– Как вы можете сидеть там и смотреть... И этот запах... – он содрогнулся.
– Дело привычки, – ответил я.
– Как это? – Он широко распахнул глаза. – Вы что, видели много подобных случаев?
– Я участвовал в допросах. – Я пожал плечами. – И поверьте мне, что это ещё хуже, поскольку там вы имеете дело с живым, страдающим человеком, а не с трупом, как здесь.
– Вы говорите так, будто сочувствуете тем, кого допрашиваете. – Он открыл глаза ещё шире.
– Я должен ненавидеть грех, а не грешника – объяснил я спокойно. – А скажите, кто более достоин жалости, как не человек, который сбился с пути Господня?
– Вот как, – удивился он.
– Но хватит, однако, обо мне, скажите лучше, знали ли вы эту девушку?
– Во дворце столько слуг, что можно запутаться, пытаясь запомнить их лица или имена, – сказал он. – Но да, её я помню. Недавно госпожа маркграфиня разговаривала с ней при мне о каком-то платье. Ну, она скорее ругалась, чем разговаривала, потому что девчонка что-то испортила. Она даже расплакалась.
Я понял, наверняка правильно, что расплакалась Екатерина Кассель, а не маркграфиня фон Зауэр.
– Я слышал, что она была красива и молода? Это правда?
Он прикрыл глаза, словно пытался увидеть под веками образ из прошлого.
– Насколько я помню, да, – ответил он наконец. – Но если вы хотите узнать больше, расспросите других портних. Я мог бы вам порассказать о придворных барышнях. – Он улыбнулся. – Но что я могу знать о девушках из швальни?
– Конечно, – ответил я.
– Что же вы собираетесь делать теперь, если мне позволено знать?
– Отдам приказ арестовать владельца этой трущобы, потом его допрошу.
– Ах! Это значит, что у вас, наконец, есть подозреваемый?
– Возможно.
Конечно, этот человек был в той же степени подозрительным, как и все жители города. Может, даже меньше, ибо у него за плечами было, по крайней мере, шесть десятков лет, он не доставал мне и до плеча, а с виду напоминал питающегося кореньями пустынника. Каким чудом человек с подобной комплекцией мог справиться с молодыми, сильными девушками? Но мастер Кнотте кого-то хотел и должен был арестовать, так что жребий пал именно на этого несчастного.
***– Знаешь, что эта баба посмела мне сказать?! – Гремел Кнотте.
Его щеки покрылись кровянистыми пятнами, и я подумал, что он выглядит так, будто его прямо сейчас кондрашка хватит. Не то, чтобы я был против подобного оборота дел...
– Она сказала, чтобы я не смел арестовать невиновного, внушить ей, что это Мясник, и испариться с гонораром. Вот мерзкая ведьма!
– Мясник? Так его прозвали?
Кнотте тяжело пыхтел ещё некоторое время, и пурпур медленно сплывал с его отёчного лица.
– Ну, Мясник, – ответил он почти спокойно. – В общем, довольно метко. Но чтобы так подумать обо мне, инквизиторе!
Держу пари, что мастер Альберт думал о подобном решении проблемы, на тот случай, если дело затянется. Однако, как видно, маркграфиня фон Зауэр тоже была не в дровах найдена. Я начал её искренне любить. Впрочем, я полюбил бы даже вошь, лишь бы только жрала Кнотте сколько влезет.
– Я думал, что мы разберёмся с делом как надо, раз–два и готово, но... – он прервался на миг и обратил взгляд на меня. Его глаза сузились, и я догадался, что произойдёт дальше. – Если я не получаю поддержки от ближайшего помощника, то как это должно выглядеть, а?! Лодыря гоняешь, паршивец, с утра до вечера, а я выслушиваю оскорбления от этой суки.
Мне было интересно, верит ли он сам в то, что говорит, или же лишь тешит своё чувство юмора, найдя козла отпущения. Кнотте был выше меня и тяжелее по меньшей мере на пятьдесят, а то и на шестьдесят фунтов. Но я мог поспорить, что надеру ему зад быстрее, чем самый красноречивый поп сможет прочитать «Радуйся, Мария». Только потом мне можно будет не возвращаться в Академию Инквизиториума. Так что пришлось стиснуть зубы и прижать уши.
