В этом месте своего мрачного повествования Варнер остановился. Все краски покинули его лицо; тело тряслось под одеялами. Воспоминания могут принести успокоение старику и укрепить его дух, но они же могут обернуться армией призраков, лишающей его последних сил. Он молил Уортропа не заставлять его вспоминать те ужасные события, которые и так невозможно до конца забыть, как показал и мой собственный опыт, сколько бы времени ни прошло.
И хотя он замолчал, Уортроп не настаивал на продолжении. Возможно, он понимал — как, к сожалению, понял потом и я, — что мы не можем остановиться, начав вспоминать что-то из своего прошлого. Пути назад уже нет и быть не может. Растревоженные воспоминания должны дойти до своего завершающего этапа. Тот же импульс, то же больное любопытство заставляет нас смотреть на несчастный случай, на канатоходца, упавшего с высоты… Воспоминания последних дней на «Феронии» не принадлежали Капитану — они владели им.
— Мы воровато спустились вниз, подняли на верхнюю палубу все запасы еды и воды, до каких смогли добраться, и заколотили нижнюю палубу, — продолжил наконец старик свой рассказ. — Мы выставили круглосуточную вооруженную охрану. Погода была нам на руку: дул попутный ветер, небо было ясным. Все шло хорошо. Дни проходили спокойно, но это было кажущееся спокойствие. Как только садилось солнце, внизу начиналось движение, слышно было, как там ходят и скребутся. Мы слышали, что они проверяют на прочность каждую доску у нас под ногами. Команда разделилась надвое, и все отчаянно ссорились между собой. Одни предлагали покинуть корабль на спасательных шлюпках и молиться о том, чтобы нас спасли. «Мы подожжем корабль, — говорили они, — мы сожжем его дотла!» Другие считали, что наше единственное спасение — в неожиданной атаке. «То, что они прорвутся наверх, — лишь вопрос времени, — говорили они. — Нужно напасть на них, пока они спят. Столкновение неизбежно, так лучше самим выбрать время и место». Я запретил и то, и другое. Мы шли с хорошей скоростью; корабль явно выдерживал ярость странных тварей; покинь мы его — и нас ждет если не участь Уилсона, то гибель от солнечного удара или голода. И мы плыли дальше…
Поначалу решение капитана показалось мудрым, тем более что погода действительно благоприятствовала. Так прошла неделя, потом другая, пока однажды утром, на тридцатый день плавания, когда к северу уже показался Бермудский архипелаг, ветер, неизменно дувший с востока, резко изменил направление.
Южное небо почернело, как смоль, а уровень воды в море поднялся на фут за один час, потом на два фута, на четыре — и солнце исчезло за темными, стремительно летящими тучами; «Ферония» оказалась в объятиях бушующего моря, гигантские волны захлестывали палубу. Ветер усилился до пятидесяти узлов, и команда вынуждена была спустить паруса, чтобы их не оторвало вместе с мачтой. Дождь хлестал немилосердно, а люди должны были оставаться на палубе, в то время как людоеды сидели себе в сухом теплом трюме. И споры возобновились. Одного человека уже смыло волной за борт, шторм с каждым часом нарастал, вспышки молний озаряли палубу, ветер гнал дождь наискось, так что передвигаться вдоль перил становилось все труднее. День заканчивался, температура падала, и возникла опасность заболеть. Все посты были покинуты.
С наступлением ночи экипаж «Феронии» сбился в одну кучку дрожащих людей на верхней палубе. Их страх перед яростью природы боролся со страхом перед ее прожорливыми детищами.
— Не знаю, кто заметил Антропофага первым, — признался Варнер. — Лампы уже не горели, молнии были единственным источником света в непроглядной штормовой мгле. «Что-то принесло с волной на палубу!» — закричал кто-то. Мы ждали затаив дыхание следующей вспышки молнии, но когда она озарила палубу, мы не увидели ничего, кроме теней да стены дождя. «Вон, видите, он там! К оружию!» Они подняли винтовки, но я приказал не стрелять. Куда можно попасть в таком водовороте? Честное слово, я готов поклясться, что не предполагал, что эти скачущие тени — чудовища из трюма. Тот человек видел, как что-то перемахнуло через борт, — но разве есть существо, способное подняться по скользкому борту корабля при ветре в пятьдесят узлов? Скорее всего это выбросило из моря какую-то большую рыбу — акулу или что-то еще. Другого я и предположить не мог, это было невозможно.
— Нет, — сказал Уортроп тихо. — Это возможно.
