По утрам она зажигала свечу, приносила в каморку Халли лохань с теплой водой и, искупав его, натягивала на него тунику и чулки и вела в чертог завтракать. Потом она садилась на солнышке и клевала носом, пока мальчик играл со щепками на полу, усыпанном тростником. Обычно она засыпала, и тогда Халли поспешно вскакивал на ноги и неуклюжей походкой уходил исследовать отдельные комнаты в задней части чертога или выбирался во двор, где звон Гримовой наковальни смешивался с жужжанием прялок и откуда были видны работники далеко на склоне. Из Дома Свейна можно было видеть хребты по обе стороны долины и темные неровные остатки каменных курганов, идущих сплошной цепочкой вдоль вершин. Эти курганы напоминали Халли зубы Катлы. А за курганами, даже в ясную погоду полускрытые дымкой, высились далекие горы с белыми вершинами и отвесными склонами, теряющимися из виду.
Халли не раз случалось заблудиться в многочисленных ходах и проулках Дома, весело бродя вместе с дворовыми псами среди мастерских, хижин, хлевов и конюшен, пока наконец голод не заставлял его вернуться в объятия встревоженной Катлы. По вечерам они ужинали отдельно от его семьи, в кухне при чертоге: уютном помещении, пропитанном вкусными запахами, заставленном широкими скамьями и исцарапанными столами, где свет очага отражался в сотне котлов и блюд, развешанных по стенам.
В это время Катла рассказывала, а Халли обращался в слух.
— Несомненно, — говорила она, — внешность свою ты унаследовал со стороны отца. Ты вылитый его дядя Энунд, что хозяйствовал на Высоком Утесе, когда я была девчонкой.
Это была немыслимая древность. Некоторые уверяли, что Катле уже больше шестидесяти лет!
— Дядя Энунд… — повторял Халли. — А что, Катла, он был очень красивый, да?
— Уродливей его не было во всей долине, да и нрав у него был тяжелый. Днем-то он был человек довольно покладистый, а по правде сказать, и мягкотелый — может, и ты со временем станешь таким же. Но с наступлением темноты сил у него прибавлялось многократно и случались вспышки неудержимого гнева, во время которых он выбрасывал людей в окно и ломал скамьи в доме.
Это заинтересовало Халли.
— А что же давало ему такую магическую силу?
— Да выпивка, небось. В конце концов обиженный арендатор придушил его во сне. И о том, как сильно не любили Энунда, можно судить по тому, что Совет присудил убийце всего лишь уплатить штраф: шесть овец и курицу. На самом деле кончилось тем, что тот мужик женился на вдове.
— Нет, Катла, не думаю, что я такой, как мой двоюродный дедушка Энунд.
— Ну уж, в росте ты ему точно уступаешь! Ага! Ишь как кривится у тебя лицо, когда ты хмуришься. Энунд, Энунд как живой! Стоит только посмотреть на тебя, и сразу становится ясно, что ты склонен ко злу, так же как и он. Берегись, не поддавайся темным побуждениям! А пока что давай-ка ешь эти молодые ростки!
Халли не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что его происхождение — если не считать Энунда — имеет большое значение для всех обитателей Дома Свейна. Отчасти это было приятно, потому что благодаря этому все двери были для него открыты: он мог сколько угодно бродить среди кисло пахнущих чанов Унн-кожевницы и валяться под сушильными рамами, глядя на то, как полощутся кожи на фоне неба; он мог торчать в жаркой темноте Гримовой кузницы, глядя, как искры, точно демоны, пляшут под падающим молотом; он мог сидеть с женщинами, стирающими белье в ручье под стенами, и слушать, как они рассуждают о тяжбах, о свадьбах и о других Домах вниз по долине, ближе к морю. В усадьбе жили человек пятьдесят; к четырем годам Халли всех знал по имени, знал большую часть их секретов и личных особенностей. Эта ценная информация доставалась ему куда легче, чем другим детям в Доме.
С другой стороны, его положение привлекало к нему внимание, порой нежелательное. Халли был второй сын Арнкеля, и его жизнь была весьма ценной: если вдруг Лейв умрет от трясучки или болотной лихорадки, Халли сделается наследником. Это означало, что ему частенько запрещали заниматься очень важными делами в самый ответственный момент. Бдительные прохожие стащили его с троввских стен, когда он только-только начал исследовать край шатающейся кладки, и не дали ему поплавать по гусиному пруду в корыте, с вилами вместо весла. Но чаще всего его оттаскивали от больших мальчишек как раз в тот момент, когда дело доходило до драки.
