Но как вкрадчиво, как настойчиво стучится в рассудок предвкушение силы и власти. С Добендье не страшны ни двенадцать призраков, ни Нерода. Увечье больше не помеха; сам миньяк будет трепетать перед героем Готфридом! Месть свершится!
Трепещешь рыбой на крючке, а рукоять-то уже не бросить, не разжать пальцев! Попался, и никуда не деться, пока Зухра сама не решит отпустить.
— Чертовы кости, — прокряхтел гном, поднимаясь. — Годков-то, должно быть, изрядно минуло.
Он неуклюже повернулся и ногой выпихнул из-под кресла пыльное барахло.
— Как там война?
— Касалиф взяли, — промямлил Готфрид. — Миньяк двинулся к Катишу. Если Мальмберге, Бильгор и остальные союзники не выдвинутся на подмогу немедленно, Гудермут обречен.
— Гудермут? — Гном нахмурился, и лицо изрезали морщины. — Никогда не слыхал.
Никогда не слыхал? Как так? Ах, Рогала же заснул сотни лет назад, когда современных государств и в помине не было.
— Касалиф — замок моего отца, рыцаря-регента Савойской марки на границе с Гревнингом. Гудермут — наше королевство со столицей в Катише. Миньяк — злейший враг. Мальмберге и Бильгор — самые сильные страны в Торуньском союзе. Они пообещали помочь войском и колдовством, если Вентимилья нападет из Гревнинга, который Алер завоевал еще в прошлом году.
Гном плюхнулся в кресло и расчесал бороду пятерней.
— Наверное, прошло куда больше времени, чем я ожидал. Ни об одном из этих мест не слыхивал. — Он скорчил такую кислую мину, что Готфрид отшатнулся. — Но война-то есть? Нам война потребна!
Рогала глянул недобро.
— Идем, объяснишь по дороге.
Гном встал, сгреб пожитки и двинулся вперед уверенно, будто зная дорогу.
— Выход стережет тоал! — прохрипел Готфрид.
— И что? — бросил коротышка, не замедляя шага.
Парень пояснял, и горечь поражения питала слова злобой и ненавистью. Меч шевельнулся, и ярость в душе тут же поугасла.
— Добендье голоден! — фыркнул Рогала.
— Но…
— Никаких «но», мальчик! Зухра выбрала. А Меченосец, хочет или нет, исполняет ее волю.
Готфрид попробовал противиться, но куда там! Будто дышать себе запрещаешь. Он вздохнул — с бунтом придется повременить — и поплелся за гномом.
В Добендье от острия до конца рукояти было около пяти с половиной футов, но веса не ощущалось вовсе. Юноша вышел из пещеры и, когда глаза снова привыкли к свету, взмахнул клинком для пробы. Вдруг вспомнились потешные дуэли с братьями — те, хоть и были неуклюжи, всегда побеждали.
Рогала, присевший на корточки у выхода, чтобы оглядеть тоала, походил на жабу. Готфрид вздрогнул. Тайс еще не выказал своей легендарной безжалостности, но, вероятнее всего, предания ее даже преуменьшали. В этом существе угадывалась холодная убийственная расчетливость, будто оно было бездушной машиной гибели, спрятанной в теле наподобие человеческого.
Мечу не терпелось, он шевелился в руке.
— Странная тварь, — заметил гном про вождя-мертвеца. — Древнее древнего; связано сотней заклятий, другой сотней вооружено. Но Добендье голоден, он жаждет отведать плоти. Вперед, парень, убей!
Готфрид вспомнил, как тоалы — окровавленные, неумолимые, неуязвимые — косили жизни в Касалифе. Он покачал головой.
— Ты что, отказаться вздумал? Меченосец — и отказаться? Вот чепуха! Поди и убей! Дай Добендье напиться, за время долгого сна он ослаб.
То ли магия какая вплелась в ворчливый голос, то ли голод подстегнул меч, а может, взяла свое жажда мести, но Готфрид, пошатнувшись, ступил вперед.
— Но ведь они мертвецы, — прохрипел он. — Тайс, у них же нет крови!
Юноша проломился сквозь кусты, скрывавшие жерло пещеры, и тоал обернулся.
Добендье отнимал у страха власть над телом, но душа-то по-прежнему трепетала. Готфрид знал, что мертвецы убивали солдат куда сильнее его, а он разве воин? Подглядывал за братьями да воображал — вот и все упражнения. Как с такой выучкой биться с чудищем?