Слушая рассказ Капитана, он стоял, облокотившись о стену, скрестив руки на груди, опустив подбородок на грудь и закрыв глаза. Я вспомнил, как он предупреждал меня на кладбище: «Будь очень внимателен и смотри в оба, Уилл Генри. Антропофаги способны стремительно взбираться по любым поверхностям».
— Он выбрался через боковой иллюминатор, это наиболее вероятно, — рискнул предположить Варнер. — А потом он взобрался на палубу по внешнему борту корабля — но это только мои предположения. В Бенине я видел череп жертвы со сквозными дырками от когтей Антропофагов, длинных, как у ленивца, и крепких, как сталь. Невозможным это казалось мне тогда, невероятным представляется и сейчас, но он взобрался по борту «Феронии» на верхнюю палубу, хотя я до сих пор не знаю, что заставило его покинуть убежище и так рисковать.
— Возможно, им двигал голод, — сказал Доктор. — Хотя сомневаюсь. Он мог бороться за территорию, но во время шторма немедленной угрозы никто не представлял. Возможно, страх перед совершенно неведомыми метеорологическими условиями… или, что более вероятно, страх перед самкой. В этом они похожи на людей: в моменты наивысшего напряжения и паники они бросаются друг на друга.
— Не той ночью, Уортроп, — простонал Варнер. — В ту ночь он выбрал более легкие жертвы. Страх или голод заставил его напасть, я не знаю. Но он напал. Он был быстрее молнии, одним прыжком преодолел сорок футов и приземлился прямо посреди нас. Раздались вопли и крики перепуганной команды, ворчание и рык атакующего зверя, пальба из винтовок и пистолетов — из этого кровавого бедлама меня выволокли на лестницу и стащили вниз в мою каюту…
Не кто иной, как навигатор Бернс, единственный, выживший в первой схватке с Антропофагами, затащил капитана в его каюту и закрыл дверь, пока наверху над ними бушевала битва. Капитан, все еще слабый и немощный после приступа тропической лихорадки, рухнул на пол, а Бернс отодрал от стены тяжеленный шкаф и забаррикадировал им дверь. Потом он вернулся к капитану, но вместо благодарности услышал проклятия — капитан потерял на палубе пистолет, и теперь они оказались запертыми в мышеловке — сухой — но мышеловке! Бернс стойко перенес оскорбления и без лишних слов уложил капитана в кровать, попросив его не двигаться и оставаться на месте. С этой позиции дверь хорошо просматривалась, а капитана не было видно снаружи, если бы кто-то заглянул в окно, расположенное над кроватью.
— В шкафу, — крикнул капитан, когда ровно над их головами раздался грохот. — Быстрее, Бернс!
Бернс перекатился по полу (он не рискнул подниматься во весь рост, чтобы его не увидели через окно) и обнаружил в шкафу ружье для охоты на слонов и кое-какую амуницию. Варнер вырвал ружье у него из рук и горько рассмеялся, заряжая.
— Это — подарок короля Асанты. Из него никогда не стреляли. Давай надеяться, Бернс, что нам не придется воспользоваться им сегодня ночью.
Они сидели рядом у подножия кровати. Молнии сверкали через окно, отбрасывая на пол длинные, дрожащие, угловатые тени. Корабль продолжало швырять в разбушевавшемся море. Хлопки выстрелов скоро стали более редкими и совсем прекратились. Вопли экипажа тоже внезапно стихли. Был слышен лишь шум волн, гром, завывающий ветер… и больше ничего. Как ни напрягали они слух, сверху больше не доносилось ни одного человеческого звука. Выиграли ли они битву? Нашли ли приют на другой палубе? Сколько человек выжило и выжил ли кто-нибудь вообще? И что там с монстром? Разумеется, он, должно быть, умер или серьезно ранен. Даже такое огромное чудовище не может выдержать атаки двадцати вооруженных мужчин в ближнем бою… или может? Так они спрашивали себя, тяжело дыша и перешептываясь, в промежутках между вспышками молний и грохотом грома. Зубы у них стучали, они промокли до костей, их пальцы нервно поглаживали спусковые крючки оружия; они гадали и успокаивали друг друга, но не могли представить, какого плана им придерживаться дальше. Что делать? Каждая секунда, когда ничего не происходило, была уже победой; каждая секунда без изменений была триумфом. Но секунды ползли, превращаясь в минуты, и минуты медленно шли, и вот уже пленники затихли, измученные вопросами, на которые у них не было ответов. Никто ничего не говорил, пока Варнер не спросил Бернса ровным спокойным голосом, сколько пуль у того в пистолете.
— Я стрелял дважды, сэр, — ответил навигатор. — Так что в барабане осталось четыре.
— Оставь две, — сказал Варнер.
