Он сделал шаг, и девушка попятилась.
– А моя мама? Вы женаты на ней!
– Елена? Да, она мила, умна, красива. Но она – лишь твоя бледная копия. Да, мы соединены перед Богом и людьми, но, Владочка, если бы ты знала, как часто я корил себя за поспешное решение! Если бы я в первые дни нашего знакомства понял, что под внешностью гадкого утенка – помнишь, какой ты была в тринадцать лет? – таится прекрасный лебедь, я бы ни за что не стал флиртовать с твоей матерью. Я бы сделал все, чтобы ты полюбила меня и в положенный срок стала моей женой. Да, я виноват, я уже связан долгом… Но Господь меня покарал за поспешное решение. Ах, Владислава, если бы ты знала, как я страдаю, как терзаюсь! Дома, в просторных комнатах, мне как-то удавалось сдерживаться, но не сейчас, когда ты так близко, когда тебя отделяет от меня всего лишь тонкая переборка в каюте. Я страдаю, я мучаюсь, Владислава. Неужели в тебе нет ни капли ответного чувства?
– Нет!
– Ну тогда хоть капля жалости к бедному влюбленному?
– Пожалейте лучше мою мать. Она ждет вашего ребенка. Неужели вы его бросите?
Протянутые руки опустились, словно по ним ударили.
– Ты права, – промолвил Михаил Чарович таким тоном, что Владислава чуть было ему не поверила. – Я должен оставаться с твоей матерью. Так судил Бог, таков закон. Но если бы ты знала, как это тяжело! Если бы в тебе нашлась хоть капля сострадания, хоть немного нежности… Надеюсь, ты не выдашь Елене мою маленькую тайну? Она ждет ребенка, мы не можем ее волновать по пустякам.
– По пустякам? – вспыхнула девушка. – Вы пытались меня… пытались…
– Только поцеловать. Ничего более, и то потому, что не мог устоять перед твоей красотой. Теперь я вижу, что действовал в ослеплении, эгоистично, необдуманно. Ты простишь меня?
С этими словами он опустился перед нею на одно колено, прижимая одну руку к сердцу, а другую протягивая ей.
– Умоляю о милосердии, о моя прекрасная дама!
Владислава с тревогой оглянулась по сторонам, мечтая, чтобы на пустынной дороге показался хоть кто-нибудь. Нищий бродяга, бабы с ведрами, стайка босоногих мальчишек, телега… Как назло, никого.
– Прости меня или я не сдвинусь с этого места!
Девушка закусила губу. Мама и отец часто говорили ей о милосердии, о том, что прощать – долг всякого. И что нет такого преступления, которое нельзя было бы простить. Простил же ее отец, князь Владислав Загорский, свою неверную жену.
– Прощаю, – со вздохом согласилась девушка.
– Тогда пожмем друг другу руки? – Михаил Чарович все еще не вставал с колен.
Владислава заколебалась, но все-таки вложила свои пальцы в его ладонь.
Мужчина проворно вскочил с колен – девушка даже вздрогнула. Он улыбался, когда целовал ее запястье.
– Ну а теперь, в знак примирения, не пойти ли нам в ресторан? – поинтересовался он. – До отплытия еще есть время, и там наверняка найдутся свободные столики.
Владислава была готова идти куда угодно, лишь бы там были люди. Оставаться наедине с отчимом ей решительно не хотелось.
В ресторане играла музыка; почти все столики были заняты, но метрдотель нашел им один свободный. Расположение его было не совсем удачное – мимо постоянно ходили люди. Но Владислава была рада и этому, так она была уверена, что отчим не станет к ней приставать. Да и не все ли равно, где сидеть? Она вдруг обнаружила, что проголодалась, и налегала на поданный бефстроганов с удвоенной энергией. Помнится, мама все время высказывала ей, что девушке неприлично так много есть.
Отчим за едой помалкивал, руки под столом не распускал, и в глубине души Владислава была ему за это благодарна. Но как ей теперь жить? Как смотреть матери в глаза? Пока не выйдет замуж, она остается под властью родителей…
Родителей! Ну конечно же! Как можно было забыть? Ведь есть же ее родной отец, князь Владислав Загорский! Он жив и здоров и должен защитить родную дочь. Тем более что Владислава – единственная продолжательница фамилии. Интересно, она успеет написать отцу уже сегодня?
– Сколько времени?
