– Вот именно! – Обрадовался он моей догадливости.
– Однако, с вашего позволения, мастер Альберт, следуя этой логике, можно прийти к выводу, что не надо вообще никого ловить...
– Не будь дураком, Морди, – резко возразил он. – Мы должны доказывать нашу полезность, но в то же время мы не можем стать слишком, – он сильно подчеркнул последнее слово, – эффективными. Поэтому не имеет никакого значения, возьмём мы Легхорна или нет. Мясник убивал девушек, мы усмирили Мясника, в городе больше не будет жертв. Разве не этого все хотели? Ты и я, как представители Святого Официума, выказали свою эффективность, заручились благодарностью как маркграфини, так и простых горожан, которые вздохнули с облегчением после вынесения приговора убийце. А ты теперь хочешь разрушить ту крепость, которую мы с таким трудом построили в их сердцах?
– Нет, конечно нет.
– Вот именно. – Он тщательно, один за другим, облизал покрытые жиром пальцы. – Я тоже так думаю. Запомни, Морди, что многое изменится в мире. Также многое изменится и в нашей Церкви, и в Святом Официуме, который служит самым надёжным фундаментом этой Церкви. Но ты знаешь, что не изменится, парень?
– Что, мастер?
– Не изменится то, что в худшим нашим проклятием, нашим, то есть единственной истинной Церкви, будет видение счастливого, сытого и беспечного народа. Ибо такому народу будет не о чем просить Бога и нечего бояться. А когда они не будут бояться и когда не будут молить об изменении своего жалкого положения, тогда они станут достаточно независимыми, чтобы осмотреться вокруг. А мы не хотим, чтобы народ божий имел время и желание осматриваться.
Он посмотрел на меня и добродушно усмехнулся.
– Ты понял мою точку зрения, Мордимер? Ты понял, почему я не иду по следу, возможно даже реальному, который ты обнаружил?
Да, я понял, однако не обязан был соглашаться с Кнотте. Может, потому, что я чувствовал себя оскорблённым тем фактом, что Легхорн мог водить меня за нос? Да ещё и столь наглым образом. Я представлял себе теперь, как он, должно быть, веселился, когда я простукивал стены и пол в доме Неймана.
– Потому что это не имеет смысла, – ответил я.
– Именно так, – признал он мою правоту. – И даже обернулось бы против нас.
Я уже не хотел говорить, что если бы он сразу меня послушал, то не скомпрометировал бы себя обвинением человека, который не имел ничего общего с преступлениями. И в этом случае мы могли бы без проблем остановить Легхорна. Я не хотел этого говорить, потому что от отзыва Кнотте зависело, закончу ли я в срок обучение и стану ли я инквизитором. Должен ли я был рисковать идти на конфликт с мастером ценой собственного будущего? Что бы мне это дало, кроме мизерного удовлетворения тем фактом, что я оказался прав?
– Спасибо, что соизволили мне всё объяснить и наставить меня, мастер Альберт, – сказал я. – Я ценю ваше терпение.
Он кивнул, словно не ожидал от меня других слов.
– Я тоже был когда-то молодым, – сказал он. – И часто не соглашался с суждениями или поступками моих начальников. Это обычное дело в твоём возрасте и тебе нечего стыдиться. Берегись, однако, чтобы юношеская запальчивость не взяла верх над рассудком.
– Конечно, мастер, – согласился я с ним, на этот раз совершенно искренне.
– Если хочешь, прочти молитву за упокой души этого несчастного пачкуна. Ему и так лучше, чем нам. – Он потянулся так, что захрустели кости. – Ибо он, как несправедливо обвинённый, несправедливо пытаный и несправедливо осуждённый, будет наслаждаться благодатью Царства Божьего. А в худшем случае он подождёт милости Господней в чистилище.
– Безусловно, именно так и будет, мастер Альберт, – вежливо признал я.
– Не люблю дворян, – заметил Кнотте, по-видимому, без смысла и без связи с темой нашей беседы. Произнося эти слова, он внимательно разглядывал зажатый в руке кусок колбасы, как будто обращался к нему, а не ко мне.
– А кто их любит? – Буркнул я.
– А ты, Морди, кто родом? Из крестьян? Из горожан?