— Две, сэр?
— Если потребуется, выстрелишь дважды, но две последние оставь. Одну — для меня, а одну — для себя, Бернс, если дойдет до того. Я не хочу умереть так, как Уилсон.
Бернс сглотнул комок в горле и помолчал с минуту. Возможно, он хотел поспорить, возразить что-то насчет веры и здравого смысла, но, по всей вероятности, не нашел что сказать.
— Хорошо, капитан, — только и произнес он.
— Скажи мне, Бернс, ты знаешь какую-нибудь молитву? — спросил капитан.
— Я христианин, сэр.
Варнер усмехнулся и поудобнее устроил ружье на коленях. Оно было очень тяжелым и отдавило ему ногу.
— Я тоже, но христианин христианину рознь, Бернс. Ты молишься?
— Когда был юным, не молился, — признался Бернс. — Сейчас делаю это чаще, капитан.
— Хорошо, — сказал капитан. — Прочти молитву, Бернс, и вставь словечко за своего капитана.
Бернс послушно склонил голову и начал читать «Верую…». Он произносил слова тихо, вкладывая в них всю душу. Когда он закончил, оба мужчины были глубоко тронуты, и Варнер спросил, не знает ли Бернс двадцать третий псалом.
— Это — мой любимый, — признался он. — «И когда пойду я дорогою смерти, то не убоюсь…» Ты знаешь его, Бернс? Прочти, если знаешь.
Бернс знал, и Варнер прикрыл глаза, пока тот произносил. «Господь — пастырь мой. Не будет у меня…» Слова молитвы успокаивали Капитана, они напомнили ему детство, мать и то, как она держала его за руку во время церковной службы, напомнили долгие поездки на лошадях воскресным днем и восхитительные семейные обеды, переходящие в ужин. «Душу мою оживляет…» Как мимолетны безмятежные дни детства! Как странно, что будущее представляется таким далеким, и как мгновенно, словно на крыльях птицы, оно прилетает! Не успеешь и глазом моргнуть, а маленький мальчик, сидящий с мамой в церкви, уже зрелым мужчиной в страхе прячется в темноте каюты корабля.
— Спасибо, Бернс, — пробормотал капитан. — Так хорошо.
— Спасибо вам, капитан, — сказал Бернс. — Теперь стало легче.
Его ноги задергались. Голова откинулась на ступеньку с глухим стуком, глаза закатились, а из открытого рта хлынула кровь, заливая грудь, заливая дергающиеся ноги. Живот вздулся и лопнул, словно воздушный шар, наполненный воздухом. Пуговица пролетела через кабину. И тут рука, в два раза крупнее руки взрослого человека, вспорола пропитанную кровью материю. Алебастровая кожа была в пятнах крови, куски порванного кишечника свисали с трехдюймовых ногтей. Рука высунулась дальше, повернулась на девяносто градусов, и в следующий момент голова Бернса оказалась зажата в гигантской лапе. С тошнотворным хлопком зверь целиком оторвал голову от туловища и утащил ее назад сквозь рваную дыру в животе.
С криком ужаса Варнер отполз в сторону, волоча за собой тяжелое ружье. Времени поднять ружье у него не было, так что он просто положил его поверх обезглавленного тела своего друга. Дрожа, с болью в предплечье от тяжести ружья, стараясь изо всех сил удержать баланс, в то время как корабль бросало на волнах, Варнер задержал дыхание и прицелился, приказывая сердцу успокоиться. Свет сменялся тьмой, молнии вспыхивали и тут же гасли, погружая комнату во мрак.
Но зверь под кроватью был терпелив; это была самка, и она была готова ждать наступления темноты, чтобы выиграть схватку. Она будет атаковать, когда жертва станет наиболее уязвима, когда потеряет от страха свой драгоценный рассудок. Миллион лет эволюции подготовили ее к этому моменту. Она была хищником, на голову выше других, имеющим неоспоримое превосходство, в отличие от своей жертвы — представителя вида, который лишь в последние десять тысяч лет вообразил себя главным на Земле.
Антропофагов прогнали с потомственных земель саванны и прибрежных прерий. Те, кого не убили или не захватили племена, такие как Бенин, для развлекательных жертвоприношений, скрылись в лесах Конго и на побережье Гвинеи. С течением времени количество Антропофагов все сокращалось. Но, даже несмотря на это, власть человека на Земле пошла им на пользу, обеспечив не только добычей — ведь люди размножались, и на них стало легче охотиться, — но и кое-чем еще: чтобы выжить в новых условиях, Антропофаги стали больше, быстрее и сильнее.
