Нелегал - Елена Хаецкая

Когда Миха Балашов брился и рассматривал себя в зеркало, он иногда задумывался над тем, что ни одна женщина его не полюбит. Ну, по-настоящему не полюбит, по-сумасшедшему. Чтобы ради него быть на все готовой. Идти там босиком по стерне до самого горизонта и потом жить с ним в шалаше и целовать ему руки.

Не то чтобы внешностью он особо не удался. Внешностью своей Миха был как раз, в общем-то, удовлетворен. Вполне симпатичный, легко узнаваемый и вызывающий доверие славянский типаж. Он был очень белобрысый и при первом намеке на весну обгорал так, словно неделю не вылезал с южного курорта. Ярко-белые брови и белые же ресницы выглядели как бы нарочно приклеенными к красной коже Михи Балашова.

В младших классах его так и называли: «Миха Балашов — друг индейцев». Потому что он был краснокожий. В младших классах они еще разговаривали о том, чему их учили на уроках. О книжках. Даже насчет лисы и журавля, кажется, один раз поспорили: так ли уж виновата лиса — она, может быть, просто не задумывалась над неспособностью журавля слизывать кашу с тарелки. У нее, может быть, другие заботы имелись, поважней, чем размышлять о журавлиной анатомии…

Но как-то очень быстро испарилась детская способность всерьез воспринимать школьные уроки. Явились более существенные интересы, никак со школой не связанные. И первым (главным, а зачастую и единственным) из этих интересов стали деньги.

Где их раздобыть и как их удачнее потратить. А также — где их раздобывают и как их тратят другие. Наверное, с этого момента и прекратилось всякое интеллектуальное развитие Михи и его приятелей.

Учитель литературы Николай Иванович, последний из педагогов, кто вел себя сущим дятлом в попытках продолбить деревянные черепа подопечных, откровенно их всех ненавидел. Он устраивал им засады и подставы и с садомазохистским наслаждением анализировал вслух их умственную убогость.

Печальная истина заключалась в том, что даже ему, Николаю Ивановичу, не удавалось проникнуть дальше верхнего слоя мощных лобных костей молодых людей, а уж впиться в их мозг — и подавно.

И Николай Иванович исследовал свои неудачи с тщательностью настоящего ученого. Или настоящего мазохиста.

Слово «мазохизм» дети знали, хотя не вполне представляли себе, что оно обозначает.

Однажды Николай Иванович сотворил такую подставу: принес в класс «Шинель» Гоголя.

— Как есть вы полные ослята и по доброй воле сами читать ничего не станете, ознакомлю вас насильственно, — объявил он. — Внимайте. Спрашивать буду только по содержанию, не анализируя, поскольку анализ в вашем представлении — лишь какашка в баночке, и ничего более.

И действительно принялся зачитывать:

— «Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. „Нет, — подумала покойница, — имена-то все такие“. Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Седрах, Мисаил и Авденаго… Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. „Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий“. Таким образом и произошел Акакий Акакиевич».

Ребят отчего-то насмешило имя «Мисаил». Вроде как «Михаил», но еще забавнее. И сделался Миха Мисаилом, особенно для лучших друзей. До самого окончания школы его так и называли.

В общем, когда учебный год уже заканчивался, одна девочка, Настя Полевая, сказала очень храбро:

— А вы нам, Николай Иванович, как-то странно Гоголя читали. Это какое-то старое издание?

Николай Иванович надулся и принялся кричать:

— Гоголя? Странно? Старое издание?

Настя покраснела и упрямо повторила:

— Да, странно!

— Уточните, уважаемая, что тут странного. Если отмести то соображение, что Гоголь вообще был писатель чрезвычайно странный и оказывал невероятное воздействие на умы.

Очевидно было, что Настя не поняла тирады и как в путеводную веревку вцепилась в свою изначальную мысль:

— В «Шинели» другие имена названы. Ну, когда матушке читали по святцам. В «Шинели» — Трифилий, Дула и Варахасий, а вы нам сказали — Седрах, Мисаил и Авденаго.