Михаил Чарович вытащил на цепочке золотой «брегет», откинул крышку.
– До отплытия еще почти полчаса, без трех минут. Зачем тебе, Владочка? Мы отлично все успеем доесть. Нам еще должны принести бланманже и ликер. И мы, может быть, уговорим твою маму немного пройтись по пристани.
– Мне на почту надо.
– Отправить письмо? Что за блажь? Кому тебе писать?
– Моей школьной подруге, Анастасии Ланской. Мы состоим в переписке, но я давно не писала. А путешествие – отличный повод, чтобы возобновить переписку и…
– И письмо уже при тебе? Отдай мне, я передам.
– Нет. Оно… я его не закончила. Хотела дописать и отправить сразу…
– Не говори глупостей. Ты не успеешь, если будешь дописывать его в спешке. Лучше в каюте спокойно закончи письмо, а завтра утром на первой же остановке мы его и отправим. Не будем терять времени в ресторанах, а сразу отправимся искать почту.
Владислава прикусила губу. Она думала, что быстро добежит до почты, черканет пару слов на гербовой бумаге, опустит конверт в ящик – и станет ждать ответа. Казенная бумага должна убедить отца, что все серьезно. Что же делать, если отчим не собирается оставлять ее без внимания?
Громкий переливчатый рев прокатился над водой, ворвался даже в ресторан, заставив посетителей обернуться к двери.
– Мы опаздываем! – Владислава вскочила, от души благословляя эту случайность. – У вас, наверное, часы отстают.
– Нет, погоди, не торопись. – Отчим схватил ее за руку. – Куда бежишь?
Половина посетителей ресторана встала и направилась к выходу. Владислава с Михаилом Чаровичем вышли вслед за ними.
Они ожидали увидеть, как пыхтит и гудит их пароход, готовый пуститься в дорогу. Но навстречу, с верховьев, натужно пыхтя и тарахтя колесами, двигался другой пароход, такой же по размеру, с широкой двойной полосой по борту – широкой красной и узкой зеленой. Трубы и поручни были выкрашены в черный цвет, и даже металлические части тоже были в краске. На носу красовалась надпись «Цесаревич Андрей». Он явно торопился, и издалека послал предупредительный гудок. Потом еще один и еще. Они слагали какой-то ритм, и, услышав его, Михаил Чарович нахмурился.
– Требуют позвать представителей власти.
– Что? – не поняла Владислава.
– Если я еще помню морские и речные сигналы, это значит: «На борту больные. Опасно!»
– Больные?
«Цесаревич Андрей» не стал подходить к пристани. Он бросил якорь чуть в стороне, перекрыв тем самым «Царице Елизавете» путь. Стало ясно, что о том, чтобы вовремя пуститься в путь, и речи нет.
Владислава боялась, что отчим сейчас напомнит про письмо – мол, пока суд да дело, допиши и отдай мне, а я отправлю. Но тот был так заинтересован другим пароходом, что, казалось, забыл о падчерице.
Предупрежденные начальником пристани, через полчаса, когда «Царице Елизавете» пора было уже отчалить, появились дрожки, где сидели врач, исправник и двое городовых. Они пересели в лодку, которую кто-то успел подогнать к пристани, и решительно направились к пароходу, который застыл посередине реки.
Пассажиры «Царицы Елизаветы» столпились кто на обеих палубах, кто на пристани, и во все глаза смотрели, что происходит. Звучали тревожные и любопытные голоса:
– Интересно, а что случилось?
– Говорят, на борту парохода есть больные!
– Ужас! Надеюсь, ничего серьезного? Нет, что вы улыбаетесь? Есть же оспа, чума, холера, тиф… А вдруг там тифозные больные? Что же нам делать?
– А мы-то тут при чем?
– Ну как же? А зараза? Вдруг мы заразимся?
– Успокойтесь, нет никакой заразы. Мы же не на том пароходе.
– А что, если они сойдут на берег?
– И что тут такого?
– Как – что? Мы же будем рядом! Будем дышать одним воздухом с этими!
– Тогда не дышите!
– Вам бы все смеяться! А я ни минуты тут не останусь. Я сейчас же иду к капитану. Пусть снимается с якоря и скорее уплывает отсюда!
В толпе возникло движение – паникер старательно протискивался прочь. Ему что-то кричали вслед. Громко возмутилась какая-то женщина, которой он наступил на подол платья.
