Меньше всех пострадала Великая империя Йаги, которая находилась в кольце труднопроходимых Арзиатских гор. Едва первые известия о Шествии достигли Императора, он приказал перекрыть и с суши, и с моря Госский перешеек - узкую полосу от побережья до Арзиата, топя пытавшиеся пристать к берегу корабли и запретив приближаться к границам Империи по суше на расстояние полета стрелы. Возникающие очаги эпидемии моментально попадали под определение карантинной зоны, все живое и не живое внутри сжигалось безжалостным напалмом, наводимым имперскими магами. Предпринятые меры оказались эффективными - болезнь не затронула население Йаги так глобально, как остальные страны Таласской дуги.
В последние годы Империя вела тщательно продуманную политику в отношении соседей, стремясь подмять под себя ослабленные государства, чтобы расширить границы собственного выхода к морю. Слухи так же утверждали, что назревает несогласие членов императорского семейства в отношении методов и направлений развития протектората Империи, а старый Император сильно сдал в последние два года. Такайра, как лицо, приближенное к Колоколу, находился в курсе всех событий, происходящих в обе стороны от шагганата по побережью и вглубь материка. Он сожалел о бывшем величии страны, в которой появился на свет, но не более того. Коршун родился горцем, а все горцы в душе были бродягами: легко меняли разреженный высокогорный воздух на свежий морской бриз, морщинистые скалы Гаадатского кряжа - на пыльные дороги вдоль побережья. Как и всякий горец, он во всем искал выгоду. Бесстрашный и безжалостный странник не привыкал надолго к одному и тому же месту, хотя знал шагганат и граничащую с ним Киотиссию, как свои старые, но дорогие сердцу, ножны. В последнее время он склонялся к тому, чтобы приобрести в одном из крупных Киотисских городов какую-нибудь недвижимость, гостиницу или трактир, или даже то и другое. И осесть, хотя бы на несколько лет, надеясь решить для себя - сможет или нет он, Такайра-Коршун, жить в сытости и покое, спать в чистой постели и есть досыта? Или пройдет срок, и ветер странствий снова постучится в его холодное сердце, заставив отозваться?
Однако терять одновременно и вольницу, и Мару оказалось неожиданно тяжело. Такайра ждал, что по прибытии в Изирим получит от своего информатора наводку о следующем имени, которое женщина сообщила ему. И не желал признаться себе, что не хочет увидеть ее выражение лица после того, как все, живущие в шагганате люди из этого списка, будут уже мертвы.
На краю поля стоял коряжистый вельх, к которому жаждущие развлечений прибили грубо разрисованную разноцветными кругами холстину. Кучка молодцов самого отпетого вида, похохатывая, забавлялась тем, что метала ножи. Юркие подростки под присмотром грузного бородатого мужика, шныряли в толпе, принимая ставки. Значительно выше круга торчала из коры красная рукоять глубоко воткнутого кинжала, навсегда потерянного промахнувшимся хозяином.
Такайра затесался в толпу, понаблюдал за соревнующимися. Сделал пару ставок и скучающей походкой прошествовал к хозяину игры.
- Среди них есть мастера или так, погулять вышли? - спросил он бородача, подкидывая монеты на ладони, словно размышлял, не поставить ли еще.
Тот коротко глянул на него.
- Мастера есть, но они не играют!
- Все больше криворукие идиоты? - посочувствовал Коршун и указал на красную рукоять.
Бородач окинул его более внимательным взглядом.
- Я бы сыграл с мастером, - спокойно сказал Такайра, и продемонстрировал бородачу собственный кинжал с рукоятью, обмотанной красным ремешком.
- Мастер сыграл бы с тобой! - медленно кивнул бородач. - Но не сейчас.
- Где и когда? - одними губами произнес Коршун.
- В 'Серебре Талассы'. Через пять дней, - так же ответил бородач и потерял к собеседнику всякий интерес.
Такайра еще понаблюдал за игрой, дожидаясь победы или поражения тех, на кого ставил, и отправился восвояси. Через пять дней он узнает о деле, которое так или иначе поставит точку в его странствиях. Через пять дней надо будет решать, что делать с Марой и остальными. Решать. И решаться...
