Коннован
В голове гулял звон, от одного уха к другому, и обратно. Звон мерзкий, раздражающий, почти такой же раздражающий, как свет, который пробивается сквозь сомкнутые веки.
- Давай, кисуля, открой глазки, я знаю, что ты очнулась.
Открываю. Моргаю. Наглый свет отползает куда-то в сторону, а потом ехидно подмигнув напоследок, исчезает.
- Фонарик, - объясняет Серб. - Полезная штука, жаль, что батарейки почти сели, а запасных нету. Здесь вообще с запчастями сложно. Здесь со всем сложно.
- Иди на…
Во рту пересохло, голова по-прежнему гудит, но это не помешает мне встать и сделать то, что давно следовало бы сделать. Рывок и… падаю на землю, горло стягивает тугая петля.
- Ну зачем так, кисуля, - Серб не спеша ослабляет ремень. - Неужели ты думаешь, что я не позаботился о своем… спокойствии? Хотя, если хочешь, попробуй еще разок.
Я попробовала. Руки скованы за спиной, ноги… широко разведены - еще немного и связки треснут и тоже привязаны к чему-то, но не вижу, к чему именно, зато крепко, не выдернуть.
Серб молча наблюдает за моими попытками, в конце концов, веревка на шее затягивается настолько, что я начинаю задыхаться и почти теряю сознание.
- Ну что, кисуля, убедилась? - он специально тянет, специально не ослабляет петлю, чтобы я прочувствовала… я чувствую. Свою беспомощность чувствую.
- Пластик плюс металл, специально для таких, как ты… или я. Мы ведь похожи, правда? Почему же ты тогда прогнала меня? Больно сделала. Болью за боль, Коннован, нормальный размен, как ты считаешь?
Я ненавижу его! Себя ненавижу за то, что попалась.
- Немного неудобно, правда? А я тебя предупреждал, что одна не выживешь… никогда не бросай флягу с водой, мало ли кто найдет. Специальный лак, сохнет моментально, растворяться начинает спустя восемь часов после нанесения, вызывает временный паралич и потерю сознания. Это если по инструкции, а я вот никак не могу понять, как это они отличили временный паралич от потери сознания? Результат-то один: идешь, идешь, а потом раз и заснула, и проснулась в таком вот неудобном положении.
- Я тебя убью!
- Конечно, милая, обязательно убьешь, но позже. А может быть, и не убьешь, может, тебе понравится. Я ведь заботился о тебе. Подобрал. Спрятал от солнца. Ты ведь могла умереть… - Серб тыльной стороной ладони погладил меня по щеке. - Гладкая кожа, белая. Красиво. Люблю красивые вещи…
Нет, он не посмеет, он, конечно, мерзавец, но не настолько же. Он просто хочет отомстить, напугать, но не…
- Тише, кисуля, не надо нервничать. И отворачиваться тоже не надо. Ты же не хочешь, чтобы я сделал тебе больно? Конечно, нет, ты же хорошая девочка, ласковая… люблю ласковых.
- Серб, пожалуйста…
Он не слышит или делает вид, что не слышит. Сидя на корточках, Серб разбирает мои волосы на отдельные пряди, осторожно и неуверенно ощупывает лицо. Жесткие пальцы скользят по щекам, царапают кожу на горле, разглаживают брови и замирают на губах. Глаза у Серба совершенно безумные.
- Серб, отпусти меня… ты мне нравишься, честно. Хочешь, я тебя поцелую? Отпусти, и я сделаю все, что ты захочешь. Ты же на самом деле другой, ты мне нравишься, честное слово. Ты сильный и…
Он зажимает рот рукой и печально так отвечает:
- Ложь. Вы всегда говорите ложь. Сначала одно, потом другое… потом третье… обещаете, а когда приходит момент выполнить обещанное, говорите, что имели в виду совершенно иное. Ты просишь отпустить тебя, говоришь, что я тебе нравлюсь, так почему же вчера ты прогнала меня прочь? Сейчас ты боишься, и страх заставляет тебя лгать, а на самом деле думаешь, что я такой дурак, поверю.
Думаю. Надеюсь, вернее, следует говорить в прошедшем времени - надеялась, потому что Серб, хоть и форменный псих, но отнюдь не дурак и отпускать меня не собирается.
Сукин сын!
- Вот видишь. Теперь ты искренна в своей ненависти. У тебя даже лицо изменилось, стало таким… не знаю, как описать. Честное слово, мне нравится. Вообще, интереснее, когда тебя ненавидят. Знаешь, как это обычно?
