Она села, но с кровати слезать не торопилась. Она сидела ко мне спиной, и я видел, как напряжены ее плечи. Я ждал, что она задаст еще вопрос, и, должно быть, она собиралась кое о чем спросить. Однако вместо этого она сказала:
– Я рада, что ты вернулся, Сиэй. Правда-правда. И я рада, что случившееся в тот день не было… – Она глубоко вдохнула. – Я так долго тебя ненавидела!
Я сложил руки за головой и вздохнул:
– Думаю, ты все еще чуточку меня ненавидишь, Шахар. Я же тебя брата лишил.
– Нет, – сказала она. – Это сделала мать.
Однако полной убежденности в ее голосе не было, а я знал, что сердце смертного не всегда подчиняется логике.
– Ранам нужно время, чтобы зажить, – сказал я, думая о своем.
– Может, и так, – согласилась она. Еще немного помедлив, она со вздохом поднялась. – Я буду у себя в комнате.
И она вышла. Мне очень хотелось еще поваляться в постели, сопротивляясь наползающему сну, однако иногда преобладает не ребячество, а нажитая мудрость. Вздохнув, я перекатился на бок, свернулся клубочком и сдался дремоте.
5
Превыше смертных стоят боги, а превыше нас – непознаваемая сущность, которую мы называем Вихрем. И Ему по какой-то причине нравится число три. Это число Его детей, великих богов, создавших остальных нас. Они сами дали себе имена, они объемлют все сущее. Мы, младшие боги, делимся на три чина; впрочем, это потому, что мы сами истребили четвертый.
Первыми появились ниввахи, выравниватели; к ним и я имею честь принадлежать. Мы родились от первых попыток общения Троих между собой; пути их любви далеко не исчерпывались обычными понятиями о размножении. Они и сами были еще юны и не знали, как это – быть родителями, отчего и наломали немало дров, однако все это было давно и неправда, и большинство из нас успело их благополучно простить.
Выравнивателями же нас именуют, заметьте, не потому, что мы что-то уравновешиваем, просто у каждого из нас в родителях – двое из Троих, что и приводит к равновесному сочетанию. Я, например, произошел от Нахадота и Энефы, а для других это были Энефа и Итемпас. Нам, детям Нахадота, не очень-то нравятся наши единоутробные родственнички от Итемпаса, но мы все равно любим их. Так уж оно водится в семьях.
Следующие – элонтиды, или расхожденцы. Они так называются опять же не потому, что куда-то разбредаются или активно пытаются расшатать мироздание – просто они родились от расхождений. Откуда нам было знать, что некоторые взаимные сочетания между нами могут оказаться опасными? И в первую очередь это касалось Нахадота с Итемпасом, ибо Энефа наделила их способностью сообща давать жизнь детям. Увы, эти двое были слишком похожи и в то же время слишком различны, так что продолжение рода давалось им с трудом. (Прошу заметить, что дело тут вовсе не в половой принадлежности. Эта принадлежность для нас – скорее, игра, личная склонность, такая же как имена или материальный облик. Мы принимаем его, потому что это необходимо вам, а не нам.) Так вот, в тех редких случаях, когда Наха и Темпа вместе производили ребенка, их детище получалось очень могущественным и неизменно очень пугающим. До зрелых лет дожили немногие: Рал Дракон, Иа Отрицание и Лил Алчь. Элонтидами считаются и рожденные от союзов старших богов с младшими – в знак неравенства, от которого они произошли. Они стали богами вещей, которые прибывают и убывают, таких как приливы, мода, похоть, приязнь.
Повторюсь, но скажу: ничего «неправильного» в них нет, хотя некоторые мои родственники-ниввахи относятся к ним как к существам убогим и жалким. Это, несомненно, ошибка. Элонтиды ничем не хуже нас, они просто другие.
Ну а третий чин – это мнасаты. Дети, которых мы, богорожденные, породили между собой. Тут вкрадывается некоторый момент слабости, относительной конечно, ибо даже мнасат способен уничтожить целый мир, оказавшись в безвыходной ситуации. За минувшие эпохи их, понятно, народилось превеликое множество, но большинство было, так сказать, «выбраковано» в первые же века. Кто-то угодил, скажем так, под перекрестный огонь бесконечных разборок между Троими, которые то насмерть дрались, то занимались любовью. Иных случайно затянуло в Вихрь, прочие сгинули от неисчислимых опасностей, подстерегающих юного бога. Особенно много их погибло во время знаменитой Войны, и должен сознаться, что немалое число их жизней забрал я. Собственно, а почему бы и нет, если у них хватало глупости путаться под ногами у вышестоящих?