***В шуме и гаме, царящих на поле, Такайра умудрился расслышать синхронные голоса близнецов и женские визги. Хаты родились в Киотиссии, как и Рамос. Светловолосые здоровяки были бы похожи друг на друга, как зеркальные отражения, если бы не нос Старшего, когда-то давно сломанный самим Такайрой, и не корявый шрам через всю грудь Младшего. В его появлении Коршун был не виноват, хотя руку приложил - зашивая рану. Братья самыми первыми присоединились к Коршуну в его странствиях. Неразговорчивых, мрачных подростков он выхватил однажды взглядом из толпы рабов, предназначенных на продажу. Такайра не считал себя благородным и справедливым. Но помнил, как, стоя на шершавых камнях рыночной площади Лисмы, отчаянно мечтал, что найдется кто-то, кто купит его, не для того чтобы насиловать и унижать в собственном доме или заставлять сдохнуть на непосильной работе, а для того, чтобы расстегнуть ошейник и дать пинка, сообщающего поступательное движение. После того, как этой мечте не суждено было осуществиться, свобода навсегда перестала казаться Коршуну нравственной категорией. Для него она была материальна, ощущаема, как женское лоно, покорное и одновременно дарящее ни с чем несравнимое наслаждение, как глоток воздуха, без которого сердце остановит свой бег.
Тогда Такайра утащил купленных подростков с рынка, удерживая за ошейники, как бешеных псов. Таких - неуправляемых, но крепких, приобрели бы только в каменоломни или на рудники Пресветлой богини.
Братья бросали на него взгляды искоса, и он прекрасно понимал, что покорности от них не дождешься - а вот сломанную шею и изуродованное лицо, пожалуйста. Заведя их за угол какого-то дома, Такайра умелым движением расстегнул оба ошейника и бросил им под ноги.
- Валите, - усмехнулся он. - И больше не попадайтесь!
И, развернувшись, пошел прочь, незаметно положа руку на рукоять кийта. Он бы не удивился, если бы близнецы напали со спины.
Весь последующий день с нарастающим раздражением Коршун ощущал, что они следуют за ним. Ловко исчезнув из их поля зрения, он дождался, когда они вбегут в проулок, надеясь догнать, и неожиданно вышел из дверного проема, в тени которого затаился.
- Я непонятно выразился? - мягко спросил он, и братья невольно попятились от звука его голоса.
- Убей, - неожиданно сказал Младший, чуть более разговорчивый, - или позволь идти с тобой!
Такайра начал тянуть клинок из ножен и... вдруг задумался. Больше половины жизни прошло в одиночестве, ведь он не просто выжил в рудниках, но смог сбежать, и теперь рвал свободу зубами, наслаждаясь полным отсутствием запретов, ограничений, привязанностей. Он никогда не мечтал о детях, до сих пор слыша в ушах крик матери, когда она, уже распластанная под одним из воинов враждебного племени, поняла, что сына увозят, чтобы сделать рабом. И не собственная, несомненная, смерть звенела в этом крике, а плач бессилия и потери. Он отказывался от многих, выгодных дел, ибо не терпел работы в команде, или с напарником. Так, может, пришло время попробовать? А если надоест - любое соседство можно прекратить легким движением кийта, вечно жаждущего крови! С тех пор прошло около пятнадцати лет. Близнецы научились у него многому, но он никогда не был так глуп, чтобы учить их всему. Однажды проходит время учеников, и наступает время обретения собственного пути. Дальше натаскивать их будет сама жизнь.
Нервная судорога на мгновение свела щеку. Все складывалось - один к одному. По прибытии в Изирим он сообщит о своем решении, разделит выручку за последнее дело и заставит каждого из попутчиков пойти своей дорогой. Только Мару он хотел бы оставить при себе, но прекрасно понимал, что это невозможно. Круг завершен - Коршун снова вернулся к тому, с чего начал. Убить ее, что ли? Он представил, как рукоять кийта будет торчать под левой грудью Мары, и тоненькая струйка окрасит разрез на бледной коже в месте раны, а сам Такайра, положив голову женщины на сгиб локтя, будет целовать ее в губы до тех пор, пока последний вздох не отлетит - внутрь грудной клетки. Его грудной клетки. Он бы выпил ее, если бы мог, чтобы она стала его кровью, семенем, блеском его глаз. Девочка... Его девочка...