Я дернула головой. Ладонь, зажимающая мой рот, была жесткой и пахла болотом. Перстень на указательном пальце впивается в губы… а если попытаться укусить? Серб каким-то шестым чувством понимает намерение и предупреждает:
- Не надо. Если ты меня укусишь, то я вынужден буду сделать тебе больно. Очень больно, а мне бы не хотелось. Во всяком случае, не сейчас. Потом. У нас с тобой целая ночь впереди.
От этого обещания по коже бегут мурашки.
- У меня еще не было такой женщины, как ты… да-ори, они другие, более живучие, а люди умирают быстро. Там, в крепости, мне не разрешили работать с тобой, сказали, что опыта мало. Теперь опыта хватает, поэтому…
Он снял куртку, аккуратно сложил, потом неторопливо, насвистывая что-то под нос, начал расстегивать пуговицы на рубашке, а меня точно парализовало.
- Сначала будет хорошо, быть может, тебе понравится. Потом будет больно, тебе точно не понравится. Потом… не знаю, наверное, ты умрешь. Или нет.
- Да я тебя, ублюдка, и с того света достану!
Серб улыбнулся и, заглянув в глаза, тихо сказал:
- И снова ложь. Вы все обещаете, но еще никто не вернулся. И ты не вернешься… Но мы будем действовать по порядку. Ритуал нарушать нельзя. Никогда, Коннован, никогда не нарушай ритуалы.
Нож с тонким чуть изогнутым лезвием прижался к щеке, чуть царапнул шею, игриво так, словно примеряясь к коже, спустился к ключицам и осторожно вспорол одежду.
- Я мог бы раздеть тебя раньше, еще вчера, но так ведь гораздо интереснее, правда?
- Отпусти…
- Боишься, - печально произнес Серб, избавляя меня от остатков одежды, - уже боишься. Как мало, оказывается, надо, чтобы напугать да-ори. Или да-ори не при чем? Это ведь твой страх, Коннован, личный, правда? Расскажи мне о нем. Знаешь, а ты красивая.
- Что ты собираешься делать?
- Сейчас? - Рука с зажатым ножом замирает где-то в области живота. - Ничего такого, милая, чего бы с тобой прежде не делали. Пахнет от тебя, правда… ну да я не привередливый. Хреново здесь одному, понимаешь? И голоса эти постоянно твердят «убей, убей», я не хотел тебя убивать, я держался, а ты меня прогнала. Ты сказала, что я скотина и ты скорее сдохнешь, чем ляжешь со мной. Так вот, сначала я тебя поимею, а потом ты сдохнешь, идет?
Холодное лезвие скользнуло ниже…
Он был не просто сумасшедшим, он был сумасшедшим садистом. Он умел причинять боль и в полной мере наслаждался как своим умением, так и болью.
Моей болью.
Ее было много, слишком много для меня одной. Хотелось умереть, а смерть все не наступала и не наступала. Серб прав, мы живучие…
Иногда он останавливался, и тогда боль немного откатывалась прочь, предоставляя возможность телу немного отдохнуть.
Хоть бы сознание потерять. Хоть бы задохнуться в этой чертовой петле, но ее больше нет, зачем петля, когда есть металлопластик?
- Замолчала… плохо молчать… ты еще не сдохла? - Серб похлопал по щекам. - Посмотри на меня, Коннован, ты ведь всегда старалась не спускать с меня глаз, так почему теперь отворачиваешься.
Больно…
- Твоя кровь похожа на расплавленный жемчуг, но невкусная. У людей кровь вкусная, зато некрасивая… что лучше, не знаю.
Как же мне больно…
- Глупая, глупая Коннован. Ты сама виновата. Если бы ты не прогнала меня, то я бы не послушал их.
Он переворачивает меня на живот, перед глазами тонкие зеленые стебли в ржавых крапинах, кое-где белые капли, и вправду похоже на жемчуг.
И снова больно. Шкуру спустит… обещал… давно… теперь исполняет. Медленно. Ненавижу. Умираю.
- Вот так… пригодятся еще, ты же не против? Я должен тебя оставить, - он наклоняется к самому уху и шепчет. - Я должен тебя убить. Я не хочу, но они так говорят. Если я тебя не убью, ты сделаешь мне больно. А я боюсь боли, но это секрет, понимаешь?
Не понимаю… ничего не понимаю… трава… белые капли… больно… трава исчезает - он снова перевернул меня на спину, теперь вверху темное-темное небо и звезды. Они тоже похожи на белые капли. Много капель, много крови, много звезд… желтой нету.