Тем не менее нашлись среди них некоторые, которых я не смог убить и которые в дальнейшем оправдали свое существование, достойно пройдя испытание концом света. В общем, мнасаты явили собой жестокий пример, показав своими смертями, что в нашем случае все зависит не столько от чистого могущества, сколько от умения «жить по правде», то есть в согласии со своей природой. Те из них, кто жил в соответствии со своей сущностью, набирали силу, почти уравнивающую их с величайшими из нас, ниввахов. Те же, кто себя забывал, погибал, несмотря ни на какую прирожденную мощь.
Из этого можно извлечь и другой урок: жизни без смерти не существует. И даже среди богов есть победители и проигравшие. Те, кто ест, и те, кого едят. Лично я без зазрения совести убивал собратьев-бессмертных, но необходимость этого иногда повергала меня в грусть.
А четвертым божественным чином, если вы еще гадаете, были демоны. Но о них говорить бессмысленно.
Я громко всхрапнул, застонал и проснулся. Мне что-то снилось. Я успел подзабыть о снах, этом проклятии смертной плоти. Сны подарила людям Энефа, чтобы они еще и таким способом познавали себя и свою вселенную. Можно подумать, мало им было того, что они и так проводили изрядную часть жизней, лежа в бессознательном состоянии. К тому же очень немногие из них вообще усваивали уроки, а остальные, на мой взгляд, были напрасной тратой благодати творения. Для меня же это означало, что теперь всякий раз мне предстояло наслаждаться во сне такой вот «отрыжкой» разума. Всю жизнь мечтал.
Стояла глухая ночь, до рассвета было еще далеко. Хотя спал я лишь три-четыре часа, большей потребности в отдыхе я не испытывал, возможно, потому, что еще не до конца стал смертным. Я задумался о том, как убить несколько часов, пока не проснется Шахар и не придет меня снова развлекать.
Я встал и опять отправился бродить по дворцу, на сей раз не скрываясь. Слуги и стражники, которых я миновал, не произносили ни слова, но я спиной чувствовал их взгляды. А ведь одежда у меня была самая простецкая и лоб чистый. Вот бы знать, что им сказала обо мне Морад – или кто там сейчас ведал дворцовой охраной? В людских взглядах не ощущалось ни обожания, ни отвращения. Только любопытство и некоторая опаска.
Для начала я отправился на нижние уровни дворца, проведать Лестницу в никуда. Я был потрясен, обнаружив, что от нее действительно ничего не осталось.
Теперь здесь был открытый дворик. Три этажа широких полукруглых балконов обрамляли площадку, украшенную статуями и растениями в больших горшках. Зелень была подобрана такая, что не нуждалась в особом уходе. (По крайней мере, здесь больше не было пыли. Арамери наконец-то поняли, что не стоило держать нижнюю часть дворца в запустении, ибо тут могут таиться секреты.) Дворику недоставало намеренной беззаботности, сквозившей в окружающей архитектуре Неба. Осматривая края балконов, я видел, в какой спешке писцы их запечатывали: они были далеки от совершенства и не такие гладкие, какими следовало бы. Слуги разобрали завалы и мусор, но знаки беды оставались ясно видимыми – для знающего, как смотреть.
Я присел на корточки у края одного из балконов, держась за тонкое ограждение, и коснулся грубо обработанного день-камня, выстилавшего пол. В камне еще трепетали остатки эха… Нет, не звуки – те отголоски давно унеслись прочь, – а отзвуки события. Я прикрыл глаза и увидел то, чему когда-то стал свидетелем камень.
Лестница в никуда. И трое детей у ее подножия, взявшихся за руки… (Я мельком удивился, какой маленькой была тогда Шахар. Оказывается, я успел привыкнуть к ее более взрослому облику.) Я увидел, как улыбки на лицах смертных сменились тревогой, как их волосы и одежда взметнулись с такой силой, как будто на них налетел смерч. Они отчаянно завизжали, когда их ноги оторвались от пола, а потом их взметнуло в воздух, перевернув вверх тормашками. Лишь я не шелохнулся и стоял как вкопанный. А детей удерживали вблизи от пола лишь их сплетенные руки и то, что они вцепились в меня.
