Пока наш отряд пробивался сквозь этот бедлам, я с удивлением думал, – «Неужели из двух огромных армий, только у наших двух отрядов, хватило ума попытаться решить дело миром? Но приглядевшись, понял, – что буйствует, дай боги треть оставшихся в живых. А остальные либо уже сделали ноги, либо подобно нам, делают их. Эта мысль заставила меня поторопиться с уходом, поэтому группа преградивших нам путь засранцев, была быстро сметена с нашего пути.
Дальше мы шли в плотном строю, обнажив мечи и закрывшись щитами. Видимо поэтому больше никто не интересовался нашими воззрениями на жизнь и путем следования. Лишь еще однажды, кто‑то посмел преградить нам дорогу. Какой‑то дворянчик с небольшим отрядом, состоящим, как мне показалось в основном из конюхов и домашней прислуги, потребовал от нас, – «Принять его командование».
Не знаю, может это был чересчур ответственный человек с большими и высокими идеалами, а может просто дурак, но он всерьез решил что, – «Должен навести здесь порядок и довести битву до решительного конца». Это притом, что вырезав большинство тысячников, народ начал косо посматривать на сотников и полустотников, а кое‑где уже и десятники начали воплощать Зло.
Я посоветовал убогому убраться с нашей дороги и с поля битвы вообще, исключительно ради сохранения его жизни. Но бесноватый не успокоился и приказал моим же солдатам, меня арестовать. Не знаю, что больше его убедило, – лязганье мечей, или дружный хохот, но он наконец‑то понял что здесь ему ловить нечего и убрался.
Дальше наша дорога проходила почти беспрепятственно до самого лагеря. А в лагере царил тот же хаос, что и на поле боя. Только здесь, в основном искали не врагов, а чем бы поживиться. Потрошили палатки командиров и знати, активно делили остатки обоза и вообще не брезговали ничем, что хотя бы отдаленно могло показаться ценным.
Процесс этот был весьма бурным и плохо предсказуемым. Жажда наживы толкала людей на не меньшие зверства, чем жажда справедливости. Иные умудрялись нагрузиться так, что еле волочили ноги под грузом добычи. А добычу эту, зачастую составляли котлы и сковородки с господской кухни, или располосованная материя от шатров. И все это «бесценное богатство», мгновенно вываливалось в грязь, как только взгляд «богатея» падал на что‑нибудь более ценное. Другие, пренебрегая «мелочовкой», рыскали в поисках «большого куска». Пытаясь подобраться к армейской казне, или шатрам Высшего Командования. Хотя и те и другие имели гораздо больше шансов быть прирезанными менее удачливыми конкурентами, чем сохранить награбленное.
Я приказал поплотнее сдвинуть ряды и прибавить шаг, стараясь миновать этот бедлам как можно скорее. Хотя больше всего я опасался что и мои ребята могут очуметь от жадности, и разбив ряды бросятся грабить.
– Слушай, Большая Шишка, возьми еще пару ребят, и поищи нам пару котлов и несколько палаток. Если увидишь какую‑нибудь еду, – тоже прихватывай. Только не отходи далеко от отряда и не зарься на ценное имущество, бери что попроще.
Хоть и боязно было выпускать кого‑то из рядов, но котлы и палатки в ближайшие дни нам еще понадобятся. А Большому Шишке в этом вопросе можно было доверять. Поскольку он, несмотря на свое, скажем так, не слишком благородное происхождение, был парнем честным, хотя и хозяйственным. Большой Шишка был сыном полковой шлюхи, а также внуком и правнуком представительниц этой, «достойной» профессии. Все его предки, так или иначе связывали свою жизнь с армией. Мужчины соответственно становились солдатами, а женщины, – шлюхами. Поэтому Большой Шишка не знал другой жизни, кроме той что все мы вели еще день назад. Отряд был его домом и семьей, и если ему удавалось «разжиться» чем‑нибудь полезным он тащил это в дом. Для себя он ничего никогда не брал, пребывая в убеждении что все необходимое ему даст армия.
И сейчас, выйдя из рядов, он быстренько нашел именно то, что было нам нужно, – несколько котлов, несколько палаток, одеяла, мешок муки, пару мешков сухарей и бочонок солонины.
