Когда мы пришли к соглашению, я приказал отвязать Неймана и отвести в камеру. Я не до конца верил, что он всё сделает в соответствии со своим обещанием, но я собирался ему ещё раз о нём напомнить перед визитом маркграфини.
Когда Неймана вывели из подвала, Кнотте громко причмокнул.
– Я бы чего-нибудь съел, а то в животе урчит. Отправляйся, Морди, бегом в корчму, и скажи, чтобы мне приготовили хороший обед. Только чтоб горячий ждал на столе, когда я доплетусь. Ты понял?
– Конечно, мастер.
– А в общем, ты справился лучше, чем я думал. – Он бросил на меня взгляд, в котором на этот раз можно было прочесть немного доброжелательности.
– Спасибо. Я буду стараться.
– Ну что такое, парень? Ты не до конца уверен, что и как, хм?
– Этот человек, этот Нейман... – решил я ответить после долгой паузы.
– Та-ак?
– Я убил крысу в его мастерской, а ему противно было даже смотреть на тушку. И он вопил, чтобы я выбросил её как можно скорее...
– И что с того? – Взгляд мастера Альберта потяжелел, и доброжелательность исчезла из его глаз.
– Разве человек, который боится дохлой крысы и дрожит, видя крысиную кровь, устроил бы такую резню?
– Неисповедимы пути Господни, – резюмировал Кнотте. – Помни, что это сумасшедший, и не забивай себе голову. Лучше радуйся, что мы вернёмся домой с полными кошельками и что мы проделали большую работу во славу Господа.
Может, ты и вернёшься с полным кошельком, подумал я взбешённо, но я-то точно нет. Конечно, мне даже в голову не пришло произнести эти слова вслух. Так что я промолчал в ответ на его слова.
– Послушай, Морди, – прошипел Кнотте и я видел, что он разозлён тем, что я и в этот раз льстиво не признал его правоту. – У нас есть виновный, и я считаю дело законченным.
– У нас есть человека, который признал вину, – уточнил я, хотя прекрасно знал, что мне вообще не стоило говорить. Но разговор с Кнотте напоминал расчёсывание заострённым колышком свербящего нарыва. Человек знает, что поступает глупо, но всё равно чувствует потребность калечить себя дальше. А ведь я знал, что мастер Альберт торопился получить награду и покинуть владения маркграфини. Что будет происходить потом, его уже не волновало.
– Это одно и то же, – рявкнул он. – А ты, Морди, не трепи попусту языком, если хочешь сохранить мою благосклонность. И если хочешь стать инквизитором.
– Конечно, мастер, – ответил я. – Прошу меня простить.
– Ну! – Он хлопнул меня по щеке, настолько легко, что это можно было считать лаской, но в то же время достаточно сильно, чтобы принять этот жест за форму наказания. – Держись меня, малой, и не пропадёшь.
– Я последую вашему совету, мастер Альберт.
– Хороший мальчик. А теперь беги в корчму, не то я дам тебе такого пинка, что ты до неё долетишь. – Он добродушно рассмеялся, а его добродушие должно было дать мне понять, что угрозу пинка не нужно воспринимать слишком серьёзно.
Прежде чем я дошёл до таверны, я встретил на рынке Легхорна, который торговался у одного из прилавков.
– О! – Обрадовался он. – Я вас ждал, а здесь убиваю время... Он признался?
– Признался. Если вы хотите представить маркграфине протокол допроса, его можно получить в ратуше. Они должны сделать копию, но если вы не хотите немного подождать, можете сейчас забрать оригинал.
Он покачал головой.
– Госпожа фон Зауэр пожелает сама всё услышать из уст Неймана. Честно говоря, она не до конца вам доверяет, так что для вас будет лучше, если показания этого человека будут звучать логично и правдоподобно.
Ба! Куда ни кинь, всюду клин. Ведь эти показания были добыты мной, и это я отвечу, если что-то пойдёт не так, как надо.
– Он рассказал нам всё, и у нас нет причин подозревать, что он лгал, – сказал я.
– Госпожа маркграфиня сама это оценит, – ответил он надменным тоном.
– И для вас будет лучше, если всё пройдёт в соответствии с замыслом Кнотте, – сказал я, имея в виду жалобы Легхорна на маркграфиню.
