Те, что ушли питаться человеческими трупами, больше не возвращались. Или они просчитались, и люди, прежде чем умереть, всех их переловили и съели, оттянув свою агонию, или, напротив, возлюбили свой выбор, давший им столько мяса, что они не успевали его поедать, позволяя гнить и разлагаться. Крысе не было до них дела. Она принюхивалась к земле, хвостом заметала за собой следы, остававшиеся на вековой пыли, и торопилась домой, в кладовую. Запахи становились все отчетливее, и это могло означать только одно — ее цель приближалась. Начался самый сложный участок пути, когда коридор резко пошел вверх, и пришлось взбираться на высокие ступени. Выбиваясь из сил, крыса карабкалась на них, где-то в глубине тускнеющего сознания понимая, что проделывает это в последний раз. Она даже заставила себя передохнуть, чего с ней прежде никогда не случалось. Будь она по-прежнему в стае, ее бы наверняка уже давно съели как лишнее бремя. А сейчас она вольна останавливаться столько, сколько ей хочется, и бегать вдоль одной-единственной ступеньки, принюхиваясь и готовясь к новому броску. Упорства ей всегда было не занимать. Вот и щель между стеной и дверью. Дверь эта всегда заперта, потому что снаружи висит длинный пыльный гобелен, заставленный тяжелым сундуком. Теперь достаточно пробежать через комнату в тот угол, где стоят ржавые рыцарские латы, отыскать там узкий лаз в соседнее помещение — и вот она, кладовая! Но только почему здесь так сегодня светло? Обычно она не видит доспехов и разве что догадывается об их существовании. Неужели она…
— Эти крысы окончательно обнаглели, — заметил Локлан, ловко протыкая волосатое тельце острием меча и показывая добычу предупредительно застывшему при входе Олаку. — Не боятся ни света, ни людей.
— Не знаю, как вы, — заметил Олак, — а я последнее время встречаю их разве что в каркере. Думал, они совсем перевелись.
Локлан брезгливо передернул плечами, вспомнив свое недавнее посещение упомянутого каркера и то зрелище, которое ему там открылось. По натуре он был, к сожалению, не так жесток, как отец, и ему не доставляло ни малейшего удовольствия видеть последние муки умирающих в бессильной злобе людей. Если уж на то пошло, он был готов встретиться с любым из них в чистом поле и исполнить роль палача в равном бою, на коне или пешим, с мечом или копьем на выбор жертвы. Но гноить своих противников в кишащих крысами казематах, без еды и воды, закованными в ржавые от крови цепи в маленьких клетушках, запирающиеся на старые, но прочные замки, было ниже его достоинства. Отец придерживался иного мнения. Он считал, что победитель должен поступать с побежденным не так, как, быть может, подсказывает ему совесть виггера, а как велит долг победителя, ратующего за безопасность свою и своего потомства. Зачем терпеть изменника в доме или предоставлять ему нелепую возможность защитить свою жизнь, если проще эту возможность у него отнять, замкнув на ноге короткую цепь и предоставив времени и крысам сделать всю грязную работу?
Разумеется, речь шла о подземных помещениях каркера, о которых знали далеко не все обитатели замка. Для остальных каркер был лишь временной темницей в одной из башен, откуда существовала возможность выйти, пусть и с подпорченной репутацией. Обычно там оказывались нерадивые эльгяр, так или иначе нарушившие присягу, или жители Малого Вайла’туна, пожаловаться на которых был досуг кому-нибудь из наиболее близких замку эделей. Бывали, правда, отдельные случаи, когда в каркер попадали сами эдели, но случаи эти были крайне редки и, как правило, заканчивались устной угрозой и крупным выкупом. Если только «потерпевшей стороной» не был Ракли. Тогда дело принимало совсем другой поворот, о чипах и регалиях забывали, а о выкупе ответчику приходилось только мечтать.
— Как бы то ни было, позаботься о том, чтобы это была последняя крыса, замеченная мною в кладовой, — сказал Локлан, стягивая мертвое тельце с острия меча мыском башмака и отворачиваясь. — Никогда не любил этих животных.
— Совершенно с вами согласен. — Олак равнодушно нагнулся и поднял крысу за хвост. — Полагаю, вам бы не хотелось напугать даму.