Какой-то неуклюжий прохожий случайно толкнул Коршуна плечом. Бешенство полыхнуло перед глазами. Кийт взвился, словно развернулась сжатая пружина. Миг, и тело, истекая кровью, осело в грязь под ногами Такайры.
Толпа замерла на мгновение, качнулась и... все пошло обычным путем. Коршун не делал попыток скрыться. Ждал, ощущая облегчение - удар, предназначенный Маре, достался другому. И раздумывал над неожиданным решением, только что пришедшим в голову. Так и так он собирался осесть в Киотиссии. Что мешает провести собственное расследование и установить местонахождение лиц, указанных в ее списке, за пределами шагганата? Когда у него будет информация - она снова окажется рядом. С ним. Под ним. На нем... Как ему будет угодно! Но прежде...
Он стоял над истекшим кровью незнакомцем и тонко улыбался, вытирая клинок об рубашку мертвеца. К нему протолкался один из Хозяев городища, кивнул с уважением, показывая, что признает Такайру за своего.
- Уберешь сам или заплатишь?
Коршун отцепил кошель от пояса, не торгуясь, сунул ему в руки.
- Прости за грязь! - вежливо сказал он и, отвернувшись, пошел дальше.
В толпе мелькнуло яркое пятно. Такайра прищурился и молниеносно устремился следом. Протянул руку, схватил за плечо юркого невысокого юношу, увешанного разноцветными платками. Шелковые, вручную разрисованные платки были гордостью и национальной приметой крирцев. Их носили и простые люди, повязывая на пояса, и знать - украшая искусно повязанными из них бантами камзолы и ножны.
Пойманный испуганно обернулся. Мгновение вглядывался в загорелое лицо Такайры, затем облегченно выдохнул.
- Ты напугал меня, Коршун! Зачем так делать?
- Опять проигрался, Далгран? - без улыбки спросил тот. - Когда-нибудь ты получишь стальную заклепку в днище!
- Я почти расплатился! - Далгран застенчиво улыбнулся.
Он был симпатичен, тонколиц, то только при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что не так молод, как кажется. Маленькая лошадка - жеребенок до старости, но не скроешь частую сеточку морщин в уголках глаз и рта, и взгляд, давно потерявший невинность.
- Почему я тебе не верю? - усмехнулся в ответ Такайра. - Сколько ты задолжал?
Собеседник сразу сник, словно поблек в объятиях волшебных узоров на шелке, разрисованном им самим.
- Семьдесят крутов.
- Зайди вечером. Я дам... половину. И половину после того, как ты выполнишь мою... просьбу!
Далгран побледнел.
- Только не проси меня, Такайра! Прикажи, и я сделаю все - только не проси!
Коршун помолчал, выдерживая паузу, затем лениво пояснил.
- Я сказал так, только для того, чтобы ты понял - это дело важно мне!
- Все, что угодно! - облегченно воскликнул художник. - Ну, - он замялся, - если, конечно, не надо будет никого убивать!
- Наоборот! - Такайра внимательно посмотрел на него. - Подарить вечную жизнь!
Далгран судорожно сглотнул.
- Ты пугаешь меня, Коршун! Как всегда, впрочем...
- ... Но тебе нужны деньги, - довольно завершил тот. - Со мной путешествует женщина - ты поймешь, которая, как только увидишь. Мне нужен портрет. Похожий портрет, такой, чтобы вкус ее слюны вспоминался с одного взгляда.
- Ну конечно! - Далгран затряс головой. - Конечно, я нарисую. Уголь? Масло? Какого размера холст?
- Никаких холстов! - уточнил Такайра. - Мне нужна миниатюра на костяной пластинке - яркая и живая, чтобы я мог всегда носить ее тут.
И он похлопал ладонь по одному из многочисленных карманов своего камзола.
- Взглянешь на нее ближе, когда придешь вечером в шатер Лохмача за деньгами. Мы пробудем тут пару дней, я не тороплю. Понаблюдай издалека и вблизи, но так, чтобы она не заметила тебя - иначе будешь сам расхлебывать неприятности!
- Я понял! - Далгран робко улыбнулся. - Все понял!
Он отцепил от перевязи один из платков на продажу и протянул Коршуну.
- Вот, возьми. Для нее.