– Мне очень жаль, мастер Альберт, что приношу вам столь мало утешения. – Я опустил голову.
– Ты ленив, парень. Ленив, туп и безынициативен, – говорил он, чётко акцентируя отдельные слова, как будто каждое из них должно быть остриём, воткнутым прямо в моё сердце.
– Я постараюсь, мастер. Правда, постараюсь.
Он презрительно фыркнул и махнул рукой.
– Из свиньи орла не сделаешь. – Он отвернулся от меня. – Иди к трактирщику, пусть пришлёт ко мне двух каких-нибудь девок и несколько бутылок, – приказал он. – Когда человек немного подвигается, то плохие жидкости выходят с потом.
– Конечно.
– Только чтоб были молодые и красивые, – приказал он.
– Прослежу за этим лично.
– Ну! Хоть на что-то ты годишься, оболтус. – Немного повеселевший, он дружески потрепал меня за ухо, а потом вытолкнул за порог.
Если Кнотте считал, что своим развязным, несправедливым или оскорбительным поведением спровоцирует меня на опрометчивую реакцию, то он был ещё тупее, чем я думал. Я мог потерять слишком многое, чтобы дать волю эмоциям. Кроме того, инквизитор должен иметь горячее сердце и холодный разум, всем нам это свойственно, так что я не собирался поступать иначе, чем придумали люди умнее меня. Я спустился на первый этаж к трактирщику и вместо «здрасте» сразу дал ему в ухо. Что ж, по крайней мере, таким образом я мог компенсировать себе неприятности, доставленные мне Кнотте.
– За что? За что? – Запищал он и попытался сбежать под стойку. Я поймал его за воротник.
– Где девки для мастера Кнотте? – Рявкнул я.
– Какие девки, он ничего не говорил о девках... – Трактирщик барахтался в моих руках, словно пришпиленный таракан.
– Когда у тебя на постое мастер Инквизиториума, девки должны быть готовы по первому зову, понял? – Я толкнул его к стене.
– Понял, понял...
– Чтоб были красивые и молодые, – наказал я. – И ещё одно. – Я склонился к уху трактирщика, как бы желая рассказать ему секрет. – Нежелательно, если не сказать больше, не нужно, чтобы они были слишком отмыты. Мастер Кнотте любит такой специфический, хе, хе, запашок...
Корчмарь угодливо рассмеялся.
– Конечно, мастер, всё сделаю, как надо, в два счёта.
– Ну вот! – Я ткнул его указательным пальцем в нос.
Я признаю, что изобрёл не особенно утончённую месть, а только такую, на которую в данный момент был способен. По крайней мере, попорчу Кнотте немного крови и, возможно, немного спутаю его планы на сегодняшний вечер. Поскольку о Кнотте можно сказать много плохого, но обоняние у него чувствительное. Казалось, ему не мешает запах собственного пота или фекалий, но я помнил, как однажды он, наверное, с час измывался надо мной, что изо рта (пасти, как он любезно выразился) у меня воняет, словно из свежераскопанной могилы. Что, конечно, ни на крупицу не соответствовало истине.
– Ах да, мастер! – Воскликнул трактирщик, видя, что я ухожу. – Вы уж сообщите мастеру Кнотте, что позавчера с самого утра я отправил гильдейской почтой письма, которые он мне передал. Дойдут надёжно и без промедлений, как он и велел.
– Какие письма?
– А мне-то откуда знать? – возмутился он. – Разве я чужие письма читаю? Да ещё, не приведи Бог, его милости инквизитора?! Да он бы ремней из меня приказал нарезать!
– Святая правда. Сами ему сообщите, потому что я сегодня его уже не увижу. Хотя, впрочем, почему вы до сих пор ему не сказали?
– Как же нет? Говорил, два раза, – сказал жалобным тоном корчмарь. – Но ваш учитель не запомнил, и ещё меня же и вздул за задержку. Скажите ему, по милости своей, может быть, ваши слова он запомнит. Позавчера. На самом рассвете. Прошу вас...
Я вздохнул и покивал головой, ибо, как видите, не только я нёс крест господень в лице этого идиота.
– Сделаю всё, что смогу, – буркнул я.
Я на секунду задумался, что это за письма и кем мог быть адресат Кнотте, но не собирался об этом спрашивать ни его самого, ни трактирщика. В конце концов, это не моё дело, да и хоть бы он послал и тысячи писем, это не помогло бы нам в решении загадки Мясника.