— Дама сама кого хочешь напугает, — усмехнулся Локлан, невольно касаясь тыльной стороной ладони правой щеки, куда пришелся подлый удар этой маленькой бестии во время его последней попытки поговорить с ней по душам. — Рыжая стерва!
Олак рассудительно промолчал.
Он не присутствовал при их встречах, но догадывался, что дела Локлана в этом отношении идут вовсе не так успешно, как тот пытался изобразить. Девица была на редкость хороша внешне, но под дикарской одеждой в ней клокотала не менее дикарская кровь. Нога ее, простреленная при штурме заставы, достойно отбитом вабонами, почти зажила, несмотря на полное нежелание подчиняться специально приглашенным в замок лекарям из Малого Вайла’туна, которым Локлан почему-то доверял охотнее, нежели тем, что верой и правдой служили у его отца. У пленницы оказалось отменное здоровье и хорошая кровь, что позволило ей еще в походе через Пограничье предпринять несколько неудачных попыток к бегству. При всем этом Локлан до сих пор обращался с ней как с раненой, вместо каркера поселил в своих собственных покоях, чем немало удивил остальных домочадцев и обозлил вынужденного смириться со столь неслыханным безрассудством Ракли, заходил к ней хоть и робко, но чаще, чем того требовала необходимость, и задерживался достаточно долго, чтобы дать повод к самым разным кривотолкам.
Вслух, разумеется, никто посмеиваться не смел, однако Олак по роду своих занятий располагал сведениями о том, что Локлан медленно, но верно теряет былое расположение обитателей Меген’тора. И что самое обидное — расположение его основных сторонников и защитников — мергов. Виггеры вообще относились к женщинам — если, конечно, это не касалось их матерей и сестер — с чувством собственного превосходства, а уж о женщинах злейших врагов, коими являлись шеважа, и говорить не приходилось. Насколько Олак знал, истинной причиной, побудившей в свое время Ракли издать закон, строго-настрого запрещавший брать пленных, было вовсе не опасение таким образом привести опасность в собственный дом, а неудачный опыт подобного пленения. Тогда уже через день все дикарки были использованы мужчинами по прямому назначению и вслед за тем перерезаны, как свиньи. Ракли такой исход едва ли смутил бы, если бы не два крайне неприятных обстоятельства, сопутствовавших казни. Во-первых, ставшие свидетелями убийства своих сестер и жен воины шеважа пришли в ярость и чуть было не учинили в замке, куда их всех легкомысленно привели из Пограничья, нешуточный погром, при усмирении которого погибло еще несколько ни в чем не повинных виггеров. Во-вторых, первая часть надругательств вывела из себя женское население Вайла’туна, поскольку, как водится, кто-то из насильников проговорился, и его никчемная похвальба на много дней лишила обитателей замка и половины Вайла’туна покоя.
Именно поэтому появление в замке Локлана и его рыжей красавицы привело одних в излишнее возбуждение, а других — в неменьшее негодование. Все решили ждать, что скажет Ракли, однако тот, если и пожурил сына, то так, что об этом не стало известно даже Олаку. Увы, Ракли слишком многое прощал своему любимцу из того, чего не простил бы никому. Исключением не стал даже бедняга Ломм, младший брат Локлана, которого вечно подозрительный ко всем и вся Ракли не уличил, а лишь заподозрил в измене, что явилось вполне достаточным основанием для смертного приговора. Правда, следует признать, что Ломм не отрицал вины, но и не сознавался в ней, предоставив свою недавно начавшуюся жизнь в руки отца и его ближайших советников из числа наиболее преданных эделей.
Вспоминая эту невнятную и обросшую разными слухами историю, Олак по сей день всякий раз ежился, поскольку главную роль — роль палача — Ракли в последний момент отвел именно ему. Обычно исполнявший эти нехитрые обязанности эдель по имени Роджес, как назло, заболел и присутствовать на церемонии не смог. Ракли не простил ему подобного проявления малодушия: в свое время могучий старик Роджес был боевым наставником юного Ломма, так что внезапная болезнь палача многим показалась мнимой, однако это уже другая история. А тогда Олаку было велено безотлагательно облачиться в доспехи и длинную мантию Роджеса, чтобы простой люд не заметил подмены и не пошли пересуды.
