Сарагоса, думаю я, похожа на старого богатого дядюшку, познакомившись с которым, понимаешь: черт бы с ним, с наследством, обойдемся, лишь бы никогда больше с этим мрачным хмырем дела не иметь. Однако после третьей рюмки хереса вдруг выясняется, что старик – превосходный рассказчик, и память у него дай бог каждому, а жизнь была – офигеть какая, и ты сидишь, открыв рот, развесив уши, а потом мчишься к «мрачному хмырю» по первому зову, и не ради наследства, конечно, ты о нем уже и думать забыл.
В общем, дело за тремя рюмками.
Эй, говорю негромко, как же тебя подпоить? Но Сарагоса по-русски не понимает и по-английски тоже, зато по-арабски, не сомневаюсь, поймет, но я ни слова не знаю, и по-испански не могу такую сложную фразу сконструировать, мне бы чего попроще. Бебамос[15]! – говорю. – Бебамос!
Какое там. Нет ответа.
Это, видимо, потому, что я Сарагосе тоже пока не нравлюсь. Уж не знаю, чем не угодил, но давно заметил: когда город мне симпатизирует, я на каждом углу натыкаюсь на отличные кофейни и винные погребки, на выбор, чего душа пожелает. А здесь уже целый час хожу и еще ни одной забегаловки не приметил. То есть, вообще ничего. Негде бедному страннику выпить чашку кортадо и стакан воды, а меж тем жажда меня вконец замучила, горло пересохло, при том, что холод собачий. Не город, а ледяная пустыня, черт знает что.
Сжалившись надо мной, но не желая сдавать позиций, Сарагоса пошла на компромисс, явила мне пыльный автомат, беспринципно торгующий кокой и пепси сразу. И обычная несладкая минералка там нашлась. Ликуя, я осушил сразу полбутылки, а потом стал оглядываться в поисках лавки для перекура. Холодно, конечно, но – переживу, лишь бы зажигалка работала на этом ветру.
Не с первой, конечно, попытки, даже не с десятой, но своего я добился и блаженно откинулся на спинку скамьи, установленной под беззаботно зеленеющим лиственным деревом неизвестной мне породы. Вода была мокрой, табак в сигарете – сливовым, лавка – теплой от солнца, а к ледяному ветру я уже, вроде, начал привыкать. Вполне можно жить.
Тем временем на другой стороне улицы рылся в мусорном контейнере надменный арагонский бродяга – с идеально прямой спиной и невидимым, но совершенно внятным «испанским воротником» на шее. Рядом топтался полицейский. Представитель власти, как я понимаю, старался призвать бездомного к порядку, но со стороны их беседа выглядела как встреча переодетого в лохмотья начальника с самым непутевым из подчиненных. Просто полисмен, бедняга, приезжий, сочувственно подумал я. А у этого бомжика предки в армии Альфонсо Первого Арагонского сражались, зуб даю.
И тут сверху раздался глас. Я, что характерно, понял его без перевода. Потому что глас сказал: «мяу».
Я задрал голову. На ветке – не то чтобы очень высоко, но вот так с земли не дотянешься – сидела небольшая черно-белая кошка. Вообще-то я не ахти какой кошатник и обычно пол зверя с первого взгляда определить не могу, но у этой красотки была такая девчачья морда, хоть бантик привязывай.
– Мяу! – требовательно повторила она.
Кошка явно обращалась не в пространство, а непосредственно ко мне. Дескать, ты же мужик. А я тут страдаю. Давай, сделай что-нибудь.
Эту гадскую беспомощную, мобилизующую на подвиг интонацию ни с чем не спутаешь. Я был обречен.
– Ладно, – сказал я, – сейчас. – Можно я сначала докурю?
Она коротко мявкнула, сердито, но и снисходительно – дескать, что с тебя взять, бревно бесчувственное, если ты способен спокойно дымить, пока дама в беде, давай, я потерплю. Я, кажется, покраснел, но все-таки докурил. Чтобы, значит, не дать сбить себя с толку. Ну и характер показать никогда не помешает. А потом – куда деваться – залез с ногами на лавку. И обнаружил, что не дотягиваюсь. А прыгать ко мне на руки кошка не пожелала. Хотя расстояние между ее лапами и моим рукавом было не больше метра, не о чем говорить.
