– Карл Фридрих являлся высшим магом. И его птица была…
– …сильная, властная, склонная к практичности и торгу, временами она мечтала о титуле императрицы, – отозвался Сема, явно повторяя слова моего отца. – Карл был ее совестью и ее спонтанностью. Он помог ей остаться человеком и не утратить живость души. Птица, теряющая себя, теряет и свою удачу.
– А ты?
– Рена, а я тебя просто люблю, – как-то буднично сообщил Хромов. – С душой у тебя все в порядке, живее некуда. С логикой похуже, с пониманием большой игры и того ужаснее. Быть может, не так уж плохо, что я не маг и даже не инженер, а всего лишь журналист-недоучка. Я умею искать факты, сопоставлять и сомневаться. При должном везении, которого у тебя предостаточно, мы постепенно составим интересную пару. Главное – не торопиться. И для начала научиться складывать крылья. Отдыхать.
– Семочка, это ты мне предложение сделал?
Хромов рассмеялся. Видимо, я его действительно потрясла чисто женской логикой, всегда выискивающей не то, что должна искать логика нормальная. Он пожал плечами:
– Ренка, мы ведь договорились. Пока ты сама не сочтешь себя взрослой, никаких разговоров на эту тему. Но потом… Боюсь, если я не сделаю тебе предложение, нас поженят указом Платона Потаповича. Без права отказа и замены приговора на другой вид наказания вроде безобидной северной каторги.
– Повезло мне. Бризов так и говорил: ты монстра, Ренка, и не найти тебе мужа без вмешательства магов и тайной полиции.
Хромов усмехнулся, частично признавая мудрость своего приятеля Лешки. Что-то собрался сказать, но тут в дверь купе постучали. Деликатно так, с заведомым страхом перед моей удачей, которая может запросто сменить знак.
Я прикрыла глаза. Я – котел. Или птица. Вот еще незадача! Вы летающий котел видели? Неудачную Сема выбрал аналогию, ну да ладно. Я – птица. Я в небе, плыву и гляжу на поезд, на котел паровоза, на расстилающиеся слева от путей жирные плодородные поля Синильского уезда, уже оправляющегося от засухи. На лежащие справа за большой рекой пески Таврского уезда. Общая удача ровненькая, блекленькая, и только нитка железной дороги звенит сплетением судеб и обстоятельств.
– Войдите, – вежливо предложил Семен, солидный обозреватель «Столичного курьера».
Я открыла глаза и кивнула. Ну вот, отделилась от толпы, вроде бы успешно: птица сидела где-то на котле, а Береника фон Гесс пыталась быть человеком. Неприметным. Начпоезда опасливо заглянул в щель, покосился на Хромова, на меня. Просветлел лицом и скользнул в купе. Молитвенно сложил пухлые ладошки, закатил поросячьи глазки и расплылся в улыбке. Ага, жизнь дорожает. Уж кому сетовать на недоедание, но только не начпоезда на южном, самом богатом направлении, да еще летом. Как это у него от улыбки щеки не трещат!
– Сошла на станции? – шепотом уточнил начпоезда, вздрогнув и оглянувшись на дверь смежного купе. Дождался ответного кивка Семки, снова заулыбался: – Вот счастье-то… Семен Семенович, вы уж не обессудьте, совет надобен, я и явился в надежде. Билетов-то народец докупил многовато, а тут чудище окопалося. Откуда мне хоть два купе раздобыть? Но ежели она сошла… Уж эта барышня куда приятнее, не кричит криком, не рычит тоже.
Начпоезда смутился, покашлял. Я не кричала и не рычала, я сидела статуей и себе не верила. Он меня видел и опознал, он глядел мне в глаза и просил пристроить родичей и вылечить сестру. И теперь он же в упор рассматривал, но не узнавал во мне меня.
– Проводника в вагон определю еще одного, вам с барышней изыщу деликатесный ужин, с цесарочкой и франгосским сладким, – суетился начпоезда, изгибаясь перед Семкой подобострастно и уважительно. – Два бы купе, господин Хромов. Ну, ежели только чудище не вернется, да-с…
– Не вернется, за ней ночью прилетали маги, – серьезным доверительным тоном сообщил Семка, не допустив на лицо и тень улыбки. – На секретнейшем скоростном дирижабле. А это невеста моя, Бекки. Извольте познакомиться.
– Весьма рад-с, – расцвел начпоезда. – Значит, заселяю людей, коль беда миновала. И еще тонкость сударь, вам телеграмма, да-с.