Любо дорого было посмотреть на то, как он, пока другие носились как угорелые, без суеты и истерик находил именно те вещи, которые были нам нужны. – «Да подумал я глядя на него, – если уж грабить, то именно так, – спокойно, деловито и четко».
А ведь за более чем двадцать лет войны, – я не могу вспомнить случая, что бы мы грабили занимаемые города или деревни. Возбуждаемая Знаком ярость, заставляла нас уничтожать всех и все, что попадалось на Вражеской территории. Даже те, кто годами не видел женщин и часами мог болтать о них у лагерного костра, – обезумев, резали вражеских баб даже не пытаясь воспользоваться возможностью… Или скупердяи, со слезами расстававшиеся с собственным дерьмом, ворвавшись в чужой город, уничтожали и жгли вещи способные обеспечить им годы безбедного существования.
Это до чего же надо довести взрослых, здоровых мужиков, что б они забыли о своих основных потребностях и страстях…. Или потребность убивать и страсть к разрушению в нас куда сильнее похоти и жадности?
Пока я размышлял об этом, мы дошагали до дальнего края лагеря. Тут нас встретил отряд, примерно равный по численности нашему. И состоял он явно не из дураков, поскольку его солдаты не носились по лагерю, в поисках старых носков Главнокомандующего, а заняв позицию на границах лагеря, спокойненько отбирали у желающих пересечь эту границу награбленное имущество. Я оценил их тактику, хотя конечно это было очень подло, – обирать своих товарищей.
Только в отличие от одиночек или мелких групп мародеров, тут они столкнулись с вполне боеспособным, дисциплинированным и готовым сражаться отрядом. К тому же мы находились в более выгодном положении, поскольку они рассредоточились вдоль границ лагеря, чтобы пошире раскинуть свою грабительскую сеть. А мы‑то все были в одном строю. И казалось бы, к чему связываться с большим отрядом, когда вокруг столько добычи? Но видно легкость предыдущих грабежей и жадность перевесили в этих мерзавцах осторожность, и они решили грабануть и нас.
Я, поняв по их глазам, что боя не избежать, – приказал атаковать сходу. И только когда мы прорвав их линии, разметали и обратили в бегство этих горе вояк, я вдруг вспомнил, как еще пару часов назад боялся что не умею убивать без Знака. Оказалось, – умею, и еще как.
Однако удовольствия от всего этого было не много. Даже тогда, когда мы нашли припрятанную засранцами полковую казну и прочие отобранные у других богатства, я продолжал думать об еще одном убитом и трех раненных бойцах моего отряда, погибших после того как Великая Война уже закончилась.
Я надеялся успеть, до наступления ночи, отойти от лагеря как можно дальше. Но к тому времени когда мы вышли из лагеря, разобрались с мародерами и их имуществом, – солнышко уже почти полностью закатилось за горизонт, и надо было думать о ночлеге. Я выбрал неприметную рощицу, и приказал разбить лагерь.
Вначале, я порывался заставить своих, (пока еще своих) бойцов, устроить настоящий, «по‑уставу», военный лагерь. Но стоило мне присесть на сваленный ствол дерева, как страшная усталость буквально придавила меня к земле. Сил хвалило только назначить караульные смены и проглотить пару сухарей запив их обычной водой из протекающего рядом ручейка. Потом веки мои сомкнулись, и я словно в омут рухнул в тревожный, полный навязчивых видений сон.
Проснулся я внезапно, на удивление бодрым и полным сил. Судя по звездам, ночь уже перевалила за середину, и рассвет должен был наступить через пару часов.
Яркие отблески пожара, пылавшего где‑то на территории нашего бывшего лагеря, проникали даже сквозь стволы деревьев приютившей нас рощи, бросая кровавые блики на нашу жалкую стоянку, горстку тревожно спящих людей и дремлющего у костра часового.
Больше по привычке, чем по необходимости, я нащупал какой‑то сучок и хотел запустить его в нарушителя устава караульной службы. Но потом передумал. – Да и Злыдень с ним, – решил я, – Может это последняя ночь службы, пусть поспит.
Старый вояка в глубине моей души, возмутился этим мыслям. Но что‑то новое, (а может наоборот, – очень старое), во мне усмехнулось этому возмущению, и я с издевательским удовольствием показал сам себе язык.