– Вот же стерва капризная, – уважительно сказал я.
И полез на спинку, благо она была толстая и прочная, а сама скамья, похоже, глубоко вкопана в землю. Авось не рухнет.
Скамейка выстояла. Зато я сам чуть не рухнул, поскользнувшись на темном дереве, отполированном временем и надменными арагонскими задницами. Но вовремя ухватился одной рукой за древесный ствол, а другую протянул кошке, и она наконец соизволила пронзить острыми, как зубы адских насельников когтями рукав моего пальто, тонкое руно свитера, ну и предплечью досталось знатно, я даже охнул от боли. Кошка тут же спрятала когти, переместила передние лапы мне на грудь и утешительно замурлыкала. Дескать, прости дуру, я нечаянно, как мне загладить свою вину?
– Ничего, ничего, – примирительно сказал я. – Бывает.
Аккуратно спустился на землю, снова уселся на лавку. Кошка и не думала уходить. Уткнулась носом мне в шею и грохотала как трактор.
Жителей города Салдива[16], богатого и преуспевающего, каждую ночь мучают кошмарные видения – и спящих, и бодрствующих, и грешных, и праведных, и ученых, и невежд. И столь ужасны бывают эти видения, что никто не может сохранить рассудок, встретившись с ними один на один. Однако если рядом находится другой человек – родственник или чужак, друг или враг, справиться с кошмаром не сложнее, чем с обычным сновидением, о котором забываешь через несколько минут после пробуждения.
По этой причине в городе установились удивительные традиции, не похожие даже на обычаи ближайших соседей. Семейные узы крепки у всех народов, и как рассказывают бывалые путешественники, даже среди дикарей и варваров. Но нигде больше нельзя увидеть столь искренней, нежной и верной любви между домочадцами. Склоки и дрязги не имеют над ними никакой власти, ибо они ощущают себя боевыми товарищами, еженощно объединяющимися против тьмы.
Одиночество считается здесь величайшим несчастьем, потому что оно почти равносильно смертному приговору, и люди стараются оградить друг друга от подобной беды, памятуя, что однажды им самим может понадобиться такая помощь. Вот почему здесь не только берегут своих родичей, но и охотно усыновляют чужих сирот, а мужчины часто берут в жены незавидных невест, оставшихся без родни, и обращаются с ними так же хорошо, как если бы те принесли в дом огромное приданое.
В самом центре Салдивы есть площадь, куда в сумерках сходятся люди, которым не удалось найти себе пару – нищие бродяги и гордые старые девы, путники, для которых не нашлось места на переполненном постоялом дворе, и подростки, решившие доказать отцам свою самостоятельность. Разбившись на группы, они отправляются на покой. И никогда не случается такого, чтобы самый последний бродяга украл деньги из сундука приютившего его купца или полез под юбку к женщине. Людей, которые хотя бы раз провели ночь в одном помещении, на всю жизнь связывают священные узы братства, и тому, кто осмелится пренебречь ими, доведется иметь дело не с людскими законами, но с Высшим Правосудием.
– Мяу! – сказала кошка, и я очнулся.
Что это на меня нашло? Что за библиофильское сновидение наяву, что за маркополо, прости господи? Как будто в голове у меня прокрутили фрагмент аудиокниги, а перед глазами – иллюстрации к тексту, все это на бешеной скорости, в несколько секунд уложились, но я каким-то образом все осознал и запомнил, причем, кажется, наизусть. Чур меня, чур.
– Нос у тебя какой-то подозрительно сухой, – сказал я кошке. – Ты же наверное черт знает сколько там сидела, балда. Пить хочешь? Конечно хочешь, потому и орешь. Сейчас.
Налил немного воды в пригоршню, кошка вылакала ее так стремительно, хоть в цирке показывай – вроде еще развернуться не успела, а воды уже нет.
– Ясно, – сказал я. – Держи еще.
В итоге она выдула почти все, что оставалось в бутылке, удовлетворенно зевнула, спрыгнула на землю, благодарно боднула мою ногу и неспешно удалилась. Судя по величественной осанке, это была настоящая арагонская кошка, за ней стояло не меньше тысячи поколений предков, вскормленных на надменных местных грызунах.