В таких случаях его приводили к матери в чертог, где она сидела за шитьем и повторяла с Гудню родословные.
— Ну, Халли, что на этот раз?
— Бруси оскорбил меня, матушка. Я хотел его побить.
Вздох.
— И чем же он тебя оскорбил?
— Я не хочу говорить. Такое нельзя повторять.
— Халли!..
Это говорилось глухим, более угрожающим тоном.
— Ну, если хочешь знать, он обозвал меня толстоногим болотным бесом — я подслушал, когда он разговаривал с Ингрид! Чего ты смеешься, Гудню?
— Да так, ничего. Просто описание Бруси очень точное, маленький Халли! Очень забавно.
— Халли, — терпеливо говорила матушка, — Бруси вдвое старше тебя и вдвое крупнее. Да, конечно, его шутки очень неприятны, но тебе не следует обращать на них внимание. Почему? Потому что если вы подеретесь, он вколотит тебя в землю, как короткий и толстый колышек от шатра, а такое не к лицу потомку Свейна.
— Но как же мне еще защищать свою честь, матушка? Или честь моих близких? Что, если Бруси обзовет Гудню самодовольной свиньей? Что же я, должен сидеть сложа руки и не обращать внимания?
Гудню поперхнулась и отложила вязанье.
— Что, Бруси действительно так сказал?!
— Пока нет. Но он непременно так скажет, дай только срок!
— Ма-а-тушка!
— Халли, не груби. И тебе нет нужды защищать свою честь с помощью насилия. Взгляни-ка на стену!
Она указала в тень за Сиденьями Закона, где висело оружие Свейна, окутанное многолетней пылью.
— Те дни, когда мужчины выставляли себя глупцами ради чести, давно миновали. Ты — сын Арнкеля и должен подавать всем пример! Что, если с Лейвом что-нибудь случится? Ты сам сделаешься вершителем, как… каким он будет по счету после нашего Основателя, а, Гудню?
— Восемнадцатым! — не задумываясь отчеканила девочка.
Похоже, она была очень довольна собой. Халли скорчил ей рожу.
— Молодец! Восемнадцатым по счету, после Арнкеля, Торира, Флоси и прочих твоих предков, которые все были великими мужами. Ну, то есть твой отец им и остается. Разве ты не хочешь быть таким, как твой отец, а, Халли?
Халли пожал плечами.
— Он действительно великолепно возделывает свеклу и искусно сгребает навоз. Не могу сказать, что его пример так уж меня привлекает. Я бы предпочел…
Он запнулся.
Гудню лукаво подняла глаза от рукоделия.
— Быть таким, как дядя Бродир. Да, Халли?
Кровь бросилась в лицо матери Халли. Она ударила кулаком по столу.
— Довольно! Гудню, ни слова больше! Халли, убирайся прочь! И если ты снова будешь безобразничать, я попрошу твоего отца хорошенько тебя взгреть!
Халли с Гудню быстро обнаружили, что упомянуть их дядю Бродира — верный способ вывести матушку из себя. Она, которая в чертоге, исполняя обязанности законоговорителя, бесстрастно выслушивала самых отпетых воров и убийц, не переносила самого имени Бродира. Деверь чем-то ужасно ее оскорблял, хотя она никогда не объясняла, в чем тут дело.
С точки зрения Халли, эта загадочная неприязнь только добавляла Бродиру привлекательности. Дядюшка еще со времен его младенчества захватывал воображение Халли, прежде всего — своей бородой. Из всех мужчин Свейнова Дома Бродир единственный никогда не брил и не подстригал бороду. Отец, например, превратил это в некий торжественный ритуал: каждое утро он, распарив лицо над лоханью с горячей водой и глядя на себя в отполированный до блеска медный диск, методично выбривал себе горло и щеки, а остальное подрезал ножичком с костяной ручкой. Усы он тщательно подкручивал, а бороду носил не длиннее первой фаланги указательного пальца. Прочие мужчины в Доме следовали примеру вершителя, за исключением Куги-скотника, у которого борода не росла вовсе, хоть он и был уже взрослый, и Бродира. Бродир к своей бороде вообще не прикасался. Она походила на разросшийся куст дрока, на воронье гнездо, на заросли плюща, душащие дерево. Халли был от нее в восторге.