– Моё прошлое я оставил за воротами Академии, – отозвался я, поскольку не собирался отвечать на подобный вопрос. Впрочем, Кнотте и не имел права спрашивать меня об этом.
– Видишь, а я дворянин. – Он засмеялся, после чего откусил солидный кусок. Со смаком прожевал мясо. – Только в доме было больше детей, чем еды, родословная у нас была богаче, чем кошелёк, и кредиторов больше, чем дров на зиму. Ну и я всегда боялся, что замок рухнет мне на голову...
– У вас был замок?
– Да, который ремонтировался перед последним крестовым походом. Холодный, сырой... – Он встряхнулся. – Мы спали втроём в одной кровати, чтобы согреться.
Что ж, я не был дворянином, но мог себя поздравить, что моё детство прошло благополучнее, чем у моего учителя. Впрочем, по правде говоря, я мало что помнил из этого детства.
– В Академии я впервые в жизни спал в собственной постели! – Он снова разразился искренним смехом. – И поесть было что, и не били так, как мой отец, упокой, Господи, его душу, ибо разум его был столь же тяжёлым, как и его рука.
Я ни о чём не спрашивал, и даже с каким-то смущением выслушивал эту исповедь, ибо инквизиторы, как правило, не рассказывают ни о своих семьях, ни о своей молодости. Как я уже сказал: прошлое мы оставляем за воротами Академии. И с этих пор ни один из нас не был княжичем, баронетом, дворянином, сыном крестьянина или сыном проститутки, но все мы становились инквизиторами, равными перед Богом. Ну, по крайней мере, у нас был шанс и надежда такими инквизиторами стать.
– Не люблю дворян, – повторил Кнотте. – Никогда не любил этого сукина сына Легхорна и с удовольствием узнал бы, что его отдали в руки палача. Но мы, инквизиторы, не можем легко поддаваться порывам сердца. Мы должны думать не о своих интересах, но о благе всей Церкви.
Он посмотрел на меня, и его взгляд на этот раз не казался взглядом недалёкого обжоры, одурманенного выпивкой, а просто внимательным и изучающим.
– Время для горсточки объяснений, Мордимер. Время, чтобы фокусник откинул последний покров и крикнул: «Та-ра-рам!» – Кнотте громко рассмеялся, но тут же посерьёзнел. – Искусство ведения расследования, дорогой мой, не заключается в создании вокруг себя всеобщей суматохи, в сотнях разговоров, допросов и осмотров. Искусство ведения следствия является тренировкой и развлечением для ума. Практически любое дело ты можешь раскрыть сидя в кресле у камина, даже если б ты был полупарализованной старушкой. Но только при одном условии. – Он воздел толстый палец.
– Каком, мастер Кнотте? – Очевидно, он ждал реакции с моей стороны, поэтому я решил его не разочаровывать.
– Ты должен иметь доступ к информации, парень, знания, позволяющие эту информацию правильно понять, а также интеллект, позволяющий объединить факты.
Я не сомневался, что Кнотте, по крайней мере, в своём собственном мнении, обладает всеми перечисленными достоинствами.
– А знаешь ли ты, Мордимер, какой вопрос я задал себе, увидев первую жертву?
«Зачем я вчера ел кровяную колбасу?», мысленно ответил я, но в реальности лишь покачал головой.
– Я спросил себя, а потом и других, помнят ли люди в этом городе или его окрестностях подобные события, убийства столь кровавые и столь, казалось бы, бессмысленные.
– Я тоже об этом спрашивал, мастер Альберт, – не смог удержаться я.
– Очень хорошо, Морди, я знаю, что ты спрашивал. И оба мы услышали один тот же ответ. Чёткий и простой, говорящий о том, что подобные события не имели места. Какие ты сделал из этого выводы?
– Что мы имеем дело с человеком, который получает удовольствие от убийства. Быть может, он убил кого-то раньше, не столь зрелищным способом, а может, только мечтал, что станет беспощадным убийцей, и, наконец, решил реализовать греховные фантазии. Ба, мастер Альберт, я спрашивал даже, не видели ли кого-то, кто до этого бессмысленно жестоким образом убивал бы животных, ибо полагал, что мы можем иметь дело с тем, кто уже не может удовлетвориться страданием скота, и ему нужны мучения другого человека.