***Следующая неделя выдалась не из приятных. Мастер Кнотте, правда, часто пил и обжирался при дворе маркграфини, так что у меня не было оказии с ним встречаться, но когда я на него натыкался, он относился ко мне как Геракл к содержимому авгиевых конюшен. Вдобавок я должен был отпустить владельца комнатушки, в которой был найден труп Екатерины Кассель, поскольку даже сверхъестественному идиоту было ясно, что он не имеет ничего общего с убийствами. С ним, впрочем, не случилось ничего плохого, кроме того, что ему пришлось провести несколько ночей в холодной камере. Может даже, в этой камере он провёл время приятнее, чем в обычной квартире, ибо в городе царила такая жара, что жить не хотелось. Я не встречал человека, который не надеялся бы на дождь, не было никого, кто с проклятиями не вглядывался бы в безоблачное, светло-лазурное небо. Жара, как обычно, также вызвала прямо неслыханную интенсификацию всевозможной вони. Воняли люди, воняли их дерьмо и моча, воняла выброшенная ими еда. К соседней красильне и кожевне подходили только те, кто не мог этого избежать, и те, чьи ноздри, казалось, были равнодушны ко всем внешним раздражителям. Насколько я знал, в первые недели люди искали прохлады в протекающей через центр города реке, но уже через несколько дней над всей поверхностью воды (добавим, не слишком большой поверхностью, поскольку река превратилась в озерцо, состоящие из мелких луж) возносился невыносимый смрад гниющих отходов.
– Что за времена, что за времена, – жаловался наш корчмарь. – Сколько живу, не видел такой жары. Вы знаете, это уже одиннадцатая неделя с тех пор, как упала последняя капля дождя!
– На всё воля Божья, – ответил я.
Я находился в достаточно привилегированном положении, так что, по крайней мере, мне не приходилось выстаивать в очередях к колодцу. Ибо в городе большинство из них уже пересохли, а к тем, что ещё действовали, выстраивались толпы. К счастью, я просто приказал трактирщику, чтобы он обеспечивал нас водой, и меня не интересовало, как он этого добьётся, до тех пор, пока я каждый вечер видел результат в виде наполненной до краёв бочки.
– Заболеваете вы от этого мытья, господин инквизитор, – покачал он головой, с отвращением глядя на зеркало воды. – Разве вы не знаете, что вода освобождает поры, через которые потом проникают вредные миазмы, вызывающие лихорадку? О-ох, говорят даже, что всякая зараза и моровые поветрия - это вина слишком частого купания...
– Ну-ка, ну-ка, а вы откуда набрались подобной мудрости?
– Многие врачи так говорят. Жил тут у меня один такой, что даже капли воды боялся будто худшего кощунства. Пот, говорил, и грязь покрывают нашу кожу, словно естественным панцирем, благодаря которому стрелы болезни не проникнут к телу, – он прикрыл глаза и произнёс этот тезис с таким пафосом, что я был уверен, что он цитирует своего бывшего арендатора.
– Как понимаю, тот доктор пах не слишком приятно?
– Зато здоров был как бык, пока не помер!
– И от чего же он умер?
– А я почём знаю? Кашлял, кашлял, пока до смерти не закашлялся. Но ни одна хворь его не брала! Только тот кашель...
– Вы посмотрите... – Я покачал головой.
– Говорят также, прошу прощения, что чистое тело и чистая одежда скрывают нечистую душу.
Я только вздохнул и прогнал его из комнаты, чтобы не мешал и не портил мне ванну подобными комментариями и советами. Не то, чтобы я не слышал их раньше, как и остроумного замечания, что правоверному христианину в жизни достаточно одной купели, да и то во время таинства святого крещения.
***Как я уже упоминал, расследование не сдвинулось даже на шаг, зато в городе бушевали всё более и более абсурдные слухи. То кто-то видел оборотня, мелькавшего под стенами и воющего на полную луну, то кто-то наблюдал за гигантской фигурой в кожаном фартуке, которая брела серединой улицы, таща за собой двуручный топор, жутко скрежещущий по мостовой, а кто-то другой снова увидел в вечерних сумерках крылатого демона, сидящего на церковном шпиле. И этот демон алчным взглядом рассматривал проходящих внизу людей.