Семен прочел текст, поблагодарил начпоезда и еще раз заверил: чудище увезли насовсем. О моих правах на место в купе, принадлежащее Беренике фон Гесс, никто не спросил. Видимо, столичным журналистам их репутация позволяет свободно менять барышень-спутниц во время путешествия. Когда дверь закрылась, Хромов передал мне телеграмму.
«Вам предоставлена ложа Императорском театре восьмого августа тчк Присутствие обязательно тчк Автомобиль заказан тчк Ожидается сенсация тчк Редактор Лео».
– Моя бабушка Лео еще и редактор? – не удивилась я.
– Твоя бабушка темнит. Затеяла нечто важное, явно для тебя старается. – Семен протяжно зевнул. – Завтра разберемся. Ренка, как я устал ждать взрыва котла удачи. Ты уж сама немножко за собой последи, ладно?
Я старательно заперла дверь и пообещала не спускать глаз с чудовища. Купе у нас шикарнейшее, из двух комнат, такое одно на весь вагон. Сема улегся, накрылся пледом и мгновенно заснул. Мне даже неловко стало. И его допекла…
Дав себе слово не чудить, я села у оконца и стала глядеть на благополучные поля Синильского уезда. Где-то там, в пыльной зелени невысоких плодовых садиков и поникших, утомленных жарой парков, прятался пансион. Давным-давно, две жизни назад, Ренку, безродную девчонку из ремпоезда, желали отправить туда на учебу. И казалось: вот она, большая дорога в светлое и интересное будущее. Но не сбылось: я видела пансион мельком, мы забрали из заведения мою подругу Тому и отбыли. Ничего я не разрушила и никого не пришибла своей удачей с сомнительным знаком, легко перескакивающим с плюса на минус. Я даже немного поднапряглась и выровняла общий природный фон, снижая угрозу повторной засухи.
Снова принялась размышлять. Так все же: зачем нужна птица? Что я могу такого, что не под силу папе Карлу, опытному магу удачи? И чем уникален мой дар? Папа знает гораздо больше о чистой случайности, спонтанной, описываемой математической теорией вероятности. Папа разбирается в тонкой и неалгоритмируемой идее судеб. Он знает пределы возможностей магической, неспонтанной удачи, умеет ее концентрировать и направленно применять для коррекции обстоятельств и формирования нити событий. А что я? Раньше могла примерно то же, но вслепую и с детской простотой, граничащей с дичайшей самоуверенностью.
Но я взлетела. То, что прежде казалось близким и главным, стало лишь едва различимой пылинкой в едином полотне карты удачи, такой сложной и огромной, такой изменчивой, подвижной и объемной, что уследить за ней трудно даже мне. Я вижу столь многое, что уже и не знаю точно, как управляться с эдаким потоком знаний и домыслов, впечатлений и предположений. Я совсем утратила представление о знаке удачи – базисном понятии теории высшей магии. Как я могу сказать, положительно или отрицательно то, что всегда неоднозначно? Я способна выделить в общем узоре отдельную прядь волокон. Например, ориентируясь на личность. Да взять хоть начпоезда! Вот его прядь. Больная сестра… Не особенно сложно чуть поворошить нити, подтянуть понадежнее встречу с хорошим врачом, она видна и не вызывает сомнений. Но стоит ли? Нет однозначных перемен. Потяну нитку, вся прядь ляжет иначе, создастся целая путаница событий. Какие-то петли выровняются, другие захлестнутся. Даже навскидку я вижу после наиболее простых вариантов изменений – таких в данном случае три – скручивающиеся неприятнейшим образом тени ссор, разлук и иных проблем. Если я не вмешаюсь, то есть не будет особенного и очень толкового врача, – не будет вспышки света удачи, но ведь не залягут и тени неприятных и неизбежных перемен. Все останется ровненьким, никаких локальных повышений плотности изменчивого. Его сестра поправится сама, небыстро, но уверенно, и пройдут мимо, не затронув семью, и призрачные возможности, и почти реальные уже, поскольку я их заметила, угрозы и беды…
Почему люди не понимают: я не могу дать им ничего даром! И за деньги – тоже. Удача – всего лишь указатель на дороге судьбы, не более того. Один из многих иных указателей… Но пройти по дороге им все равно придется самим. Начпоезда чем меня разозлил? Он видел мою удачу сказочной тройкой, а себя – богатым барином, оплатившим поездку до места назначения: кучер заломил шапку, свистит разбойником, кони хрипят и рвутся вперед, кнут щелкает. Все делается само собой, просто потому, что я, птица удачи, выслушала и кивнула. Он меня за руку поймал, сжал ладонь посильнее, попросил жалостливо – и удача явилась, и сбылось все главное в жизни.