Отвлекшись на минуту на этого человека, Владислава просмотрела тот момент, когда на «Цесаревиче Андрее» произошли перемены. От борта отделилась лодка, стремительно направлявшаяся к берегу.
– Плывут! Плывут сюда! – послышались шепотки. – Интересно зачем?
– Держитесь от них подальше.
– О, еще один паникер! Да это городовой.
– Сейчас у него и спросим.
Люди настороженно следили, как лодка подходит к пристани. Гребли два матроса с «Цесаревича Андрея». Они остались в лодке, а поднявшегося на пристань представителя власти засыпали вопросами, что да как.
– Спокойнее, господа, спокойнее, – отвечал тот, протискиваясь сквозь толпу. – Не напирайте!
– Это не эпидемия? Нет, не эпидемия? – высоким пронзительным голосом лепетал какой-то старичок.
– Нет, господа, все в порядке. Просто один из пассажиров найден мертвым.
Толпа шарахнулась в стороны. Кто-то перекрестился, кто-то потянул с головы шапку.
– Слава богу, слава богу! – повторял старичок, крестясь. – Как же хорошо!
– Чего ж тут хорошего? Человека ведь убили, – возразили ему.
– Слава богу, что мы-то живы останемся!
Владислава стояла в стороне. Девушка внезапно поняла, что осталась одна – отчима не оказалось поблизости. Убежал? Отправился успокаивать маму? Как бы то ни было, она радовалась передышке. Хоть несколько минут побыть без его назойливого внимания.
К представителю власти шагнул один из пассажиров. Услышав его голос, Владислава узнала того самого мужчину с холодными цепкими глазами, который каких-то два-три часа назад утешал некую графиню.
– Я из полиции, – коротко промолвил он. – Что происходит?
– Несчастный случай, – ответил городовой. – Один из пассажиров найден мертвым. Врач констатировал, что…
– Я могу осмотреть тело и место преступления?
– А могу я узнать… э-э-э…
– Можете. – Мужчина полез во внутренний карман сюртука. – Вот мой паспорт и подорожная.
У городового глаза полезли на лоб, едва он бросил взгляд на бумаги.
– Третье отделение? В-вы? – прошептал он внезапно севшим голосом.
– Именно. Так что?
– Пр-рошу… – Служитель закона сделал широкий жест.
Владислава внимательно смотрела им вслед. Она лишь понаслышке знала о Третьем отделении Тайной канцелярии его величества, но слышала, что его представителей боятся все, даже обычные преступники. На вопрос, что же такого страшного было в Третьем отделении, округляли глаза и шепотом произносили одно-единственное слово: «Инквизиция». В гимназии девочки шептались, что инквизиторы всегда ходят в алых мантиях, чтобы не так была заметна кровь, а вот поди ж ты – с виду обычный человек в цивильном платье. Разве что подтянут и одет с иголочки – иные князья и графы не умеют так одеваться и держаться.
Отойдя в сторонку, чтобы ее не задевала толпа, девушка осталась ждать, посматривая на «Цесаревича Андрея». На пароходе пробили склянки, в это время «Царица Елизавета» должна была готовиться к отплытию. Но из-за непредвиденной задержки она пока оставалась у пристани Дмитрова. Краем глаза Владислава заметила капитана, он вышел на палубу и говорил с пассажирами. Все ее внимание было приковано к несчастному пароходу, и она одной из первых заметила, что лодка отчалила во второй раз.
Теперь в ней кроме городовых были врач, исправник, инквизитор и еще один человек – судя по мундиру, старший помощник капитана. Два матроса бережно снесли и уложили на дно объемистый мешок.
– Плывут! Плывут! – опять зашевелилась толпа. – Смотрите, что там? Ах, не напирайте так! Сейчас все узнаем.
Первыми выбравшиеся на пристань городовые постарались расчистить пространство от собравшихся любопытных. К пристани от города тоже спешили люди. Кто-то случайно заметил застывший на стремнине пароход, передал соседям, те – дальше, в результате сюда стекалось много народа. Подоспевшая охрана еле сдерживала толпу.
– Что там? Что случилось? Ой, смотрите! Что это? Кровь?
Два матроса осторожно поднимали мешок, в котором, судя по всему, находилось человеческое тело. Ткань успела пропитаться чем-то красновато-бурым, и толпа хором вскрикнула, когда, сорвавшись, одна густая капля шлепнулась на доски настила.