Воцарилось страшное безмолвие. Миха-Мисаил нырнул щекой к парте, в животе у него аж защекотало от предвкушения. Николай Иванович славился приступами бешеного гнева. Он умел унизить человека двумя-тремя словами, да так, что униженный даже не понимал толком смысла учиненной над ним словесной экзекуции. Только ощущал, что обосрали, но вот где конкретно?..

— Так, — проговорил Николай Иванович зловеще. — Кто еще намерен поддержать мамзель Полевую?

— Дураков нет! — громко шепнул Михин приятель Стас и захихикал.

— Никто, значит? — повторил Николай Иванович. — Что ж, всему классу по два шара. — Он открыл журнал и принялся быстро выводить двойку за двойкой. Затем поднял глаза и ледяным тоном прибавил: — Кроме Настасьи. Настасье — пять. На ЕГЭ буду ей подсуживать, учтите, а вас всех завалю по возможности.

— На ЕГЭ невозможно подсудить, — выкрикнул, наглея, Стас. — Там все объективно.

— Объективность — это прямой обман народов, еще одно изобретение буржуазной демократии, и вы, бедный Стасик, навсегда останетесь его жертвой, — объявил Николай Иванович.

Стас попытался распушиться и показать себя свободной личностью, но под взглядом маленьких серых глаз учителя литературы поневоле съежился. Лицо у Николая Ивановича было похоже на кирпич, только по-питерски зеленоватое, а не типичного-кирпичного цвета. В тяжелых складках горели злобой проницательные глаза, а узкий бледный рот кривился ехидно.

— Не существует никакой объективности, — повторил Николай Иванович тихо. — И вы в этом еще не раз убедитесь на протяжении всей вашей долгой и бесполезной жизни. Настя — единственная из вас прочитала «Шинель». Я нарочно заменил имена, чтобы вас, ослов, подловить. И никто не заметил! Вам наплевать, что там написано, Варахасий или Авденаго.

— А это важно? — подал голос Костя Кистин.

Все опять засмеялись.

— Невнимание, ненаблюдательность, неспособность улавливать мелочи и детали — все это превращает человека в быдло, — сказал Николай Иванович, когда хихиканье в классе скисло. — Подумайте над этим, когда будете скрести папиной бритвой свои прыщавые физиономии. Урок окончен. Можете покурить в сортире, только не попадитесь завучихе. Она уже интересовалась.

И он отпустил их за пять минут до звонка.

Мисаил уходил последним. С ним что-то творилось нехорошее. Предвкушающая щекотка в животе усилилась и превратилась в очень дурное предчувствие. Странное воздействие оказали на него презрительные слова учителя. Миха понял вдруг, что Настя Полевая никогда его не полюбит. Никогда в жизни.

И вот спрашивается, при чем здесь Настя Полевая? Можно подумать, Миха когда-нибудь ею интересовался! Во-первых, Настя толстая, неповоротливая. Ну, может быть, теперь уже не толстая, а просто пышная… Но все равно. Фигура не та, чтобы обращать на нее внимание. Во-вторых, Настя скучная. С ней никто не ходит. Кроме малявок из четвертого класса, где у нее сестренка. Эти к ней просто горстями липнут. Отсюда — вывод: Настя очень рано выйдет замуж, налепит детей, разжиреет окончательно и будет счастлива. Не с Михой, однозначно. Ему такого счастья и задаром не надо.

И все равно что-то не давало покоя. Миха долго не мог сформулировать этого, а потом все-таки напрягся и смог. Впервые в жизни он ощутил реальное ограничение. Как будто одну из дорог перед ним взяли и отсекли шлагбаумом.

Чем хороша, для начала, молодость? Тем, что перед тобой целое море дорог. Абсолютно по любой бери да иди, если охота. Поэтому-то детей так и раздражают вопросы старших: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» Да никем! Всем на свете! Сделав один-единственный выбор, уничтожаешь тысячи других возможностей, а к чему это раньше времени? Ощущение бескрайности предстоящей жизни настолько пьянит, что расставаться с ним неохота.

И вдруг, не дожидаясь, пока Миха соизволит сделать этот самый выбор, кто-то другой, посторонний, поставил перед ним заградительный бело-черный столб. С надписью. «А вот сюда, Миха Балашов, ходить не смей».