Проанализировав ситуацию, и мгновенно поняв причину своего столь раннего пробуждения, – стремительно принял решение, и пошел в ближайшие кусты, – отлить.
То ли случайно, а то ли специально, пошел именно в сторону бывшего лагеря. И неспешно занимаясь своим неотложным делом, я прикидывал разнообразные версии происходящих там, в данный момент событий. – Версий было три. Там продолжали грабить. Там начали искать виновных. И, – там продолжают грабить, под видом поиска виновных.
Все это в очередной раз дало мне повод огорчиться порочности человеческой натуры, и порадоваться собственной предусмотрительности. Но сделал я это больше по привычке, поскольку внезапно осознал что больше не отождествляю себя с теми, кто находиться дальше границ нашей рощи.
Но и с теми, кто пока пребывает в этих границах, моя, казалось бы неразрывная связь однополчанина и отца‑командира, становилась все более и более сомнительной. Да и кто из них, – был мне по‑настоящему дорог? – Одноухий, с которым нас связывала многолетняя дружба, порожденная войной и нечеловеческими испытаниями? – Выдержит ли она испытание мирной жизнью? – Большая Шишка? – Неизменный член, а скорее атрибут моего отряда? – Но отряда этого уже практически нет. – Жердь? – его убили. А вместе с ним и Сиплого, Болтуна, Толстого и Бычару и еще двадцать восемь бойцов, имена половины которых я даже не вспомню.
Кто остается, – Куренок? – Да он вообще никто, даже странно что я про него вспомнил.
Так что продолжает удерживать меня рядом с этими людьми? Привычка? Чувство долга? – Да с какой стати, я кому‑то из них что‑то должен?
– Стоп, – сказал я самому себе. – Вспомни что сам говорил про то, что уходить вместе будет проще. Вспомни тех ребят, что пытались несколько часов назад вас ограбить. И подумай, – сколько еще таких засранцев встретиться на твоем пути назад.
Эти люди нужны тебе, а ты нужен им. Вместе, – вы сила. Так оставайся сильным, до тех пор, пока надобность в этом не отпадет и не исчезнет, вместе с отрядом. А пока, вспомни что ты командир и запусти чем‑нибудь потяжелее в этого соню!
Я так и сделал. Подобранный камешек громко звякнул о шлем часового, но тот все равно не проснулся. Пришлось подойти лично, и несколькими энергичными словами и действиями, выразить бедняге высокую степень своего командирского неудовольствия.
Это сработало, (больший эффект, произвели действия). А я, подзарядив часового порцией бдительности, и будучи подзаряжен сам, – решил проверить часовых на дальних подступах к лагерю. После недолгого и не особо результативного обхода, – сон мой окончательно пропал. Не помогла даже старая армейская привычка спать всегда, везде и в любой позе которую позволят обстоятельства солдатской службы. Поэтому я отправил, (по привычке сделав внушение), часового у костра спать, а сам занял его место. И до самого утра просидел, подкладывая палочки в костер и размышляя о своем прошлом, будущем, и о жизни вообще. И конечно о том, – «кто же во всем виноват?».
Додумался, что во всем виноваты те кто слишком много думает. Думает, как проще добыть еду, или одежду, как легче перебраться с одного места в другое, как сделать меч крепче и острее, или магию понаворотистей и страшнее. Всякие думальщики, только тем и занимаются, что придумывают как жизнь себе облегчить. Только жизнь, от этого все равно легче не становиться.