– Так выглядела одна из альтернатив, – согласился он со мной. – Я, однако, не удовольствовался очевидным ответом. Я начал задаваться вопросом, имеем ли мы в этом городе дело с не способным сдержать свою жажду убийцей, или с кем-то, кто недавно появился в Лахштейне. А до того совершавшем такие же преступления где-то ещё.
– Это невозможно проверить, – запротестовал я.
– Я проверил, – сказал он. – Почтой торговой гильдии я отправил письма в Хез-Хезрон, Аахен и Кобленц, и быстро получил ответ.
Инквизиториумы в Хез-Хезроне и Аахен были крупнейшими представительствами Святого Официума на территории Империи, и туда стекались все отчёты из провинций. В свою очередь, в Кобленце находилась наша Академия, часто посещаемая видными инквизиторами, следовательно, неофициально и в Кобленце знали очень много о том, что происходит на свете.
– Если бы я послал такие письма, они закончили бы свой путь в мусорном ведре, – сказал я в свою защиту.
– Безусловно. Но ты не предложил мне, чтобы я это сделал.
Это было правдой. Собственно, с самого начала я не брал Кнотте в расчёт и воспринимал, скорее как помеху для проведения расследования, чем как человека, который мог бы сделать что-нибудь полезное.
– Я не подумал, – вздохнул я.
– Ты не подумал о многих вещах.
– И что было сказано в ответах?
– Из Хез-Хезрона, конечно, не ответили ничего…
Этого можно было ожидать. Канцелярия епископа напоминала колодец без дна. Каждый посланный в неё документ, казалось, исчезал без следа. Но что поделать, если у епископа на плечах лежало множество более важных дел, чем заниматься вопросами Святого Официума. Он должен был управлять огромным имуществом, а также вести постоянную борьбу с враждебными ему кардиналами. Впрочем, епископ Хез-Хезрона был стар, болен, и говорили, что он скоро умрёт. Судачили, что его заменит молодой епископ Герсард, имя которого, кстати говоря, когда-то давно я уже слышал.
– ...Аахен также мне не помог, но помог Кобленц.
– Да ну! – Вопреки всему, рассказ мастера Альберта начинал меня всё больше и больше увлекать.
– Один из наших инквизиторов рассказал, что когда он находился в окрестностях Трира, где-то в гостях у друга, владеющего имением на реке Мозель, вся округа говорила о страшных убийствах.
– Как я понимаю, гибли молодые и красивые женщины.
– Конечно. Два года подряд, всегда поздней весной. Несколько крестьянок, две или три горожанки, даже одна дворянка и одна монахиня. Подозревали оборотней, вампиров или Бог знает что... – Он засмеялся, однако, тут же посерьёзнел. – Разве это не странно, Мордимер, что вину за преступления, превышающие наше понимание, мы склонны возлагать на сверхъестественных существ? Говорит ли это о нашей глупости или об иррациональной вере в моральный стержень человека?
Ну что я мог ответить? Не буду скрывать, что я узнавал другую сторону Кнотте, чем до сих пор.
– Думаю, что и о том, и о другом, мастер, – ответил я.
– Наверное. Да, но вернёмся к делу. Я был рад этому ответу, но он мог с тем же успехом сообщать о преступлениях другого человека, хотя, на мой взгляд, слишком много было совпадений. И пока я часами болтал с придворными и слугами маркграфини, я узнал, что один человек родом из окрестностей Трира. Его отец имеет там замок и владения.
– Легхорн, – прошептал я.
– И никто иной.
– Это всё ещё могло быть совпадением, – сказал я.
– Тем не менее, значительное и ведущее к тому, что стоит поближе присмотреться к нашему другу. Например, полезно было узнать, что период с марта по июнь он проводил в замке своего отца. И только в этом году маркграфиня не отпустила его из Лахштейна.
– Ох..
Кнотте усмехнулся.