– Меня это уже не волнует. – Он махнул рукой и широко улыбнулся. – Представьте себе, меня пригласили к императорскому двору. – Он выпрямился от гордости. – В самый Аахен!
– Вы подумайте...
– Ну да. Меня позвал один мой родич, который признал, что император нуждается в таких людей, как я. Молодых, сообразительных и образованных. Если будете когда-нибудь в Аахене, зайдите ко мне. Повспоминаем былые времена. Я уверен, что через несколько месяцев каждый в Аахене без ошибки укажет вам дорогу к дому Тадеуша Легхорна.
Как видно, мой товарищ был чрезвычайно высокого мнения о себе, и признаюсь даже, что мне стало интересно, в какой степени его скорректирует придворная реальность. Ибо насколько я знал, безопаснее было ходить босиком по змеиному логову, чем находиться при императорском дворе. Но кто я такой, чтобы обращать на этот факт внимание молодого, сообразительного и образованного дворянина? Что мог знать о большом мире неотёсанный помощник инквизитора. Правда?
***Я вышел злой и униженный (разве я вообще когда-либо выходил из квартиры Кнотте в другом состоянии?), а дела пошли ещё хуже. Ибо едва я успел переступить порог корчмы, как услышал крик:
– Инквизитор, инквизитор!
Легхорн подбежал ко мне, потный и запыхавшийся. И очевиднейшим образом недовольный тем, что он потный и запыхавшийся.
– Да?
– Маркграфиня... – он на миг прервался, чтобы передохнуть, как видно, он перед этим мчался, словно заяц. – Маркграфиня приказывает... немедленно... явиться.
Я снисходительно улыбнулся, ибо то, что он воспринимал с благоговением, меня совершенно не касалось.
– Маркграфиня, при всём уважении, не может мне ничего приказывать, – сказал я. – Я подчиняюсь приказам Кнотте, а он лишь своим руководителям в Святом Официуме. Мне даны задания, и я должен их выполнять. Мне очень жаль, господин Легхорн.
– Это вас не затруднит. – Дворянин молитвенно сложил руки, и я понял, что он, должно быть, был по-настоящему раздавлен мыслью, что вернётся к госпоже фон Зауэр и скажет ей, что не выполнил поручение.
– Не могу. – Я пожал плечами. – Я должен получить разрешение мастера Альберта. Постарайтесь понять формальные вопросы, связанные с иерархией. Не я их придумал, но я должен их соблюдать.
– Если вы не явитесь, – начал Легхорн уже с явной угрозой, – маркграфиня надерёт уши Кнотте. И тогда Кнотте на вас, – он наставил на меня указательный палец, – свалит вину за всё, что не так. Представьте, в каком он будет неописуемом восторге!
О, безусловно, именно так и случилось бы. И ничто не удержало бы мастера Альберта, чтобы этим счастьем поделиться со мной. Я заколебался, и дворянин увидел эту нерешительность.
– Ведь это всего лишь разговор, – он смягчил тон. – Какая в этом может быть измена?
– Ладно, – ответил я неохотно.
Я не был счастлив от принятия этого решения, но если бы я поступил иначе, то также не был бы счастлив. Я знал, что так или иначе, мне попадёт от Кнотте, и, в принципе, эта мысль должна была меня утешить. Ибо если я уже был осуждён в его глазах, то разве имеет значение, какие ещё грехи, вольные или невольные, я совершу? Мастер Альберт, даже если бы он получил от меня кошелёк с золотом, и то нашёл бы повод для жалоб.
– Быстрее, прошу вас... – поторопил меня Легхорн.
– Простите, – сказал я твёрдо, – но я не собираюсь бежать. Я полон уважения к госпоже маркграфине, но пусть выражением этого уважения останется быстрая ходьба.
Он поморщился, однако не стал препираться, поскольку, вероятно, увидел, что спор ни к чему не приведёт, да и уже добился, чего хотел.
***Маркграфиня Елизавета фон Зауэр была худой высокой дамой с лицом, напоминающим лезвие топора (насколько я успел узнать, это лицо хорошо подходило к её характеру). У неё была столь нежная кожа, словно она ежедневно купалась в ослином молоке, очень светлые, почти белые, волосы, и поразительно холодные глаза. Я не разбираюсь в платьях и драгоценностях, но я дал бы голову на отсечение, что те, которые носила она, сделали бы меня (после их продажи, разумеется), если и не счастливейшим человеком, то уж точно одним из самых богатых несчастных на свете.