Меч сам по себе принял стойку, и паренек, пораженный, побрел к противнику. Того наглость добычи, похоже, удивила. С чего это овца скалится на волка? Но, взглянув на оружие, всадник понимающе кивнул, затем выжидательно посмотрел на Касалиф и вновь обратил ледяной взор на мальчишку.
Колдовской меч, длинный и черный, как Добендье, выскользнул из ножен — вороной конь вздрогнул.
Рассудок Готфрида замер в ужасе, но тело двигалось: прыгнуло вправо, чтоб ударить тоала под левую руку, не прикрытую щитом. Добендье радостно выл, рассекая воздух.
Мертвец уклонился, ткнул шипастым сапогом, и ребра юноши вспыхнули болью.
Зачарованное оружие ударило по ногам лошади — та отшатнулась, и седок грохнулся оземь.
Готфрид атаковал. Противник двигался все так же дергано, но с поразительными проворством и точностью. Он был готов к атаке.
Великий меч поднялся, словно тесак палача, мелькнул едва заметно, но наткнулся на сопротивление — клинки встретились с оглушительным лязгом. Колдовство сошлось с колдовством. Боль ледяной струей брызнула в руку Готфрида. На мгновение, показавшееся вечностью, лезвия магнитами вцепились друг в друга. Над головой взвыл черный ветер, и за спиной тоала посыпались листья да ветки — словно невидимые гиганты схватились среди крон. Добендье жалобно заскулил, тоалов меч завизжал, будто ошпаренный младенец.
В тот миг, когда они расцепились, Меченосец понял, что победит! Магия его оружия сильнее и ужаснее. Он неодолим! Крик дикой радости сорвался с мальчишеских губ.
Откуда-то из далекого уголка, где еще прятался здравый смысл, донеслось: Зухра искушает тебя! Ну и что? Наплевать! Теперь возможно все: и триумф, и месть за Касалиф. Вперед — рубить и кромсать, слушая агонические вопли!
В глазах мертвого вождя промелькнуло удивление. Он отступил и глянул в сторону Касалифа, прислушиваясь. Затем, будто по безмолвной команде, снова атаковал.
Его клинок заплясал пламенем на ветру, взвился гадючьим жалом, отыскивая малейшую брешь в обороне противника, чтобы проскользнуть, уколоть чародейной отравой. Но Добендье предугадывал все. Мечи выли, взвизгивали, и тоалов метался, пытаясь уйти от прямого удара.
Готфрид засомневался: искусство защиты — еще не победа. Оружие не дает вражескому клинку прорваться, но что дальше? Рогала ведь намекал: Зухра спала слишком долго.
Когда лезвия умолкли, повисла тревожная тишина, и вдруг в нее ворвался стук копыт.
Нерода явился за Великим мечом!
Готфрид просительно глянул на гнома, но тот был зачарован боем и ничего вокруг не видел.
Добендье, почувствовав отчаяние юноши, кинулся на клинок противника, заплясал, сплетая смертоносный узор, ударил, выбив искры и вскрики боли.
Вождь отступал, а парень, поражаясь силе и напору атаки, думал: «Да как же меч с такой легкостью управляет мною? Я ведь одержим хуже тоала!»
А что поделать? Бежать невозможно. Осталось сражаться и победить — или умереть. Или, горше того, позволить Нероде наложить кровавую лапу на Добендье.
Свара титанов: бьют молнии, бесформенные громады хлещут невидимыми кнутами — длинными, смертоносными. В дикой пляске лезвий валятся иссеченные кусты и деревья, от палой листвы идет дым, и кольца его распадаются, в мгновение располовиненные сталью. Росток, скошенный Добендье, вспыхнул багряным, по земле зазмеились пыльные борозды.
Тоал отступал, разворачиваясь. Ага! Хочет, чтобы Готфрид встретил Невенку спиной. И не помешать никак, разве только пробить защиту и уничтожить тварь.
Если ее можно уничтожить, конечно. С тех пор как миньяк освободил мертвецов из ада, связанных и заклятых незапамятным колдовством, никому не удавалось их одолеть.
Если Нерода управляет этими монстрами, то кто же он сам? Что, столь похожее на тоалов мощью, неуязвимостью и чародейством, но самовластное, одержимое лишь собой, Алер извлек из лютой древности? Наверняка то были лишь тень и останки того существа, с кем миньяк мечтал сравняться силами. Зло столь давнее, что время истлило о нем память, уцелевшую, должно быть, только в стенах таинственной библиотеки, по слухам найденной Алером и употребленной ради собственной дурной выгоды.