Как же он не понимает: я действительно чудовище, и куда более страшное, чем ему показалось! Имя мое, сама встреча со мной, даже намерение попросить меня о важном, создают ложные надежды, рождают самоуспокоение и самоуверенность. Сбивают с пути и делают цель недостижимой! Не по моей вине, но и невиноватой я себя счесть не могу, ведь я есть, и я обманываю слабых и жадных самим фактом своего существования. Лови удачу за хвост и позабудь страхи! Люди так думают, люди всегда любили сказочки про золотых рыбок и котелочки, неутомимо варящие кашу из ничего, дарующие право на праздность, лень и душевное ничтожество.
Я прошла через свое купе, хлопнула дверью, села на край дивана рядом с Хромовым:
– Ты спишь?
– Уже нет.
– Семка, зачем я такая живу на свете? Было бы лучше, если бы они только на себя надеялись. Они же к магам удачи не лезут в дом с просьбами.
– К магам не лезут даже самые отчаянные недоумки, – согласился Семен. – Маг в сознании обывателя, Реночка, – страшный зубастый хищный зверь. А ты – совсем другое дело, ты золотая рыбка. Крюк под жабры – и на солнышко, и уже ты должна просить их: «Отпусти на волюшку, все сделаю», – заныл Хромов, потянулся и сбил плед до пояса. – Ты, Ренка, существуешь не для строительства дворцов и пожалования столбового дворянства. Ты гарантируешь нам надежду на мир.
– Это как?
– Самое темное и беспросветное зло для страны, а часто и для целого ряда стран – война. Но происходит подобное, когда все игроки большой игры перешли критическую точку невозвратности, – совсем серьезно сказал Хромов. – Ты, Ренка, по идее способна видеть и эту точку, и еще много чего важного. Большие последствия иногда проистекают из очень мелких поводов и при неявных истинных причинах.
– Хромов, мне опять страшно. Да что же это такое? Семка, я ведь не трусиха.
– Это действительно страшно, – кивнул он. – Никто, даже птица, не может гарантировать разрешение противоречий. Но дать надежду способна только ты.
– Семка, так у нас мир. Везде вокруг.
– Именно так все и выглядит, – не стал спорить Хромов. – Реночка, мы едем в столицу. Бабушка Лео готовит нам приятный сюрприз, папа и мама тебя ждут, брат Санька ждет, малышка Полюшка ждет. Потапыч мечтает сразиться в бильярд, его Ромка разучивает цыганский романс и поет Надюхе… Кузен Рони небось опять купил тебе перчатки и намерен подарить, и я подозреваю его в худшем: он слишком ценит шпионские игры и готов от всей души объясниться в любви тебе, птице, как их важной составной части… Мари завалена делами, но почти наверняка у нее уже имеется действующий активный кружок суфражисток. Она тоже тебя ждет. Думай о хорошем.
Мне понравилось, как он всех наших уютно расписал и представил, словно рассадил с нами за одним столом в этом вот купе. Страхи сгинули, и вагонная пустота исчезла. В коридоре смеялись и переговаривались, старый проводник шаркал и просил уступить дорогу, молодой суетился и собирал заказы на ужин, часто и звонко повторяя: «Да-с»… Все узоры удачи за окном были такие обычные, знакомые, не опасные. Простенькие.
Поезд прибыл на центральный вокзал ранним вечером. Солнце, низкое и рыжее, плыло в розовом небе за высокими стрельчатыми окнами. Наши длинные тени шагали, циркулями ног вымеряя пространство до дальней стены. Поездов на главных путях было мало: начало августа… Сейчас люди еще не думают о возвращении с юга, а составы с отбывающими на отдых обычно отходят утром, они уже далеко.
Зато совсем рядом знакомый мне маг-дознаватель Петров, – встает из-за столика в нашем с Томой любимом кафе «Свисток», – мимо которого незаметно не проскользнуть к выходу из вокзала.
– Семен, сударыня Бекки, – со смесью вежливости и панибратства приветствовал нас он. Подхватил второй чемодан, разгружая Сему. – Быстро, за мной. Госпожа Леопольда приказала не задерживаться. Она очень строга.
Мы покинули вокзал и выбрались на площадь, в городской шум. Я уже забыла столицу за лето, да и прежде была, прямо скажем, настоящей провинциалкой. Я вцепилась в руку Хромова, который в любом городе свой, и не стала глазеть по сторонам. Даже не позволила себе рассмотреть витрину ателье Ушковой, где наверняка есть что-нибудь занятное из осенней коллекции. Если так, то пропала Ренка: разинет рот и будет охать, становясь для всех заметной и собирая толпу. Петров впихнул чемоданы в огромный «фаэтон», разместил нас в салоне. Торжественно вручил конверт и побежал заводить машину.