Я склонился гораздо глубже, чем предполагал вначале, потому что манеры и внешность маркграфини буквально излучали что-то, что, казалось, заставляло выказывать ей уважение. А кроме того, не следует легкомысленно относиться к людям, которые носят платья такой стоимости, что я был не в состоянии её себе представить, даже если б очень поднапрягся.
– Так это и есть молодой инквизитор, помощник нашего доброго мастера Кнотте, – в её последних словах отчётливо прозвучала неприязнь, которую она отнюдь не хотела и не собиралась скрывать.
Я вообразил себе, что её голос будет звучать как визг напильника по камню, но между тем он оказался мягким и глубоким. Я подумал, что если бы она захотела, то, безусловно, многих ввела бы в заблуждение своим голосом.
– К вашим услугам, госпожа.
– Оставьте нас. – Она махнула рукой, и придворные послушно и, насколько я заметил, почти сверхъестественно быстро поднялись с мест.
– Ты останься, Тадеуш, – приказала она Легхорну. – А ты сядь, Мордимер.
Я послушно притулился на краешке стула, но как только маркграфиня поднялась с кресла, сразу же вскочил.
– Сиди! – Одёрнула она меня. – Мне нравится ходить и садиться, когда я говорю, однако это не означает, что мне нравится смотреть, как все вокруг подскакивают на своих стульях. Я требую искреннего уважения, инквизитор, а не его поверхностных доказательств.
– Как сам Господь, – сказал я быстрее, чем успел подумать. Легхорн скупо улыбнулся.
– Хорошо сказано. – Маркграфиня на мгновение замолчала и кивнула. – Я лишь надеюсь, что в тебе сейчас говорит чувство юмора, парень, а не банальное подхалимство.
– Ни тому, ни другому не учат в Академии Инквизиториума, – ответил я.
– Тадеуш говорил, что ты умнее, чем выглядишь, – заявила она. – Хотя, с другой стороны, не следует особенно доверять его пристрастным наблюдениям. – Легхорн покраснел под язвительным взглядом маркграфини. – В любом случае, я желаю, чтобы ты сказал мне, что ты думаешь об этих преступлениях, даже если, – она остановилась и подняла указательный палец, – твоё мнение будет отличаться от мнения более просвещённого и опытного мастера Инквизиториума.
И снова в словах Елизаветы фон Зауэр только идиот не заметил бы явного отвращения. Не скажу, чтобы ход беседы меня удивил, но я по-прежнему не до конца понимал, как себя вести. От Альберта Кнотте зависело моё продвижение по службе, но также было бы не особенно разумно вызвать на себя гнев знатной госпожи. Так, может, лучше сыграть послушного идиота, согласного во всём со своим начальником? Но ведь тогда... тогда я не разгадал бы тайну убийств! Я уеду отсюда, подозревая, что настоящий убийца ходит на свободе, и ему теперь угрожает приговор уже только на Страшном Суде. А этого слишком мало, любезные мои, чрезвычайно мало. Хороший инквизитор должен быть полезным инструментом Господа, а если бы я уехал из города, оставив в нем убийцу, я оказался бы инструментом бесполезным.
– Нейман действительно является убийцей, или твой учитель нашёл себе козла отпущения? – Маркграфиня вперила в меня пронзительный взгляд.
Я принял решение. Я не буду притворяться идиотом, ибо этого мне не позволяло честолюбие, но я и ни в коем случае не буду обвинять Кнотте в неисполнении обязанностей, некомпетентности или злоупотреблениях. Он был последним человеком, к которому я мог бы питать чувство верности, но он также был служителем Святого Официума. Критикуя его, я бросил бы тень на всю организацию. А этого делать нельзя.
– Доказательства неопровержимо свидетельствуют против Неймана, – сказал я. – В этом нет никаких сомнений. И нет никаких сомнений в том, что мастер Кнотте, арестовывая художника, сделал то, что должен был сделать в свете сложившихся фактов.
Госпожа фон Зауэр не сводила с меня глаз.