– Это кровь? Кровь! Кровь! – зашептались в толпе.
– Успокойтесь, господа! – Холодный голос инквизитора легко перекрыл гул голосов. – Опасности нет. Все под контролем. Я не сомневаюсь, что уже через пару часов вы сможете продолжить путешествие и забудете об этом происшествии…
«А вот я – вряд ли», – могли досказать его холодные глаза, когда он обвел цепким взглядом толпу. Девушка задрожала, когда его взгляд скользнул по ее лицу, но инквизитор тут же отвернулся и принялся рассматривать других, прикидывая, раздумывая, запоминая, точно хотел сохранить в памяти лица абсолютно всех людей, находившихся в тот день и час на пристани и палубе парохода.
2
Он знал, что инквизитор его заметил. Ему был хорошо известен этот взгляд – тяжелый и вместе с тем задумчивый. Взгляд человека, который уже все про тебя знает и только не решил, как с тобой поступить – схватить сразу или немного подождать. Достаточно было, чтобы два взора – колючий, настороженный и деловито-расслабленный случайно встретились… и словно искра проскочила между ними.
Лясота помнил этот взгляд. Точно так же смотрели полицейские жандармы девять лет тому назад. Они еще только переступили порог, только посмотрели по сторонам, а он сразу понял, что это пришли за ним. Еще никто ничего не сказал, на него еще даже не обратили внимания, но уже жизнь закончилась. Девять лет назад его жизнь изменилась на «до» и «после»…
…после долгих месяцев одиночной камеры, когда днями не видишь человеческого лица, не слышишь ничьего голоса, а если и встречаешься, то только со следователем, были долгие этапы пересылки. Шли пешком, стараясь держать строй, поддерживали свисающие с запястий цепи кандалов. Сначала их звон раздражал, потом к нему привыкли. Человек привыкает ко всему.
Лясота привыкать не хотел. Его осудили на десять лет каторги и двадцать лет поселений, но он еще по пути за Каменный Пояс дал себе зарок, что не останется в тайге до конца. Он сбежит. К ней, которая осталась там, во Владимире.
В пути было всякое. В деревнях местные жители выбегали навстречу «несчастненьким», как их звали. Девушки причитали, женщины молча качали головами, старухи просто и скупо совали в протянутые руки хлеб, крестили склоненные головы. Мужики снимали шапки. Иной раз вместе с хлебом подавали копейки и полушки. Раза два или три выпал гривенник. Все эти деньги Лясота ухитрялся прятать, скопив к концу этапа приличную сумму в три с полтиной рубля мелочью. Было бы больше, да приходилось делиться.
На каторге, толкая тачку и размахивая кайлом, он ждал, терпел, думал. К некоторым его товарищам по несчастью приезжали жены и невесты. Привозили гостинцы, вести с воли. Всякий раз, как проходил слушок о приезде очередной «подруги», у него замирало сердце – а вдруг это она, его невеста? Вдруг приехала, не вынесла разлуки? И всякий раз он ошибался. Но продолжал надеяться и верить. Вдруг она просто не знает, где его содержат? Вдруг только и ждет от него вестей?
Передать письмо на волю было делом почти невозможным. Ни бумаги, ни пера им не полагалось. Если что надо было отписать родным, приглашали писаря и тот писал под диктовку. Конечно, ничего опасного или крамольного против царя не выскажешь. Дозволялось лишь спрашивать о здоровье и в двух словах описывать свои просьбы. Когда на каторге появились женщины, стало немного легче – они передавали бумагу, перья и чернила каторжникам, писали сами, писали много, в том числе и сильным мира сего – губернатору Закаменья, министрам, самому царю во Владимир-Северный. Одна из них передала по просьбе Лясоты заветное письмецо, в котором он просил возлюбленную приехать и навестить его, бедного страдальца.
Ответ шел больше полугода. Несколько скупых строчек о том, что живы-здоровы, живут – не тужат, чего и ему желают, но приехать никак не можно. В конверт были вложены две рублевые ассигнации, хотя было сказано, что посылают пять рублей. «Украли», – подумал тогда Лясота. Ничего. И эти деньги прибавились к накоплениям. К тому моменту в вещах Лясоты хранилось почти пять рублей без нескольких копеек – в основном за счет подаваемой местными жителями милостыни.