Желтая звезда означает дождь.
- Эй, ты вообще меня слышишь? Ты должна слушать… быть послушной. Если бы ты была послушной, мне бы не пришлось тебя убивать, но ты плохая девочка, Коннован. Очень плохая.
А луна тоненькая, как ниточка… та ниточка, которая связывает меня с Рубеусом, умерла, я не слышу его, а он не слышит меня.
Он ведь обещал, что мне больше не будет больно, так почему же?
- Не плачь, не надо плакать, скоро все закончится, скоро рассвет… жаль, что я не увижу, как это будет. Солнце, оно злое, зато красивое. Ты не думай, я помню, как оно выглядит, и ты скоро вспомнишь.
Белый след падающей звезды - белый шрам на темном брюхе неба. Нужно загадать желание…
Пусть Серб умрет. Долго, мучительно, чтобы болью за боль…
- Извини, - говорит он. - Пожалуйста, прости меня, это все голоса, это не я. Я не виноват, что так получилось, мне и в самом деле хотелось любить тебя.
В его руках сабля, моя сабля, длинное лезвие слабо поблескивает…
- Прости.
Резкий взмах и… боль почти уходит. Я падаю. Интересно, можно ли провалиться ниже земли.
Наверное.
Здесь темно.
Глава 4.
Фома
Небо светлое до белизны и мелкие клочья облаков почти неразличимы глазу. Зато солнце нестерпимо яркое, дышит на землю жаром. Сухая трава шуршит, хотя ветра нет. Единственное дерево почти не отбрасывает тени, серые корявые ветви простираются в стороны, подобно паучьим лапам, а мелкие желтоватые листья жмутся к растрескавшейся коре.
Дерево мертво, но людям сойдет и мертвое.
- Суд признает обвиняемого виновным в преступлениях против людей, совершенных добровольно и сознательно. Суд приговаривает обвиняемого к смерти через повешение.
Корявые фразы преисполнены патетики, но людям нравится. Фоме же все происходящее отвратительно, но его не слушают, его считают кем-то вроде сумасшедшего, оттого сочувствуют, но… не слушают.
Ильяс стоит спокойно, даже улыбается, хотя, наверное, сложно улыбаться с петлей на шее. Второй конец веревки перекинут через толстый сук дерева и приторочен к седлу. Рослый черный жеребец пытается дотянуться до сухой травы, ему нет дела до людей, но сейчас речь закончат и кто-нибудь - роль палача, скорее всего, уже определена - сядет в седло, возьмется за плеть и…
Фома не хотел смотреть на это, но и уйти не мог. Уйти - значит предать. Ильяс кивает и неловко подымает вверх связанные руки.
Нужно остановить это безумие.
- Сиди, - тяжелая рука придавливает к земле. - Каждому свое, а этому - веревка, по справедливости.
Фома не знает, как зовут этого человека, он вообще никого здесь не знает, вот только Ильяса, но того сейчас повесят.
- Они нас там мордовали, а мы их туточки… по справедливости. Гляди, ишь ухмыляется-то, храбрый… - Человек поскреб бороду. - Хорошо… трусов вешать неприятно, был тут не так давно один из этих, из внутренних дел, так все кричал, что суд наш незаконный, потому как по закону если, то он прав, а мы - преступники.
Тот, кто зачитывал приговор, вскочил в седло и резко впечатал сапоги в круглые конские бока, жеребец, недовольно взвизгнув, взял в галоп и… Фома закрыл глаза. Пусть это тоже вроде как предательство, но он не в состоянии смотреть казнь. Он не хочет видеть Ильяса мертвым.
- Ишь как дергается… ну если сразу шея не сломалась, то долго подыхать станет, - продолжал бормотать над ухом незнакомый бородач. - А так ему и надо, так по справедливости…
Этой же ночью - дождаться утра не получилось - Фома вколол последнюю ампулу. Светло-золотое облако затопило разум, сглаживая боль, утешая, успокаивая… облако его понимало, только облако и никто больше.
Плохо. До чего же плохо. Солнце яркое, а вода горькая. Все пьют, а Фома не может. Фома ненавидит людей вокруг за то, что они ходят, разговаривают, едят, пьют, веселятся, черт побери. А с чего веселится, когда настолько плохо? Его корежит, выворачивает наизнанку. А все потому, что ампул больше нет.