Большой конверт. Я вытряхнула его на сиденье. Внутри еще несколько конвертов. В одном паспорт на имя Бекки Винье, переселенки из Западной Аттики. Чек солидного банка и еще какие-то важные бумаги, я не глядя сунула Хромову. Он из нас двоих уж всяко организованнее.
Второй конверт – с печатями и такой угрожающе жесткий, что сомнений нет: в нем лежит нечто до жути официальное. Отпихнула туда же, Хромову. Он мой маг, пусть волшебным образом во всем и разбирается.
Третий конверт – малый, узкий, с рисунком Императорского театра в уголке и надписью от руки. Все билеты на лучшие места так выглядят, в них указаны имена получателей. Я от Семы знаю, сама-то подобной роскоши ни разу не видела. Развязала шелковую ленточку и, заранее радуясь, извлекла сокровище:
– Сема, мы с тобой вдвоем занимаем целую ложу! Бабушка нас балует.
– Едем прямо к театру, – буркнул Петров. Он уже вырулил с площади. – Инструкция такова: у служебного входа вас ждет Алексей Бризов, он и проводит прямиком в ложу. Госпожа Леопольда там, все прочее она пояснит сама.
Я оглохла от шума привокзальной площади, оробела от роскоши театра, обилия новостей… и понятия не имела о том, что все это мелочи по сравнению с главным. Бабушка сидела в ложе строгая и серьезная. Прежде я видела ее всего раз, но узнала. У всех фон Гессов – настоящих, конечно, по крови – порода читается сразу: широковатый подбородок, чуть длинноватое лицо и неизбежные искорки легкой бесшабашности во взгляде.
– Ренка, дай обниму! – Бабушка меня встретила так, словно мы были знакомы всю жизнь. – Сядь. Твое дело сегодня – держать себя в руках, потому что там, в императорской ложе, будет чудить твоя приемная мама Лена. Она мечтает спеть в этом театре и от своего уже не отступится.
В маме я не сомневалась. Охотно кивнув, рассмеялась – и получила от бабушки шутливый подзатыльник.
– Рена, ложа обработана магией, и весьма основательно. В зале много людей. Кое-кто из них не должен тебя видеть. У некоторых имеется дар магов, поэтому ты должна тщательно скрывать свое отношение к близким. Повторяю: держи себя в руках. Акустика здесь сложная, звуки улавливаются хорошо. Молчи побольше, ладно? Итак, там будет петь твоя мама Лена. А здесь, – Леопольда указала на сцену, – когда Лена своего добьется и я дожму все прочее, вместо дебютантки Софьи станет петь Роберта Скалли. Твоя настоящая мама, кровная.
Хорошо, что я уже сидела и сползать мне оказалось некуда. Коротковатая спинка кресла поддела под лопатки, я задохнулась и замерла. Сема сразу оказался рядом, накинул мне на плечи кофточку, подвинул свое кресло и уселся поближе, чтобы надежно обнять меня за плечи. Так сказать, предоставил жилетку. Я воспользовалась. И платок у него забрала, всегда не хватает своих: то ли я плаксива, то ли платки слишком уж маленькие… Пока я всхлипывала, шептала: «Как же так?», изо всех сил сдерживая голос, Леопольда исчезла.
Люди проходили в зал, рассаживались или принимались вальяжно прогуливаться. При виде знакомых чуть напоказ замирали и позировали, возвышая голос, раскланиваясь или игнорируя. Семен шептал мне в ухо, называя имена некоторых и рассказывая о них свои, газетные, сплетни. То есть успокаивал.
Когда мама Лена прошла в первый ряд императорской ложи, я уже затихла и сосредоточенно обдумывала свою слезливость. Не ограничь меня бабушка в праве пошуметь, я бы, пожалуй, и не плакала. Ненавижу эти задавленные проявления чувств. Рвутся они, выхода ищут, а горло перехвачено – ни крикнуть, ни даже охнуть, одни слезы и остаются. Никогда за всю свою сознательную жизнь я не видела маму, не помню ее совершенно. Даже младенческое неразумное чутье, какое есть у некоторых счастливцев, – по крайней мере сами они настаивают, что есть, – не сохранило скрытого ощущения той моей матери, Роберты. Единственный образ, возникающий при слове «мама», – это образ моей Ленки. Леночка, мама Лена, мамочка. Ее руки, ее платье, всегда аккуратное и неновое во времена ремпоезда. Ее рыжие волосы, свитые самой природой в тугие пружинки сплошного солнечного сияния. Ее глаза, ее голос, ее запах. Обороты речи, привычки, сказки, смех, брань, пение, выговор – все это моя мама Лена.