– На меня это тоже произвело впечатление. Но пойдём дальше. При дворе маркграфини на меня перестали обращать внимание. Своим забавным и запальчивым, хотя, с определённой точки зрения, достойным похвалы энтузиазмом ты сосредоточил на себе внимание всех вокруг. Никто уже не смотрел на жирного бабника и пьяницу, за которого меня обычно принимают... – он замолчал и громко засмеялся. – Ну и которым, в каком-то смысле, я, не буду скрывать, и являюсь, – добавил он. – Тебя опасались, и с тобой делились только банальными, взвешенными ответами. При мне с определённого момента уже сплетничали и шутили. Даже когда я переночевал в комнате Легхорна, тот ничего не заподозрил, а просто разозлился.
– Вы обыскали его комнату, – я даже не спрашивал, а утверждал.
– Зачем? – Кнотте пожал плечами. – Я не настолько сомневался в его уме, чтобы предполагать, что он украсил стены кожей, снятой с жертв. Я искал нечто совершенно другое. Я искал доказательства того, что его комнату можно покинуть в ночное время, не привлекая ничьего внимания. И что же оказалось? Можно. Окна комнаты Легхорна выходят на сад. Тёмный и не патрулируемый. Я узнал, что кто-то достаточно ловкий сможет без всяких проблем соскользнуть по подоконнику, прокрасться через сад, а затем выйти через садовую калитку в стене. Тайник, в котором нашли Неймана, на самом деле принадлежал Легхорну, который, кстати, открыл тебе правду. Убийца на самом деле переодевался в нём, оставлял трофеи и наскоро умывался. Так, на всякий случай, если бы он вдруг наткнулся на кого-то знакомого.
– Почему он выбрал этих, а не других девушек? Как их похитил?
– Ты не заметил, как сильно Легхорн не любит свою госпожу? Девушки были не важны. Их убийство доставляло ему несомненное удовлетворение, но истинное наслаждение он черпал, глядя на беспомощную ярость маркграфини. Кто-нибудь другой из мести разбил бы её любимый кубок, или, в худшем случае, устроил пожар. Легхорн же бил так, чтобы одним махом дать выход своим извращённым наклонностям и отомстить этой стерве. Потому что она действительно стерва...
То, что говорил мастер Кнотте, казалось, имело смысл. Конечно, тот факт, что все оставили меня в дураках, не наполнял меня особой гордостью. Ибо пьяница и бабник оказался на самом деле внимательным наблюдателем, реализующим заранее составленный план действий, а воспитанный и симпатичный дворянин превратился в жестокого убийцу. И только я, уставившись в пламя свечи, не видел того, что лежит за пределами освещённого круга. Это был печальный вывод для инквизитора. Или, вернее, для того, кто мечтал инквизитором стать.
– Легхорн грешник. Это не подлежит сомнению, но разве грешник не может послужить благому делу? – Продолжил Кнотте. – Разве такие люди как мы не могут сделать так, чтобы его грехи были превращены в заслуги?
Я внимательно его слушал, надеясь, что через минуту, после столь эмоциональной прелюдии, он захочет перейти к делу. Мне было интересно, каким образом мастер Альберт хочет заставить Легхорна послужить нашему делу. Кнотте снисходительно улыбался, словно читал мои мысли.
– Легхорн предавался греховной наклонности, запрещённой и отвратительной страсти, жил без цели и без смысла, движимый только бессмысленной жаждой причинять страдания и нести смерть. Мы, Мордимер, придадим смысл его дальнейшему существованию.
– Вот как, – сказал я, начиная понимать.
– У Инквизиториума много врагов, – вздохнул Кнотте. – Помнишь, как я сравнил нас с пастушьими псами?
Я кивнул головой.
– И нам, как и пастушьим собакам, угрожают не только сильные дикие звери. Нас жрут блохи, клопы и клещи, с которыми иногда даже труднее справиться.
– Так значит, Легхорн нам в этом поможет... – заключил я.
– Мы направим его страсть в нужную нам сторону, – согласился Кнотте. – Он умён и безжалостен, так что может быть полезен.
Я уже это себе представил. Я также представил себе женщин или девушек, которые погибнут от рук этого мерзавца. Дочерей, жён или сестёр людей, которые по каким-то причинам досадили Святому Официуму. Легхорн станет орудием в наших руках. Но не слишком ли мы запачкаем руки, пользуясь таким инструментом? Я решил поделиться с Кнотте своими сомнениями, хотя и знал, что он уже принял решение, и я определённо не буду в состоянии его изменить. Мастер Альберт задрал подбородок.