– Но ты не уверен, что убивал именно Нейман? – Она сделала сильный акцент на слове «ты».
– Достойная госпожа, в этом может быть уверен только Господь Всеведающий. Мы, люди, лишь подозреваем. С большей или меньшей долей вероятности.
– Так ты считаешь, что пытать Неймана было необходимо?
– Это никогда не повредит, – ответил я.
Легхорн покивал головой, соглашаясь с моими словами.
– Квалифицированный допрос является неотъемлемой частью в процессе расследования истины, – сказал он. – Смею надеяться, госпожа Елизавета, что искренние показания Неймана пролили на дело новый, яркий свет. И трудно было бы склонить его к откровенности иначе, чем с помощью страха и боли.
– Я удивлена, что говорю это, но ты прав. – Маркграфиня вдохнула, будто тоже приняла решение, и в связи с этим фактом с её сердца упал камень. – Этот человек – безжалостный монстр. Только пытки могли склонить его к признанию. – Она обратила лицо в мою сторону. – Я так понимаю, что ты и твой мастер провели допрос, результаты которого не подвергаются сомнению?
– Я не уполномочен отвечать от имени мастера Кнотте, но думаю, что дело было доведено до счастливого финала.
– Очень хорошо, – медленно проговорила она. – Однако чтобы убедиться, что дело окончательно разъяснилось, я должна выслушать этого художника. И помни, что за провал, если бы таковой случился, вы будете ответственны оба. А я не прощаю провалов.
Если она думала, что испугает меня, то она крупно ошибалась. Инквизиторы не неподсудны, но ими совершенно точно не может помыкать любая аристократка. Единственное, что она могла сделать, это не заплатить нам. А поскольку всю сумму и так загребёт себе Кнотте, то, в принципе, меня это мало волновало. Я, однако, не собирался делиться с госпожой фон Зауэр этими мыслями и только склонил голову в знак уважения.
– Знаешь, почему я больше всего на свете хочу получить Мясника, кем бы он был?
– Он угрожал городу госпожи, – ответил я.
Она кивнула головой.
– Эти девушки были моей собственностью, Мордимер. А собственность – это не только привилегия. Собственность это ещё и ответственность. Впрочем, – она надула губы, – ты этого не поймёшь, потому что ни один простолюдин не охватит разумом подобной материи.
Что ж, она ошибалась. Может, я и был простым парнем, но некоторые вещи понимал. Я понимал, что Мясник болезненно уязвил маркграфиню, ибо он не только уничтожил её имущество, но также показал, что, несмотря на деньги, власть и вооружённые силы, находящиеся в её распоряжении, она не в состоянии эту собственность защищать. Он перенёс войну на поле, на котором маркграфиня оказалась бессильна. Конечно, было усилено патрулирование города (в котором очень честно и искренне участвовали и цехи, в особенности цех мясников, в ярости от того, что ему портят репутацию), назначена высокая награда за информацию об убийце, и наконец, прибегли к услугам инквизиторов. И очевидно, что долгое время каждое из этих усилий оказывалось бесплодным в противостоянии с хитрым безжалостным преступником.
– Мастер Кнотте выдавил из него всё, – сказал я. – Думаю, вы удостоверитесь, что показания Неймана последовательны и убедительны.
Елизавета фон Зауэр отвернулась, энергично взметнув по земле краем юбки.
– Только проследи, чтобы он, может, наконец, хоть в этот раз был трезв, – бросила она на прощанье.
– Вы действительно в это верите? – Легхорн подождал, пока мы услышим стук закрывающейся двери, и только тогда задал этот вопрос.
– Во что?
– Как во что? В виновность Неймана, ясное дело.
– Это не вопрос веры. – Я пожал плечами. – Это вопрос неопровержимых доказательств, найденных в убежище, к которому у него был ключ. Или я не должен верить своим глазам, господин Легхорн?
– Ну да. Наверное, вы правы. Тем не менее, протесты художника звучали так искренне...
Я усмехнулся.
– Нет ничего более искреннего, чем заверения преступника в своей невиновности, господин Легхорн. Помните, что обвиняемому мы верим лишь тогда, когда он признаёт свою вину.
– Весьма разумное замечание, – заметил дворянин. – Я надеюсь, – он заколебался, – что моё присутствие в процессе... хм, допроса, не потребуется?