Настя Полевая никогда тебя не полюбит. Ты ей не нужен, потому что для тебя что Варахасий, что Авденаго — одна какашка в баночке.

Осознание того, что вообще ни одна женщина на свете не полюбит его безумно, от всей души, да так, чтоб вместе на гильотину, пришло несколько позднее и уже не причинило столь острой боли. Почва для такого осознания была подготовлена, и Миха заранее безотчетно все знал.

И это не было связано с какой-то определенной, конкретной женщиной. Несмотря на всю свою быдловатость, Миха умел оперировать понятиями абстрактными.

Возможно, Николай Иванович чего-то все же добился. А может быть, просто в Михе не все платоновское еще угасло насовсем, и искорка идеализма до сих пор тлела в его немой полузвериной душе.

В ожидании повестки из военкомата Мисаил проводил время довольно скучно. Начал открыто курить дома. Смотрел по телевизору мультики или бои без правил. Иногда звонил приятель, и тогда они тащились погулять.

Вроде как ребятам именно сейчас «полагалось» интересоваться девицами, но как-то не получалось. Томление юношеской плоти — отдельно, девицы — отдельно. Мисаила отпугивали розовые телеса, проглядывающие между коротенькими свитерочками и спущенными на бедра джинсами.

— Знаешь, почему у них тут мясо нарастает? — авторитетно толковал Стас. — Они эти места круглый год открытыми держат. Понимаешь? А зимой в наших широтах холодно. Согласно закону биологии, организм должен обогреваться. Сделать это в таких условиях можно только одним способом: нарастив слой жира. У тюленя этот самый слой достигает восьми сантиметров. Я в передаче видел.

Он показывал пальцем на стайку девиц, шедших впереди в обнимочку. Девицы похохатывали и нарочито падали друг на друга. Одна или две по очереди оборачивались на Стаса с Михой, а потом прыскали особенно бурно.

У Михи мысль о восьмисантиметровом слое жира, выращенном для согревания, вызывала животное отвращение. Поэтому он с охотой согласился разгромить ларек, принадлежавший «чуркам». В этом ларьке несовершеннолетним принципиально не продавали сигареты и пиво, вообще вели себя нагло.

Мысль отыграться родилась спонтанно, когда Миха с тремя друзьями возвращался домой после вечерней прогулки. Сперва беседа была тягучей, с большими паузами. Она носила элегический характер: вспоминали «детство золотое», разные проделки, посылали проклятья Николаю Ивановичу, который «так и сгниет в школе» среди ненавистных ему учеников.

— Вы только подумайте! — горячо говорил Стас. — Сколько он над нами издевался, а теперь мы от него свободны! Мы ушли, а он остался…

Все дружно согласились с тем, что жизнь сулит им тысячи прекрасных возможностей, а Николай Иванович все отпущенные ему возможности уже исчерпал, по всем лотерейным билетам уже получил и теперь просто доживает пресный остаток.

Эта мысль рождала ощущение торжества, хотя у Мисаила почему-то втайне ползала по душе косматая гусеница: он догадывался, что здесь таится какой-то подвох, что они вовсе не свободны и что праздновать триумф над Николаем Ивановичем ох как преждевременно. Каким-то образом учитель литературы опять их надул, но каким — осталось, как водится, загадкой.

И что самое ужасное — свобода, о которой они так упоенно толковали, имела вид лживый и продажный. Не свобода, а шлюха какая-то.

И тут они увидели этот самый ларек. Вспомнили, как обманом раздобывали курево и как хозяин ларька, кривоногий и черномазый, высунувшись до середины туловища в окошечко, с жутким акцентом кричал им: «Малы еще, чтоб курить и пить!» Ага, малы еще. Зато теперь не малы.

Прямо как в мультике, где сперва все обижали теленочка… обижали-обижали, пока он в быка не вырос и не показал мерзавцам кузькину мать.

Смеясь, Стас взял с земли камень и швырнул в ларек.

Камень стукнул о рифленый бок ларька, не причинив никакого вреда. Стас захохотал, толкнул ногой тяжелую урну, доверху наполненную мусором.

— Давайте-ка, помогайте!

