
- Видно, мать отмолила его.
Голоса становятся совсем далёкими, он опять уплывает в темноту, мягкую и тёплую темноту сна.
- Всё, бабы, - выпрямилась Мать, - давайте убирать.
- Вытащили, - улыбалась Матуха, отжимая волосы.
Они быстро вытерлись, надели рубашки, тщательно вытерли, растёрли его мокрое от пота и осевшего пара тело, подняли и поставили на ноги и повели, снова подпирая, поддерживая собой. Он, как и тогда, бессильно обвисал, мотая опущенной головой с закрытыми глазами, но уже не стонал, а чуть слышно всхлипывал от недавнего плача.
Когда они вышли в спальню, мужчины опять дружно отвели глаза, потупились, а Тарпан опять пригнул Тукмана к своим коленям. Никто не решился подсматривать, как они вели, поднимали на койку и укладывали большое крепкое тело. Мать взяла его одеяло с койки Полоши, накрыла и аккуратно подоткнула с боков и под ноги.
- Грудь ему открой, - тихо сказала Мамушка.
- Не надо, - так же тихо ответила Матуха, вглядываясь в бледное осунувшееся лицо, - прохватит. Теперь только Мать-Вода, или пронесёт его, или ко дну в Мать-Землю опустит.
Шесть женщин прошли к двери и вышли в пустой тихий коридор. В дверях Мать оглянулась на Старшего, и он, сразу вскочив на ноги, подошёл к ней.
- Если встанет утром, - Мать быстро закручивала себе волосы на макушке, - пусть идёт.
- А не дневальным? - спросил Старший.