Нет и все. Закончились. И облака закончились. Облака закрыли бы солнце, и Фоме стало легче. А все из-за Ильяса, ну почему он захватил всего пять ампул? Нарочно. Он хотел, чтобы Фома умер, но не сразу…
- Потерпи, это пройдет, - присутствие Голоса причиняло дополнительные страдания, поэтому Голос Фома тоже ненавидел.
Умереть, умереть… когда-то же хватило сил, когда-то же он сумел, ну почти сумел, уйти. Так почему же сейчас не попытается? Никто не станет мешать, никто вообще не обратит внимания на то, что такого человека, как Фома, не стало. Свободные люди заняты другими проблемами, они решают, куда идти дальше. Януш настаивает на Проклятых землях, а остальные боятся. Но Януш убедит, он же генерал.. три желтые полосы на погонах… серо-голубые глаза и дружеское внимание. Януш выслушал его в тот раз, а сейчас отмахнулся.
- Ты ему просто больше не интересен, - отмечает Голос. - Он узнал все, что хотел.
- Уйди! - Фома зажал уши руками, голова раскалывалась, расползалась, что-то серое стекало по рукам, он чувствовал, хотя остальные утверждали, что ничего не видят. Врут. Все вокруг врут. Голос не врет, он единственный, кто всегда говорил правду. Но от Голоса голова вытекает сквозь пальцы…
- Это всего лишь галлюцинации. Пройдет. Тяжело лишь в первые дни.
Тяжело. Очень тяжело.
- Терпи.
Фома терпит. Он всегда терпел, и раньше и теперь. Солнце летит к закату, стремительно, оставляя после себя желтые полосы выжженного неба. Облака мечутся всполошенными птицами, слишком быстро, чтобы на этом можно было смотреть. Фому снова тошнит, а желтые вонючие лужицы желудочного сока моментально расползаются в стороны толстыми червями.
- Меня теперь тоже черви жрут, - Ильяс выступает из тени, обрывок веревки на шее, фиолетовые губы, сердитый взгляд. - Это из-за тебя, все из-за тебя… ты виноват. Ты был плохим человеком, слабым…
- Нет, - Фома не желает слушать его, но и закрыть уши не может. Если сильно сдавить голову, то она треснет.
- Да, Фома, да. Ты виноват. Ты меня не слушал. И письмо потерял. Где мое письмо, Фома? Где оно? Где, где, где…
Это «где», повторяясь тысячекратно, остается даже после того, как Ильяс уходит. И ночью остается, стучит в виски раздраженными молоточками, не позволяя даже на минуту ускользнуть в сон. И утром.
- Где, где, где… вспоминай, где…
Фома честно пытается вспомнить. Он ищет треклятое письмо, он спрашивает о нем всех, но люди огрызаются, люди слишком заняты, они сворачивают лагерь, собираясь уходить куда-то, а Фома не может вспомнить, куда подевал письмо.
Все это время оно лежало во внутреннем кармане куртки, зато стоило разорвать плотный конверт и молоточки, терзавшие его бедную голову, исчезли.
Почерк у Ильяса крупный, четкий, аккуратный, читать легко, хотя телега, на которой нашлось место для Фомы, то раскачивается, то подпрыгивает на камнях, то начинает резко крениться в сторону, Фома упрямо цепляется взглядом за буквы, но слова проходят как бы мимо сознания. Приходится возвращаться и перечитывать. И снова перечитывать, и еще раз.
«Решение принято мной добровольно и самостоятельно, после долгих размышлений и тщательного анализа сложившейся ситуации. Я не знаю, кто будет читать это письмо - это зависит от того, получится ли у меня запланированное - но надеюсь, что получится».
- Эй, Фома, а что там в Проклятых землях? - Вопрос возницы отвлекает от чтения.
- Ничего. Степь. Горы.
- А Януш говорит, будто там такое место, где можно построить настоящее государство, чтоб только для людей, чтоб жить свободно, безо всяких там… будто бы Империя оттого экспедицию туда посылала, чтоб закрыть проход, чтоб никто не сбежал. Правда?
- Не знаю.
- А, ну да, ты ж того… ликвидант, хотя не понятно, чего имперцам тебя с собой тащить. Так степь, говоришь?
- Степь.
И белые горы, и поселение диких людей, шаткие мостики над пропастью, звездные камни… молот тора. Неужели он рассказал Янушу про оружие? Фома не помнил, но наверное да, если обо всем рассказал, значит и про Молот тоже. Плохо. Хотя… какое ему дело, чем Януш хуже Великой Матери? Ничем, даже лучше, потому что человек.