Какой же властью миньяк связал необузданное лихо Нероды? Что откопал в древнем хранилище тайн?
Появился второй тоал. Готфрид думал, что Добендье, хоть яростен и быстр, уже на пределе, но тот ринулся вперед еще стремительнее. Однако теперь ощутилась его неуверенность. Слишком щедро расходуя магическую энергию, он вдруг засомневался в успехе.
Но и защита противника слабела. Вождь отступал, стараясь беречь лезвие от встреч с зачарованным клинком. Снова и снова Великий меч пробивался, кусал броню и иногда отсекал кусочки.
Явились еще двое тоалов и застыли статуями, наблюдая.
Почему они не вмешиваются? Неужели обрекают собрата на гибель?
Добендье прорвал оборону, рассек доспехи и полоснул мертвую плоть. В древности этого хватило бы для победы, но сейчас оружие ослабло. Всю чужую жизнь выпить он не смог, но глотнул с лихвой.
Будто огонь побежал по руке Готфрида, по телу разлилась омерзительная оргиастическая сладость — меч торжествующе загудел. Юноша содрогнулся в отвращении, будто монах от постыдной телесной радости, от греха — столь вожделенного и пьянящего.
Тоал впервые издал звук — протяжный приглушенный стон. Его собратья, все четверо, вздрогнули, но остались на местах. Лишь обернулись к Касалифу.
Нельзя позволить мечу властвовать безраздельно, нельзя превращаться в придаток зачарованной стали, одержимой убийством. Но как противиться? И когда? Если явится Нерода, мешать своему же оружию — самоубийство.
Готфрид притворно споткнулся, и мертвец немедленно атаковал.
Юноша отступал к Рогале, стараясь перебороть клинок. Он делал вид, что изнемогает от усталости. Противник наседал.
Пришел еще один вождь, и Готфрид наконец дал Добендье волю. Волшебное лезвие взвыло, мгновенно прорвало оборону и проткнуло броню тоала — столь внезапно, что тот замер, ошеломленный. В это мгновение Великий меч ударил в последний раз.
Готфрид закричал — неистово, дико, страшно, ибо за наслаждением пришло ощущение инородного нечеловечного естества, пожираемого сталью. Вся жизнь мужчины по имени Оберс Лек — любовь и ненависть, горе и радость, страхи, надежды и отчаяние бессилия перед тварью, завладевшей телом и рассудком, — пролетела сквозь сознание, словно юноша в одно мгновение прожил чужой век. Лек-младенец и Лек-воин становились его частью, его памятью, пока ненасытное лезвие сосало его душу.
Это было сущей пыткой. Но затем Добендье коснулся твари, подчинившей мертвую плоть, столь гнусной, что даже меч, вспыхнув, отпрянул в омерзении. Из раны повалила зловонная пелена.
Падая, тоал загорелся, и над поляной столбом поднялся черный дым, в котором обозначилось злобное чудовищное лицо. Остальные вожди испустили вздохи, похожие на стон.
Готфрид времени не терял. То ли благодаря страху, червем вгрызшемуся в разум, то ли вопреки ему, Добендье казался послушней. Мертвецы долго ждать не станут: Нерода близко. У столь усталого и ошарашенного воина надежды на успех нет, а нынешняя победа — немыслимое везение. Нужно бежать!
Зачарованный клинок, вопреки желанию сражаться, с недовольным всхлипом согласился. Готфрид бросился наутек. Рогала, тоже ощутив тварь, что сидела в мертвом теле, застыл, пораженный, ослепленный болью и страхом. Может, бросить их обоих — и меч, и гнома? Но позволит ли оружие? И как без них выжить? Без Тайса не выберешься из пещеры, а спасение лишь в ней. И чем защитишься без Добендье?
Толкая коротышку перед собой, Готфрид нырнул в темноту. В последний миг он оглянулся и встретил взгляд Невенки. Ледяной ужас вновь захлестнул все существо, и Готфрид понял: кошмар еще впереди.
4
Пещеры
— Коридоры на многие мили тянутся, — сообщил Рогала.
Рассеянное колдовское мерцание освещало дорогу. На вопрос о его природе провожатый так толком и не ответил. Гном ничего не объяснял — то ли сам не знал что к чему, то ли расспросы ненавидел. Отмалчивался, отговаривался. А Готфрида интересовала любая мелочь.