— Брить бороду — обычай тех, кто живет вниз по долине, — объяснял ему Бродир. — А в наших краях это издавна считалось немужественным.
— Но все же бреются, кроме тебя!
— Ну, видишь ли, они все подражают твоему отцу, а твой отец делает то, чего хочет наша дражайшая Астрид. Она ведь из Дома Эрленда, что стоит у Излучин, и у тамошних людей волосы такие слабые, что их часто срывает и уносит морскими ветрами. Неудивительно, что они бреются: все равно разницы незаметно!
Но даже если не принимать во внимание бороду, Бродир был настолько не похож на отца Халли, что в их родство вообще не верилось. Арнкель был крупный, ширококостный, Бродир же довольно щуплый (хотя с возрастом отрастил себе пивное брюхо), с лицом слегка одутловатым и неправильным («Тоже в Энунда пошел», — вынесла свой приговор Катла). От Арнкеля исходило ощущение внушительной властности, Бродир же совершенно не выглядел властным и ничуть из-за этого не переживал. Несмотря на то что был вторым сыном, он никогда не претендовал на владение одной из меньших усадеб, разбросанных по землям Дома Свейна. Говорили, что в молодости он немало путешествовал по долине; ну а теперь он жил в старом чертоге, трудился в полях вместе с работниками, а по вечерам пил вместе с ними. Напиваясь, он обычно становился шумным, потом принимался шутить, а под конец начинал скандалить. Временами он брал своего коня, Задиру, исчезал на несколько дней, возвращался с безумным взором и принимался рассказывать о том, где он был и что видел.
Вот за эти-то рассказы Халли и любил его больше всего.
Летними вечерами, когда Бродир был еще трезв и лучи заходящего солнца освещали лавочку у входа в чертог, они с Халли сидели, глядя на южный хребет, и разговаривали. Халли слушал про богатые земли в Излучинах, где река течет медленно и лениво, а крестьяне жирны, как и их коровы; он слушал про далекое устье реки, где Дома стоят на больших каменных насыпях, так что во время весенних разливов кажется, будто они плывут по воде, спокойно дымя трубами, точно разбросанные по воде лодки или острова. Слушал он и про притоки в верховьях, где долина заканчивается, упираясь в водопады и каменные осыпи, где трава уступает место щебню и где никто не живет, кроме чечеток и зябликов.
Но в конце концов Бродир неизменно возвращался к прославленнейшему из всех Двенадцати Домов — Дому Свейна, к его вождям, вершителям и законоговорителям, к их раздорам и любовным историям и к тому, кто в каком кургане похоронен. И больше всего он рассказывал о самом Свейне, о его бесчисленных удивительных приключениях, о том, что он творил на горных пустошах, когда туда еще разрешалось ходить, и о великой Битве на Скале, когда он вместе с младшими героями сражался против троввов и изгнал их из долины в горы.
— Видишь вон там его курган? — говорил Бродир, указывая кружкой. — Ну, теперь-то он больше похож на обычный холм, травой весь зарос. Всех героев похоронили так же, как его, на склоне над их Домами. Знаешь, как его разместили внутри?
— Нет, дядя.
— Его усадили на каменное сиденье, лицом к пустошам, и вложили ему в руку меч острием вверх. А знаешь зачем?
— Чтобы внушить страх троввам!
— Да, и чтобы они никогда не забывали об этом страхе. И ведь это подействовало!
— А что, такие курганы стоят вокруг всей долины? Не только тут, у нас?
— От Устья и до Высоких Камней, по обе стороны. Мы все идем по стопам героев и укрепляем границу, как послушные детки. Вокруг долины этих каменных груд не меньше, чем листьев на дереве летом, и каждая груда скрывает под собой какого-нибудь забытого сына или дочь одного из Домов.
— Когда-нибудь я буду как Свейн! — твердо сказал Халли. — Я тоже совершу великие деяния, которые запомнятся надолго. Хотя мне не очень-то хочется кончить свой век на горе.
Бродир привалился спиной к стене.
— Вырастешь — увидишь, что в наше время совершить великие деяния не так-то просто. Где ныне мечи? Одни зарыты под курганами, другие ржавеют на стенах! Нам, никому из нас, больше не дано быть такими, как Свейн…
Он отхлебнул пива.