– Ну крута, – уважительно присвистнул я ей вслед.
И отправился восвояси, тщетно пытаясь подражать повадкам аборигенов. Сбитая с толку Сарагоса тут же явила моему взору сразу несколько забегаловок, один бар даже показался мне вполне подходящим местом, чтобы выпить там кофе. Ну слава тебе господи, похоже, помирились.
На закате, стоя на мосту Пуэнте де Пьедра, я внезапно почувствовал, что у меня поднимается температура. Проклиная все на свете, метнулся в ближайшую лавку, запасся водой и апельсинами, купил аспирин в дежурной аптеке и отправился в гостиницу, для ускорения постукивая себя пакетом по бедру, как пастух ленивого барана. Шел практически как на Голгофу. Я очень редко болею, зато когда это случается, страдаю на полную катушку, с непривычки чувствую себя ныряльщиком в прохудившемся гидрокостюме, искренне полагаю всякую неполадку смертельно опасной – к примеру, от насморка, кажется, мне, вполне можно задохнуться во сне, если по какой-то причине не сработает система автоматического отверзания уст. Ну и так далее.
«Я тебе даже немного завидую, – написала мне Нанка, которой я пожаловался на свою беду. – Метаться в горячечном бреду на мокрых простынях, в какой-то подозрительной гостинице в Сарагосе. Как прекрасно! Это уже не жизнь, а литература».
Я хотел было ответить, что гостиница вовсе не подозрительная, вполне приличное заведение, три звезды, и вообще в гробу я видел такую литературу, но слово «гроб» меня сейчас всерьез пугало, да и сил на переписку не было.
Всю ночь впечатлительная душа моя металась по узким улицам таинственной Салдивы, пытаясь, пока не стемнело, отыскать местный «клуб одиноких сердец», чтобы не встречаться в одиночестве с обещанным ночным кошмаром, но улицы путались, как нитки в кошачьих лапах, а город был безлюден, так что даже расспросить некого. В конце концов, я сообразил, что можно, наверное, постучаться в любой дом – местные жители прекрасно понимают, что светит одинокому путнику. Всю жизнь пребывая в опасности, они высоко ценят любую человеческую жизнь и рассудок, а значит охотно пустят меня к себе. Метнувшись к ближайшей приземистой постройке, я заорал приветствие на незнакомом мне самому языке и проснулся, как было обещано, на мокрых простынях, зато вполне здоровый, если не обращать внимания на тяжесть в голове, которая обычно проходит после первой же чашки утреннего кофе, и сейчас тоже прошла как миленькая.
За окном было пасмурно, зато, похоже, теплее, чем вчера. Я не люблю болеть, а беречься от болезней и вовсе ненавижу, никакая сила не могла бы сейчас остановить меня на пути к выходу из отеля. Просидеть весь день в номере под одеялом – немыслимо, я бы, пожалуй, рехнулся к вечеру от такой жизни, а это куда хуже простуды.
Подкрепившись кортадо в ближайшем безымянном баре, я пошел в сторону базилики Нуэстра Сеньора дель Пилар[17], но почти сразу, совершенно неожидано для себя оказался на той самой улице, где вчера возился с кошкой.
Автомат с водой, дерево и скамья были на месте, а моя черно-белая подружка мирно дремала в сени гигантского кактуса. Но почуяв мое приближение, подскочила, потянулась, выгнула спину дугой, разинула от удовольствия пасть, а покончив с зарядкой, пулей взлетела на дерево, с которого я вчера ее снял, удобно устроилась на той же самой ветке, адресовала мне влюбленый взгляд и заорала дурным голосом. Дескать, снимите бедного котеночка.
Сказать, что я опешил – ничего не сказать. Застыл соляным столбом, даром, что не оборачивался ни на Содом, ни на Гоморру, ни на другую какую-нибудь пакость. Мне и так хватало прельстительных зрелищ.
– Это ты со мной так кокетничаешь? – наконец спросил я. – Вообще-то вполне достаточно было бы подойти и сказать «мяу». Я бы оценил.