— Я хорошо изучил эти пещеры, — добавил коротышка, в самом деле уверенно выбиравший дорогу. — Всякий раз, когда неподходящий претендент на меч являлся, приходилось перебираться. Мебель тащить, барахло. Клятый гроб тонну весит. Но, слава Зухре, морока закончилась. Снова пришло время крови. Эй, в чем дело?
— Ты слышишь?
Все, кроме расспросов, Рогала улавливал с необыкновенной ясностью. И сейчас, насторожившись, сообщил:
— Нет, ничего.
— Шум за нами. Может, и показалось.
Готфрид тащил Добендье в заплечных ножнах. Теперь меч храбрости не прибавлял, и воин снова превратился в озадаченного, перепуганного мальчишку, старающегося казаться сильным и не выдать того, что находка все сильней завладевает душой.
Гном был не слишком приятным спутником и собеседником, но все же отвлекал от мыслей о семье и Касалифе. Хотя об Анье юноша не думать не мог — несчастное изнеженное дитя! И нога разболелась. Передохнуть бы!
Рогала вгляделся во тьму.
— Вряд ли они здесь, наверняка поверху преследуют. Не бойся, выберемся.
Потерпев немного, Готфрид в очередной раз спросил: «Почему ты меня выбрал?» — и снова услышал: «Выбирает Добендье».
Но это хоть ответ. Большую часть слов гном пропускал мимо ушей. Интересно, давно ли произошел этот выбор? Должно быть, Плаен что-то подозревал. Может, меч влечет к себе? И миньяка притянул в Касалиф? Рогала отмалчивался.
— Но почему я?!
— Воля Зухры.
Вот и весь сказ.
Но кто такая — или что такое — Зухра, проводник не объяснял. Готфрид кое-как понял: скорее всего, Зухра женского пола, богиня или вроде того и, должно быть, создательница Добендье. Она хозяйка то ли морей, то ли подводного мира, и очень кровожадная.
Ее имя звучало в легенде о Туреке Аранте, обозначая таинственную могущественную сущность, но едва ли более. Зачем, почему, отчего, что дальше — как же понять все это?
Гном оказался никудышным спутником. Рот открывать разговора ради, чтоб скоротать время, не хотел, а только приказывал, поучал да расспрашивал про новое мироустройство. Да еще жаловался на судьбу и на некое проклятие. Готфрид искренне пожалел Турека Аранта, которому пришлось терпеть Рогалу больше года.
День и ночь уже не различались, и он отсчитывал сутки по перерывам на отдых. Когда гном позволял остановиться, юноша валился замертво и засыпал на месте, но мучился кошмарами. В них кишели нелепые и бесформенные злые тени. Крались следом, грозя пожрать душу. Кто, зачем? Ответа он не находил. Может, дурные видения навевает меч или погонщик его рабов, Тайс Рогала? А вдруг душа чувствует, как ищет ее Невенка Нерода?
Беспокойные сны не давали отдохнуть. Готфрид раздражался, бурчал, переругивался с гномом. Тот, явно удивленный, стал внимательнее присматриваться к избраннику.
Вскоре после восьмого ночлега проводник объявил, что через час они поднимутся наверх.
— Наконец-то! — оживился Готфрид. — Надеюсь, там день. Я пещерами сыт по горло.
— Рано радуешься. Может, назад придется удирать со всех ног.
Вечно коротышка ворчит, только настроение портит!
— Парень, пойми: Добендье не всесилен. Он не готов схватиться с еще одним… Одной… В общем, с тварью, вселяющейся в мертвеца. Пока нам лучше держаться от них подальше.
Готфрид подумал о Касалифе, об Анье, и злость снова всколыхнулась внутри, однако боль и горечь теперь поблекли. И страх, и гнев — все показалось вялым, полустертым. Странно.
— Тайс, скажи, меч пьет и мои чувства?
— Добендье-то? Да нет. Напротив, усиливает.
— Тогда почему я почти ничего не ощущаю?
— Потому что у человека есть предел. Когда скапливается слишком много боли, своей и чужой, душа глохнет. Придет время, и скорбь вернется. Наш рассудок умно устроен: сам знает, когда можно терзаться, а когда нет. Сперва — выжить, остальное потом. Не тревожься попусту.
— Не буду, — пообещал Готфрид и подумал, что лучше про кошмары не упоминать: днем они кажутся такой глупостью!