Кусок ткани был оранжевым, расписанным яркими цветами. Но Такайра потянул из связки совсем другой - бледно-голубой, по краям переходящий в зелень, с нарисованными на нем раковинами и морскими звездами.
- Беру оба! Мне всегда нравилось, как ты рисуешь!
Он засунул подарки за пазуху и пошел прочь. Смерть Мары и ее жизнь возбуждали его одинаково. То есть, кажется, он соскучился...
***Такайра не ожидал такой реакции на подарок! Тонкие пальцы Мары дрожали, когда она принимала и ласкала зелено-голубой шелк, прижимаясь к ткани щекой и касаясь губами, жадно разглядывала рогатые и пятнистые ракушки, звезды с неровными лучами. Далгран был талантлив: рисовал мир с какой-то детской непосредственностью восприятия, использовал необычные сочетания красок, объединяя в своих узорах природные орнаменты и народные мотивы.
Коршун смотрел на Мару и удивлялся, отчего всегда бледное лицо окрасилось румянцем? Откуда это неподобающее живое и страстное выражение? Сейчас Такайра до безумия хотел ее. Собрался было притянуть к себе, но, неожиданно, она сделала это первой - узкие ладони обняли затылок, тело бесстыдно прижалось к его, а губы разом вынули душу. Ничего не видя, не слыша, Такайра подхватил Мару на руки, отнес в шатер, одним движением брови выгнав на улицу Дарину с Садаком. Малыш сладко спал у стены. Такайра сделал вид, что его не заметил. Если мальчик проснется, ему стоит посмотреть и прикинуть свои силы рядом с такой женщиной. Коршун подумал о том, что увидит и почуствует Малыш, разбуженный смехом Мары, довольно усмехнулся про себя и забыл обо всем, растворяясь в ее ласках. Несколько мгновений они катались по полу, избавляясь от одежды, обмениваясь безумными поцелуями, но вот она оказалась сверху, уперлась руками в его грудь и одним движением бедер приняла Такайру в себя. В сумраке шатра Мара возвышалась над ним, подобно древней богине - полной власти и силы, страсти и чувственности, гладкая кожа источала аромат и тонкое, едва заметное сияние. Она наклонялась вперед, а затем откидывалась назад, упираясь прохладными ладонями в его бедра, и подрагивающие груди то нависали над лицом Такайры, то торчали вверх, стоило ей прогнуть спину. Он схватил Мару за плечи и рывком поднялся - взбугрились на миг мышцы под смуглой кожей, только оттенившей белизну женского тела. Неровные пряди хлестнули по лицу - она отвернулась, пряча горящий взгляд. Коршун подсунул руки под ее под ягодицы и помог движению, резче насаживая на себя. Жаждал услышать смех - в то мгновение, когда семя толчками пробьет себе дорогу наружу - в горячую, влажную оболочку ее лона. Он желал бы услышать и стон, но, наверное, для того, чтобы сорвать с припухших сейчас губ Мары этот запретный плод, надо было перестать быть человеком! На какой-то миг он потерял себя в ней, приник жадным ртом к ее, вбирая язык здесь и пронзая - там и, наконец, получил то, о чем мечтал. Она прикусила его плечо, содрогнулась и вдруг оттолкнула от себя, запрокинув лицо к куполу шатра тихо, хрипло смеясь. От этого звука мурашки побежали по спине и утихающие судороги возобновились, заставив Такайру закусить губы, чтобы не застонать от острого, невозможного наслаждения.
Какое-то время он еще держал ее в объятиях, так крепко, как мог. Другая бы задохнулась от силы его рук, но Мара не шевелилась и, кажется, даже не дышала. Лишь билась синяя жилка на ее шее - мелко сотрясая кожу и указывая на то, что женщина еще жива.
Малыш все-таки проснулся. Коршун обнаженной спиной ощутил его взгляд, полный ненависти и желания. Мара ничего не видела - ее лицо все еще было запрокинуто, глаза закрыты. Другую Такайра столкнул бы с себя, оделся и вышел. Ему никогда не было дела то того, что происходило после с обнаженными, беззащитными, не пришедшими в себя от любовной истомы телами женщин, которых он получал или насиловал. Когда Дарина примкнула к нему и братьям - они пользовались ею после того, как она дарила ласки Такайре, и она терпела, пряча за кажущимся равнодушием боль и отчаяние. А потом... потом не смогла жить по-другому.