Лицо палача во время казни всегда скрывала кожаная маска. У вабонов бытовало поверье, будто жертва не должна видеть лица своего убийцы, иначе она заберет с собой его образ и палача узнает Квалу, что неминуемо приведет к его скорой гибели. Разумеется, речь шла об убийствах себе подобных, и на шеважа запрет ни в коем случае не распространялся. Мертвые шеважа отправлялись к своим богам. И вабонам не было дела ни до тех, ни до других. Олак справился с возложенной на него задачей без лишних переживаний. Самым сложным, как оказалось, было взвалить тяжеленный топор себе на плечо, что получалось у Роджеса легко и непринужденно, хотя одно топорище весило столько, что шее не нужно было даже наносить удар по лежащей на плахе: достаточно было направлять топорище, подкинув его плечом и удерживая за длинную рукоятку. Олак верил, что бедняге Ломму не пришлось мучиться: его отрубленная с первого же удара голова подскочила над свежевыструганной плахой и, брызгая кровью, упала в ловко подставленную кем-то корзину. «Петуха убили», — выкрикнул кто-то из толпы, но шутка не удалась. Ракли же как будто остался доволен. С тех пор Олак был приставлен к Локлану и ходил за ним тенью, исполняя любые поручения и делая вид, будто ему эта роль совсем не в тягость.
— Полагаю, ты лучше меня знаешь, что нужно делать, — заметил Локлан, поеживаясь, хотя в кладовой было сухо и не так уж прохладно.
По-прежнему держа дохлую крысу за хвост, Олак с поклоном удалился восвояси.
Проводив недоверчивым взглядом его прямую фигуру в легкой кольчуге, которую он не снимал, кажется, даже в Меген’торе, и с неизменным длинным кинжалом, заткнутым за пояс, Локлан снова провел ладонью по щеке и улыбнулся, вспомнив, при каких обстоятельствах получил звонкую оплеуху.
Все эти дни, с того самого момента, как отец не просто разрешил ему отложить казнь пленницы, а настоял на том, чтобы вытрясти из нее правду о замыслах ее соплеменников, Локлан исправно заглядывал в чулан, расположенный сразу же за стеной его опочивальни. В обычное время он хранил там оружие и доспехи, иногда коротал время с приглянувшимися ему девушками из Большого Вайла’туна, которых исправно доставлял в Меген’тор под видом торговок или новых служанок все тот же Олак. Или же просто запирался от посторонних глаз, читая и размышляя в одиночестве о разных интересующих его вещах, благо в спальню мог зайти почти любой обитатель замка, однако, не застав там хозяина, должен был немедленно удалиться. Разумеется, с появлением рыжей пленницы все оружие и все доспехи из чулана были незамедлительно перенесены в покои Олака. Саму же пленницу, слишком быстро оправившуюся от раны, пришлось, как собаку, посадить на цепь, чтобы она не наломала дров и знала свое место. Цепь поначалу замкнули у нее на шее, но Локлану это показалось слишком унизительным, и тогда металлическим кольцом ей сковали щиколотку на больной ноге. Кто-то из присутствовавших смело предположил, что при сильном желании пленница может оттяпать себе ногу и таким образом высвободиться, что будто бы в истории войны с шеважа уже случалось. Его дружно подняли на смех, заметив, что для подобного действия ей по меньшей мере потребуется какое-нибудь оружие, чего она была лишена. Зубы у девушки были на удивление ровные и острые, она щедро скалила их на окружающих, готовая впиться мертвой хваткой в первого, кто отважится к ней приблизиться, однако едва ли ей хватило бы мужества и сил перегрызть ими собственную кость.