Когда первые пирамиды поднялись над песками Египта, среднестатистический самец Антропофаг был ростом чуть более шести футов от стоп до плеч. За какие-то пять тысяч лет — краткий миг с точки зрения эволюции — он поднялся более чем на семь футов над землей. Его когти стали длиннее, длиннее стали ноги и мощные руки. Глаза превзошли по размеру наши в три раза, потому что мы загнали его во мрак, в ночь, согнали с акации в холодные леса и сырые пещеры Киншаса и Атласных Гор. Природа создала зверя, сидящего сейчас под кроватью, но именно превосходство человека, установление его главенства, довело этого хищника до совершенства.
У Варнера был всего один шанс. Он выронил коробку с патронами, когда в диком ужасе отползал по полу от кровати. Промахнись он сейчас, в следующий же миг самка уже окажется сверху. Образ обнаженной девушки в яме, ее обезглавленный труп, валяющийся в грязи и собственных испражнениях, мелькнул в его голове. И тогда, словно это воспоминание было вопросом, самка-монстр ответила — она атаковала.
Ступенька треснула и разлетелась в щепки, когда та выпрыгнула из своего укрытия; именно громкий треск ломающегося дерева подтолкнул Варнера. Он выстрелил. Выстрел был оглушительным. Что-то яростно дернуло его за ногу: она вцепилась зубами в каблук его сапога. Он принялся наносить тяжелые удары ружьем ей между плеч, а она тянула его к своему жадному рту. Он надавил носком сапога на захваченный каблук другой ноги и пнул изо всех сил. Его нога выскользнула из ловушки, и он пополз к своему рабочему столу, едва удерживаясь, чтобы не скатиться по качающемуся полу.
Много лет назад он приобрел в Борнео у одного малайца крис — кинжал с волнистым лезвием. Варнер использовал его, чтобы вскрывать письма или, когда ничего более подходящего под рукой не было, ковырять им в зубах. Провидение улыбнулось ему в тот момент, ибо комната озарилась вспышкой молнии, и в ее свете кинжал блеснул на столе. Варнер схватил кинжал и, обернувшись, изо всех сил сделал выпад и вонзил клинок в темноту.
— Я до сих пор не могу сказать, что это было, — задыхаясь, говорил прикованный к постели старик двадцать лет спустя, — случай или судьба, удача или рука ангела-хранителя, направившая мой кинжал ровно в черный глаз проклятой зверюги. Да, я сделал выпад вслепую — и ослепил ее! Громче, чем волны, бьющие о корабль, были ее рев и рычание от страха и боли. Она отступила, и я услышал, как она повалилась на мою сломанную кровать. Возможно, она споткнулась о тело бедняги Бернса; не могу сказать. Я уже был у двери.
Случай или судьба подарили ему возможность спасения. Теперь страх и его неизменный спутник, адреналин, дали ему силы использовать ее: он отпихнул в сторону шкаф, распахнул дверь и нырнул под пелену дождя.
— Я не смотрел ни направо, ни налево, — сказал он. — Я не думал о том, что меня может смыть волной или ударить молнией. Я бросился к спасательным шлюпкам.
Но веревка, которой были привязаны шлюпки на «Феронии», перекрутилась под порывами ветра, и размотать ее было невозможно. Сжимаясь от холода в ледяной воде, затопившей лодку, Варнер щурился под стекавшим по лицу дождем и негнущимися пальцами пытался развязать узлы на веревке.
Все так же опустив голову и не раскрывая глаз, Уортроп тихо произнес:
— Нож.
— Браво, Уортроп! Нож! А знаете ли вы, что все то время, что я пытался развязать узлы, лезвие было зажато у меня между зубами, чтобы они не стучали так сильно? Истерично хохоча над собственной глупостью, я вспорол наконец узлы ножом и тут же свалился на лодке в море.
По окончании его рассказа все некоторое время молчали. Уортроп оставался стоять у стены, а Варнер лежал, как лежал с момента нашего прихода, неподвижный, словно труп, и язык его облизывал посиневшие губы, и глаза блуждали по потолку. Я стоял у двери — там же, где встал, как казалось, много часов назад. Если бы я не видел Элизу Бантон в оскорбительных объятиях Антропофага, если бы не был свидетелем гибели Эразмуса Грея, я, несомненно, подумал бы, что весь этот рассказ — плод больного, измученного воображения, галлюцинация, порожденная старческим слабоумием, и что стоит он не больше чем сказки о русалках и левиафанах, способных проглотить корабль вместе с командой. Жестокая ирония. Как же так? Как, после чудесного спасения, правда и правдивость привели его сюда, в сумасшедший дом?