– Откуда вы знаете, что взгляд демона был алчным? – Спросил я человека, рассказывающего эту историю, и задрал голову. – Как вы могли это увидеть в сумерках?
– Его зенки пылали багрянцем столь огненным, что, казалось, он рождался в самой глубине адской бездны! – Воскликнул тот.
Я перевёл взгляд с церковной башни на пухловатое, покрасневшее лицо.
– Вы поэт?
– Нет, ещё нет, –вдруг смутился он. – Но я стараюсь, потому что моя невеста...
– Хорошо, хорошо. – Я похлопал его по плечу. – Благодарю вас за информацию.
Итак, за проведением точно таких же или подобных бесед пролетал день за днём. Но я не пропускал ничего, старался быть везде и общаться со всеми, даже если собеседник казался королём идиотов либо принцем лгунишек. Я также допрашивал однажды мужчину, который подстрелил из арбалета фигуру, влезающую через окно в спальню жены, но оказалось, что это не Мясник, а любовник его супруги. Впрочем, он и сам не знал, радоваться этому событию или нет, ибо любовник оказался давним другом семьи. Я, однако, не жалел посвящённого этому идиотизму времени. Если что, будет ясно, кто пытался выследить убийцу, а кто жрал, бухал, трахал шлюх и пердел в подушки.
– И снова ничего, так, парень? – Мастер Кнотте каждый вечер повторял эту формулу.
И каждый вечер в его глазах я видел презрение. Презрение ко мне, к моим навыкам, моим усилиям. Раз в два дня он велел мне представлять подробный письменный отчёт обо всём, что я сделал, и мне удалось заметить, что этот отчёт по крайней мере однажды сослужил мастеру Альберту хорошую службу. А именно, когда я увидел клочок бумаги, выглядывающий из чаши, которая служила Кнотте ночным горшком. И я не думал, что перед использованием он соизволил хотя бы бросить взгляд на написанное.
Каждый день я ожидал, что услышу сообщение о смерти очередной девушки. Я просыпался, и, завтракая, почти со страхом поглядывал на дверь, ожидая, что в неё вбежит посланец маркграфини или хотя бы какой-нибудь поражённый ужасом гражданин и закричит: «Мясник! Мясник вернулся!». Поэтому в день, когда я действительно услышал эти слова, я даже почувствовал облегчение. Произошло это, правда, несколько иначе, чем в моём воображении, ибо плохие новости нашли меня посреди улицы. Какой-то человек выскочил прямо на меня из-за угла и, словно крючьями, вцепился пальцами в мою рубашку.
– Вы уже знаете? – Прохрипел он. – Уже знаете? Мясник... Мясник здесь... Вернулся...
Потом он отпустил меня и помчался вперёд как угорелый. Не знаю почему, но я сразу понял, что имею дело с сумасшедшим. В голосе мужчины звучали столь искреннее сожаление и ужас, что у меня сложилось убеждение, что он, должно быть, видел жертву своими глазами. Чуть позже её увидел и я.
– А мы как раз за вами послали, господин инквизитор, – произнёс охранник, как только меня увидел. – Всех сразу же выгнали из помещения, так что, если хотите, можете идти. Она там лежит...
Лицо человека, который произносил эти слова, было серым, как пепел, а глаза ошалелыми и расширенными от страха.
– Вы уже знаете, кто она... кем была...?
Вместо ответа он вздрогнул, а потом покачал головой.
– Может, по платью её кто узнает, иначе вряд ли получится.
Однако даже внешний вид охранника и эти слова не подготовили меня к зрелищу, которое ожидало меня внутри.
– Матерь Божья! – Совершенно непроизвольно вырвалось у меня, когда я увидел, что находится в комнате.
Третья жертва была разделана настолько тщательно, что на полу я не заметил куска тела большего, чем тушка цыплёнка. В целости сохранилась только голова (из чего легко можно было понять, что останки принадлежат человеку), но мучитель снова содрал кожу с лица. Охранник упомянул, что девушку можно будет опознать по одежде, и это потому, что невредимое платье висело на вбитом в стену гвозде. А значит, мучитель сначала велел девушке раздеться, или, возможно, она разделась по собственной воле. Но что же в таком случае стало с бельём? С обувью?