— Разве только умереть раньше срока. Мы, Свейнссоны, все умираем молодыми. Но это ты наверняка знаешь от матери.
— Нет, она мне ничего такого не говорила…
— Ну надо же! А ведь она так хорошо знает историю! Так она не рассказывала тебе про моего старшего брата, Лейва? Ты не знаешь, что с ним стало?
— Нет.
— А-а…
Он задумчиво заглянул в свою кружку.
— Ну, дядя!..
— Волки его заели в верхней долине, когда ему было шестнадцать. — Бродир потянул себя за нос и фыркнул. — Для волков это была суровая зима, ну а с Лейвом она обошлась еще суровее. На него напали на землях Гестссонов, но стая спустилась с троввских пустошей, и наша семья не сумела доказать, что это вышло по их небрежности… Вот так-то. Потом, опять же, Бьерн из предыдущего поколения…
— Тоже волки?
— Медведь. Задрал его одним ударом, когда он собирал морошку у валуна Скафти. Но ему-то еще повезло больше, чем его отцу, Флоси, твоему прадеду. Вот уж кого постигла печальная участь!
— Какая, дядя? Ну какая?
— Его покусали пчелы. Он опух до неузнаваемости, и все… По правде говоря, не такая смерть, чтобы об этом слагать баллады. Ну-ну, малыш, не вешай носа! Можешь не сомневаться, это хотя бы были необычные смерти.
— Очень приятно слышать!
— Ну да, большинство-то из нас помирают вот через это дело. — Он поднял кружку и выразительно постучал по ней. — Слишком много мы пьем. Судьба у нас такая.
Халли болтал ногами, сидя на скамейке.
— Нет уж, дядя, со мной такого не случится!
— Вот и твой дед, Торир, говорил о том же. А умер именно так — и притом на свадьбе твоих родителей!
— От пьянки?
— Ну, вроде того. Пошел искать нужник и свалился в колодец. Грустная история. Пойду-ка нацежу себе еще кружечку, чтобы поднять настроение. А тебе, мой мальчик, пора баиньки!
В раннем детстве время перед сном было для Халли самым уютным и сокровенным часом, когда он мог спокойно обдумать события дня и все, что узнал за сегодня. Мальчик лежал, накрывшись шерстяным одеялом, и смотрел в окошко в ногах кровати. В окошко видны были холодные звезды над темными глыбами гор. Из чертога доносился гул голосов: там его родители вершили вечерний суд. Когда Катла приходила, чтобы задуть свечу, Халли приставал к ней с расспросами обо всем на свете.
— Катла, расскажи мне про троввов!
В комнатке было темно, только на полке мерцала свечка. Морщины на лице няньки выглядели как борозды на зимнем поле; казалось, будто вся она вырезана из темного дерева. Ее слова долетали до него сквозь наползающий сон:
— А-а, троввы… Лица у них черные, как грязь под валунами… Пахнет от них могилой, они прячутся от солнца… Сидят они под горой и ждут, покуда какая-нибудь неосторожная душа не забредет слишком высоко на склоны. А потом ка-а-ак набросятся! Знай, Халли: стоит сделать хоть шаг за курганы, и они тут же пробудятся и с воплями утащат тебя под землю… Что, глазки слипаются? Ну, дай задую свечку… Что тебе еще, маленький?
— Катла, а ты сама когда-нибудь тровва видела?
— Нет, слава Свейну!
— У-у… Ну а хоть что-нибудь страшное ты видела?
— Никогда в жизни! Конечно, это настоящее чудо и благословение свыше, что я дожила до своих лет, не ведая всяких ужасов. Но знай, что своей безопасностью я обязана не одной только удаче. Нет, я всегда носила при себе могучие обереги, чтобы отвести всякую беду. Каждую весну я осыпаю цветами курганы своих родителей. И еще оставляю приношения возле плакучих ив, чтобы задобрить фейри. Кроме этого, я остерегаюсь яблонь в полдень, не смотрю на тени курганов и никогда-никогда не облегчаюсь рядом с ручьем или ягодным кустом, чтобы не рассердить обитающего там эльфа. Так что сам видишь: своим везением я обязана не только удаче, но еще и благоразумию и предусмотрительности. И если хочешь прожить много-много лет, ты будешь поступать так же. Все, милый Халли, больше ни слова! Я гашу свечку.