У меня же на лице было то еще выражение. Вялый полуоткрытый рот, рассеянный взгляд куда-то вдаль, слегка нахмуренный лоб и чуть склоненная набок голова. Я словно слышал нечто такое, чего остальным слышать было не дано, и это что-то полностью вынесло мне мозги.
А потом очертания моего тела расплылись, его прочертили белые линии. Рот открылся, камень под пальцами еле ощутимо дрогнул под взрывным напором силы, вырвавшейся из моего горла. Лестница в никуда разлетелась, подобно хрупкому стеклу, а за ней и весь день-камень вокруг, вверху и внизу. Детей спасло то, что освобожденная энергия ударила расширяющейся сферической волной. Они свалились на обломки, окровавленные и неподвижные. Однако сверху их засыпало не сильно.
А когда пыль улеглась, меня там больше не было. Я исчез.
Я отнял пальцы от каменной плиты и нахмурился. Потом обратился к смертному, который последние минут десять тихо стоял у меня за спиной.
– Что тебе?
Он подошел, распространяя волну знакомых запахов: книг, благовоний, флакончиков с разными веществами. Я догадался, кто он, еще до того, как он заговорил.
– Прошу меня простить, господь Сиэй. Я ни в коей мере не хотел побеспокоить тебя.
Я поднялся, отряхивая ладони, и смерил его взглядом. Передо мной стоял островитянин средних лет, седовато-рыжий, с угрюмым, морщинистым и плохо выбритым лицом. На лбу виднелась сигила чистокровного родства, но он не походил не только на Арамери, но и вообще на амнийца. К тому же от высокородных редко пахло усердным трудом. Значит, приемыш.
– Ты первый писец?
Он кивнул, явно разрываясь между восхищением и смущением. Наконец он отвесил мне неуклюжий поклон: недостаточно глубокий для истинного почтения, но и не тот пренебрежительный кивок, который подобал бы правоверному итемпану. Я рассмеялся, вспомнив невозмутимую и полную нюансов манеру поведения Вирейна. Потом посерьезнел, вспомнив, отчего Вирейн настолько в этом хорош.
– Прости меня, – повторил человек. – Однако слуги пустили новость, что ты вышел погулять по дворцу, и я подумал… словом, логично предположить, что ты придешь, так сказать, на место преступления.
– Хммм… – Я сунул руки в карманы, изо всех сил отгоняя смутное беспокойство, одолевающее меня рядом с этим человеком. Приходилось все время напоминать себе, что сейчас не старые времена и у него нет надо мной никакой власти. – Час уже поздний, первый писец. Или слишком ранний. Разве у вас, итемпанов, не принято хорошо высыпаться перед рассветными молитвами?
Он моргнул, и его удивление сменилось весельем.
– Принято, но я не итемпан, господь Сиэй. А я хотел повидаться с тобой, что подразумевает бодрствование допоздна. Так, по крайней мере, рекомендуют мои научные исследования. Ведь известно, кто вел ночной образ жизни, когда… – его уверенность в себе вновь дрогнула, – жил здесь.
Я хмуро смотрел на него.
– И как вышло, что ты не итемпан?
Все писцы были жрецами Итемпаса. Всякому, у кого имелся талант к магии, орден предлагал очень простой выбор: присоединяйся к ним или умри.
– Около… э-э-э… пятидесяти лет назад «Литария» подала в Благородное Собрание петицию о независимости от ордена Итемпаса. Так что теперь «Литария» – светская организация. Каждый писец имеет право чтить любого бога, или богов, по своему выбору. – Он помолчал и вновь улыбнулся. – Естественно, пока мы служим Арамери.
Я вновь смерил его взглядом и чуть приоткрыл рот, чтобы лучше ощутить его запах, но безуспешно.
– И какого же бога чтишь ты?
Уж точно не меня.
– Я чту всех богов. Но в том, что касается духовности, я предпочитаю молиться у алтарей наук и искусств.
И он сделал легкий извиняющийся жест, словно боялся задеть мои чувства, но я уже расплывался в улыбке.
– Так ты безбожник! – Я даже подбоченился от восторга. – Последнего из вас я встретил еще до Войны. Я думал, Арамери всех вас под корень вывели!