Могу поклясться, она посмотрела на меня как на идиота. И тут же снова жалобно заорала, напоминая мне о долге. Дескать, сперва давай спасай, а потом разговоры разговаривай, если уж приспичило.
Делать нечего, пришлось лезть на скамейку, балансировать на ее гладкой спинке, хвататься за древесный ствол и заработать еще одну царапину – девочка моя снова невовремя выпустила когти, дуреха несчастная.
Бывалые люди рассказывают, что в городе Салдуба[18] на самом краю рыночной площади сидит беззубый старик, вид он имеет угрюмый и непривлекательный, а ведь такое поведение не подобает торговцам. У него нет ни товара, ни безмена, только мешок из кожи желтого пса, умершего от бешенства. В этот мешок старик складывает деньги, когда ему удается их получить.
Старик не зазывает покупателей, а молча глядит на рыночную суету из-под косматых бровей, так что даже взрослые мужчины порой робеют и обходят его стороной. Ему нет нужды похваляться своим товаром, все жители Салдубы и так знают, что суровый старец торгует временем. Всяк кто пожелает, может купить у него несколько месяцев или лет впридачу к отпущенному сроку. Никто не ведает, какой срок отмерян ему судьбой, а значит, невозможно проверить утверждения этого удивительного купца, а поверить ему на слово не всякий решится. Поэтому в мирное время у старика мало покупателей, разве только захворавшего богача слуги принесут на носилках, или суеверный моряк, решившийся на опасное плавание, заглянет в надежде выторговать себе год-другой. Зато когда начинается война, покупатели выстраиваются в очередь, многие думают, что им суждено погибнуть в бою и надеются перехитрить судьбу. И, говорят, еще не было случая, чтобы солдат, купивший у старца, скажем, три года, был убит до истечения этого срока. В Салдубе до сих пор помнят воина, которому в лоб вонзилась, выпущенная из арбалета стрела, а он остался жив. Древко потом отпилили, а наконечник трогать побоялись, так он и ходил со стрелой во лбу, пугая своим видом пьяниц и несмышленых младенцев. А все дело в том, что этот человек, собираясь на войну, купил у старца пять лет жизни. Говорят, когда этот срок подошел к концу, бывший солдат отправился на рынок, чтобы добавить себе еще столько лет, на сколько хватит сбережений. Но старик сказал ему: «Теперь даже одна минута твоей жизни стоит больше, чем сокровища всех владык мира, и горемыка ушел ни с чем, а несколько дней спустя мирно умер под своей оливой от смертельной раны, полученной пять лет назад.
Берет старик за свой товар то золотые слитки, то сущие гроши, и никогда заранее неизвестно, сколько будет стоить год именно твоей жизни. Во всяком случае, на рынке утверждают, что он не поднимает цену, увидев на покупателе роскошные одежды, и не делает скидок беднякам. Сам же торговец всякий раз говорит, будто время каждого имеет свою, совершенно определенную цену, и он, дескать, давно научился определять ее на глаз.
Всякий, кто попробует напасть на этого старца, убедится, что он силен и могуч. На рынке до сих пор помнят, как заезжие разбойники сочли его беспомощным и сговорились ограбить, но старик подпустил их поближе, ухватил одного левой рукой, другого правой и сломал шеи обоим, а их товарищи в страхе бежали, умоляя о пощаде, и что с ними было дальше, никому неизвестно.
Однако ноги у старца слабы, и встает он с трудом, опираясь на посох. По вечерам на рынок приходит темнокожая женщина, чтобы отвести его домой – не то жена, не то дочь, не то невольница. У нее две левых ноги и две правых руки, она гладит седые кудри торговца временем и ласково шепчет ему: «Пошли, Кронос, пора»
Очнувшись, я обнаружил себя сидящим на скамейке в обнимку с грохочущей от нежности кошкой. Все было в точности как вчера – в моей голове словно бы включили очередную иллюстрированную аудиокнигу из той же серии, что давешняя история про город кошмаров, только, на мой вкус, еще более мутную. И как вчера все началось с того, что я взял кошку на руки, она меня поцарапала, а потом принялась ластиться, и вот на этом-то месте я и вырубался, оба раза.
– Это, что ли, ты во всем виновата? – В шутку спросил я кошку.