Тем не менее всякий раз, отпирая дверь чулана, Локлан испытывал необъяснимое волнение перед тем, что ему предстоит увидеть. Как ни странно, проведя несколько дней в полном одиночестве и отказываясь от еды, девушка стихла и очевидно лишилась сил к сопротивлению. Она только и делала, что лежала на специально выделенной ей тонкой подстилке и отвечала Локлану полными ненависти взглядами. Теперь он все чаще заходил к ней в сопровождении своей старой няньки Фреды, которая еще застала то время до прихода к власти его отца, когда малочисленные пленные шеважа жили среди вабонов, и худо-бедно помнила некоторые из их писклявых слов. Они вдвоем подолгу просиживали перед пленницей, всячески пытаясь ее разговорить, однако, по утверждению Фреды, та только ругалась. В итоге выяснить удалось лишь, что зовут ее Сана и что отец ее — вождь одного из кланов. Локлан поначалу обрадовался, получив возможность доказать Ракли, что не зря потратил на девицу столько времени: ведь каким-то образом можно даже исхитриться и затребовать за нее выкуп. Увы, Сана, с ненавистью насупив хищные брови, что-то добавила, и Фреда, столкнувшись с немым вопросом в глазах Локлана, перевела:
— Она говорит, что твои люди убили ее отца, и опять ругается. — Видя, что эта новость расстроила его, старуха добавила от себя: — На твоем месте, сынок, я бы не стала с ней церемониться и для начала как следует ей всыпала.
Следующий раз Локлан пришел на допрос в одиночестве. Ему казалось, что девушка лишь прикидывается, будто не понимает языка вабонов. Уж слишком ее собственная речь звучала затейливо. При желании она наверняка сможет объясниться без посредничества порядком поднадоевшей толмачихи. Выяснилось, однако, что Сана так вовсе не считает. Напротив, оставшись с Локланом наедине, она вообще замкнулась в себе и избегала даже смотреть на него. Когда же он протянул к ней руку, чтобы повернуть к себе испачканное пылью и слезами лицо, она изловчилась и неожиданно влепила ему ту самую пощечину, о которой он сейчас не мог не думать. К счастью, рядом никого не было. Иначе подобный позор он, воин и сын военачальника, смог бы смыть разве что кровью обидчицы. Но он правильно рассудил, что отомстить никогда не поздно, и в ответ лишь рассмеялся, чем явно привел девушку в замешательство. Было похоже, что она сделала это, рассчитывая на быструю смерть и избавление из плена. Она обманулась в своих ожиданиях.
Локлан ушел, как бы невзначай наступив на цепь и заставив ее звякнуть, подчеркивая тем самым, кто здесь хозяин. И вот только сейчас ему пришло на ум, что с тех пор он ни разу не посылал пленнице еду или хотя бы воду. Это входило в обязанности все того же Олака, а тот, разумеется, привык слушаться приказов и в своих действиях старался проявлять минимум самостоятельности. Фреде же Локлан не то чтобы не доверял, но хотел свести на нет вероятность общения девушки с кем бы то ни было из обитателей замка. В особенности с теми, кто способен ее понять. Мало ли о чем она с такой завидной настойчивостью молчит!
Выйдя из кладовой и заперев за собой дверь на щеколду, Локлан, вместо того чтобы отправиться по боковой лестнице прямиком в покои, а оттуда — в чулан, как намеревался поступить мгновение назад, свернул на запахи, доносившиеся из кухни.
Он ничуть не удивился, обнаружив кухню пустой в столь ранний час. В дневное время здесь трудился добрый десяток поваров, кухарок и их помощников, поскольку им приходилось готовить еду не только для обитателей башни, но и для всего многочисленного гарнизона замка.
Аппетитный аромат шел не из больших котлов, стоявших сейчас на холодной плите, а от развешанных вдоль стен связок вяленой рыбы, копченых окороков, колбас да гирлянд сушеных грибов. Все это перемешивалось с терпкими запахами сухих трав, добавлявшихся главным образом в супы, свернувшегося молока и перебродившего пива.
Раньше, когда кухни гарнизона и обитателей башни были разделены, здесь готовили гораздо вкуснее. Локлан хорошо помнил это время, потому что дед, стоявший тогда во главе вабонов, не только сам любил поесть, но и баловал своих внуков. С приходом же к власти его сына, Ракли, расходы на гарнизонную кухню были урезаны, и прежний тамошний повар получил расчет, чем остался несказанно доволен, опасаясь более строгих мер. Ракли решил, что тот злоупотребляет положением и перерасходует отводимые ему средства. Так обе кухни оказались под одной крышей, закупка ингредиентов и готовка перешли под контроль назначенного Ракли нового повара, однако, увы, еда от этого лучше не стала. Не только исчезла половина любимых Локланом сладостей, но и многие обычные блюда потеряли былую «изюминку».