Они выворотили урну и вчетвером вмазали ее в ларек, как таран. Отскочила хлипкая стенка. «Чурка» не весь товар увозил на ночь, кое-что оставалось. Ребята докончили разрушение, завладели несколькими блоками сигарет, все бутылки разбили и ушли, пьяные от своей безнаказанности.

Стас так объяснял друзьям: «Может, я не хочу черномазые рожи видеть в районе? Это мой район, так? Ну так я не хочу здесь черномазые рожи видеть!»

Возразить на это было нечего. Миха тоже не был в восторге от «черномазых рож», хотя это определение, по неведомому капризу, почему-то не распространялось на Радика Сафирова, их одноклассника, и на одну соседскую девочку по имени Фаргана.

Менты не сразу, но вняли призывам о помощи. Особенно после того, как ребята сожгли третий ларек. Горело, прямо скажем, здорово, на весь квартал иллюминация.

Миха стоял в опасной близости к пожару и не мог отвести глаз. До чего же красиво! Таинственная сила в огне. Не сила, а силища. Его друзья переталкивались локтями, передавали друг другу фуфурь с пивом, пересмеивались. Миха тоже отпил и вдруг замер: на оранжевом фоне пожара проступили две силуэтные фигуры.

Фигуры эти были очень малы, угольно-черны, кривоноги. Они метались взад-вперед и громко кричали, а затем обратились к друзьям и начали топотать на них ногами.

Ребята бросились наутек, двое разъяренных мужчин — хозяин ларька и какой-то его родственник, как запоздало сообразил Миха, — гнались за ними по пятам. И тут, как по заказу, из переулка мигнула машина, и оттуда вышли двое ментов. Эти были рослые, молодые, у одного животик над ремнем, у другого вообще плечи, как у Терминатора.

Топот за спиной. Воздух вдруг раскалился, стало жарко дышать, хотя пожар давно уже скрылся в отдалении. Михе казалось, что все враги мира гонятся за ним. Он даже не знал, кто еще бежит рядом и вообще бежит ли кто-нибудь. Он просто удирал, драпал, уносил ноги.

Мелькнула подворотня и поглотила Миху. Вот бывший компьютерный клуб, где они в восьмом классе большой компанией резались в «Дум» ночь напролет. Теперь его полуподвальные окна забиты разной дрянью, дверь закрыта, у порога непросыхающая грязная лужа. Нет больше компьютерного клуба, нет больше тех восьмиклассников. Сплошной «Дум», и Миха в роли жертвы.

Он вильнул, огибая дом, и выскочил во дворик. Отпрянул на миг — перед ним выросла жуткая фигура, похожая на гигантского муравья. Миг спустя выдохнул:

— Блин, обоссаться недолго… искусство!..

Странное существо было статуей, воздвигнутой здесь месяца три назад, когда двор благоустраивали. Непонятно, что статуя обозначала. Дети ее, по счастью, не замечали, а взрослые люди, подвыпив во дворике, строили разнообразные догадки.

Преследователи грохотали уже неподалеку от бывшего клуба. Миха тонко, плачуще взвыл и поскакал дальше. Он хватался руками за воздух, как за канат, в надежде, что это ускорит бегство. Он метался из тени в тень. Почему они все гонятся только за ним? И сколько их там?

«Убьют, — думал Миха. — Они просто убьют и скажут, что так и было. Им разбираться неохота. Или посадят».

Мысль о тюрьме еще не приходила ему в голову, а теперь вдруг взяла да пришла — и отняла последние силы. У Михи, между прочим, имелись планы на будущее. Он не собирался терять три, а то и пять лет. И еще неизвестно, какой он после отсидки выйдет. Если его и без всякой судимости не полюбит ни одна женщина, то на что можно рассчитывать после судимости? Тьфу ты.

— Глупо! Глупо! — рыдал на бегу Миха.

И еще:

— Не надо было пиво пить!

Он выскочил на улицу и припустил вдоль трамвайных путей. Дорога ровная, не споткнешься, но слишком уж заметной целью сделался здесь беглец.

Они не кричали ему в спину: «Стой» или «Стрелять буду». Они даже не стреляли. Просто гнались, молча, как звери.