Приручили животных, землю заставили растить не то что боги дают, а то что нужно человеку, даже ветер и воду приспособили крутить мельничные колеса и таскать грузы с места на место. Даже звезды, и те теперь работают на нас, предсказывая будущее, или время посевов. И что, – жить стало легче? Исчезли страдания, болезни и боль? НИ ФИ ГА. Их стало только больше, потому как и людей стало больше, а земля, вода, ветер, солнце и звезды уже не могут прокормить, разместить и обиходить такую ораву нахлебников. Вот и грыземся теперь за кусок земли и место под солнцем. И снова думают теперь разные думальщики, как бы народу побольше извести. Книги вон пишут, про то как лучше заломать и уничтожить врага. Разрабатывают тактики там всякие, да стратегии, оружие изобретают…
Вот придумали магию, – говорят все вообще можно из воздуха доставать. Скоро вообще работать не надо будет, все тока с помощью магии добывать станем. Хорошо небось – щелкнул пальцами, – вот те хлеб, да не наш простой, а какой‑нибудь там…., ну не знаю, – эдакий, с выкрутасами и наворотами. Еще щелкнул, – бочка вина или пива. Хотя зачем бочка тому, кто все добывает прямо из воздуха? Проще сделать кружку, а захочется еще, – еще кружку. Захотел переместиться в другие края, – хлопнул в ладоши и уже там. Говорят что маги все это умеют, только непонятно тогда, – ради чего все время дерутся? Чего не хватаем в жизни тому, – кому не надо заботиться ни о хлебе насущном, ни об одежде или жилье? Чего ж такого нельзя добыть из воздуха, что даже маги, ради этого устраивают свары? Могут же все, но хотят еще больше. И в этом круговороте, остановки не будет и насыщения не придет никогда. – Вот что, надумал я в эту странную и страшную ночь, под отдаленный шум резни и отблесках пожара.
Наконец стало светать, и раннее утро словно стыдясь мерзостей прошедших дня и ночи, накрыло землю густым туманом.
К этому времени, – сон сморил даже самых отъявленных бузотеров, и на какие‑то недолгие минуты на земле воцарились тишина и мир. Спали вчерашние и нынешние враги…, – теперь, – просто люди. Спали лошади, собаки и дикие звери. Уснул бушевавший всю ночь пожар, пожрав все, что могло поддерживать его существование. Успокоился ветер, всю ночь раздувавший пламя и терзавший ветки деревьев нашей рощи. Уснул протекавший рядом ручеек, перестав журчать красной от пролитой в этот день крови, водой. …Людская злоба и ненависть, взяли недолгую паузу, чтоб набраться сил на новый день. …Жадность в обнимку с завистью тихонько посапывали где‑то посреди пепелища. ..И даже почти никогда не смыкающая глаза похоть, не решилась терзать свои измученные жертвы в эти волшебные минуты.
Я тоже спал. Глаза мои были открыты, я слышал воцарившуюся тишину и обонял запах свежего тумана с примесью дыма и пепла. Но мои чувства, мысли и воля, – в этот момент все равно спали, не осмеливаясь осквернять своим присутствием, этот юный, девственный и прекрасный в эти минуты мир.
МАЛЫШ
Как только первые лучи восходящего солнца осветили горизонт, – я проснулся. Я проснулся, – поскольку за всю свою сознательную жизнь, ни разу не пропустил восход солнца. Потому что только утренняя заря, заряжает организм самой чудесной, самой сильной, самой животворной и прекрасной энергией
Утро было прекрасным, прекрасны были деревья, трава, звон и свежесть бегущей в ручье воды. Даже комариный писк, что раздавался сейчас у меня над ухом, – тоже был прекрасен.
Нет, н подумайте только, что встретили ценителя комариных песен. Я, как и вы тоже их ненавижу. И что я только не делал, чтоб никогда его не слышать. И магическим пологом накрывался. И выделял вещества отпугивающие «певцов», и даже пробовал с ними договориться. Все без толку. В самом плотном пологе, они найдут дырочку, пролезут в нее и заведут свой бессмысленный писк. Какой бы страшный и отвратительный запах я не выделял, – обязательно находился не слишком брезгливый комар, или комар страдающий, (или наслаждающийся) насморком, – который пролетев через весь лес, немедленно подбирался к моему уху и услаждал его своим концертом. А что касается договориться, – после многих попыток, я убедился что это невозможно. Слишком уж их много, слишком уж они жадные и голодные. Попробуйте, (ради тренировки), уговорить всех людей жить в мире и согласии. Получиться? Смело принимайтесь за комаров.
Ну вот, опять эти люди. Неужели даже в это прекрасное утро они не могут оставить меня наедине с собой? К чему они лезут в мои мысли?
Не меняя лежащей позы, я приподнялся в воздухе на высоту своего роста и начал приводить в прежний вид место своего ночлега. Расставил по местам кочки, вернул осоке ее «колючесть», поменял листья на деревьях как было и выпрямил их ветки.