– Увы, равно как и верных всем прочим богам, господь Сиэй. – Я расхохотался, и это придало ему уверенности. – Сейчас среди простонародья всякие ереси прямо-таки в моде, хотя здесь, во дворце, конечно, приходится быть по-прежнему осмотрительным. Здесь имеет хождение даже особое вежливое слово, обозначающее таких, как я, – «приморталист».
– Язык сломаешь.
– Да, слово не самое удачное. Оно еще и обозначает что-то вроде «смертные превыше всего», то есть неточно и даже вовсе неправильно отражает нашу философию, но, как я уже сказал, бывают термины похуже. Мы, конечно, веруем в богов… – Он кивнул мне. – Но, как показало Отлучение, наша вера или неверие никак не влияет на благополучие богов, что влечет закономерный вопрос: а надо ли тратить столько сил на бесцельное служение? Не лучше ли свято уверовать в человечество и его удивительные способности? Уж нам-то точно не повредило бы немного преданности и дисциплины.
– Всем сердцем согласен! – сказал я. Если не ошибаюсь, в движение человекопочитания вовлечено и несколько моих родственников. Я, однако, на всякий случай решил не заострять на этом внимание. – А зовут тебя как?
Он вновь поклонился, на сей раз без неловкости:
– Шевир, господь Сиэй.
– Это Арамери я заставляю звать меня господом, – отмахнулся я. – Для тебя – просто Сиэй.
Он опять смутился:
– Ну, я…
– Арамери – это образ мышления. Я знал иных приемышей, которые прекрасно вписывались в семейство. Ты же, господин мой, совсем не того поля ягода. – Я улыбнулся, давая ему понять, что это, скорее, комплимент, и он успокоился. – Это Ремат рассказала тебе про меня?
– Госпожа Арамери сообщила мне о твоем… состоянии. Я и все мои люди, включая тех, что трудятся внизу, в городе, уже вникают в проблему, силясь отыскать причину, которая смогла вызвать такие перемены. Если мы что-то найдем, тотчас доложим правительнице Ремат.
– Спасибо, – поблагодарил я. Я не стал упоминать, что тем самым он отдавал на усмотрение Ремат, сообщать ли о причине мне. Возможно, он и сам об этом догадывался и просто намекал мне, кому принадлежит его верность. Смертным в первую очередь. – Восемь лет назад ты уже был здесь, в Небе?
– Да. – Он подошел и встал рядом, жадно разглядывая мой профиль, осанку, вообще все. Изучал меня. Я не возражал, зная о его религиозных воззрениях. – Я в то время был главой целителей. Так что ухаживать за ранеными господином Декартой и госпожой Шахар выпало именно мне с подчиненными. Впоследствии меня повысили до первого писца за спасение их жизней. – Он помедлил и договорил: – Моего предшественника на этом посту сместили с должности за то, что он не заметил божественного присутствия в Небе.
Я закатил глаза:
– Если бог не хочет быть замеченным, его не сможет засечь никакая магия писцов. И кстати, я никогда не желал быть обнаруженным.
– Госпоже сообщили и об этом.
Он наконец-то улыбался по-настоящему, без горечи. Я решил, что предъявлять обвинения бессмысленно.
– Раз ты был здесь тогда, значит либо ты, либо тогдашний первый писец должен был начать расследование.
– Да. – Он выпрямился так, словно собирался докладывать по всей форме. – Происшествие случилось вскоре после полудня. Весь дворец содрогнулся, и все охранные заклинания подали тревогу, оповещая о неразрешенной магии в стенах дворца. Охрана и слуги сразу помчались на место и обнаружили… вот это. – Он обвел рукой дворик. Мусор здесь давно убрали, но от этого мало что изменилось. Всякому, кто бывал здесь раньше и заглянул бы теперь, стало бы совершенно ясно, что дворик с балконами превратился в здоровенный провал. – Никто не мог понять, что случилось, пока через три дня дети не очнулись – сперва Декарта, а затем и Шахар.
То есть прошло более чем достаточно времени для того, чтобы поползли слухи. Поползли и разрушили жизнь Деки. Бедный мальчик. И сестренка его…
– Какого же рода магию здесь определили?
Писцы очень любили все раскладывать по полочкам. Они классифицировали магию, делили ее на всякие категории: это как-то помогало их смертным умам, не настроенным на магию, ее постигать. Может, их изощренная логика позволит разобраться и мне?