— И насколько же частично?
Он молчал, не зная, что сказать.
— Я надеюсь, — продолжал отец тихо. — Ты принял надлежащие меры предосторожности, чтобы не возникло нежелательных последствий. Ты понимаешь, что я имею в виду? Вы теперь все такие ранние и грамотные не по возрасту…
Стакан лопнул в руке юноши, а он продолжал сжимать пальцы, еще глубже вонзая осколки себе в руку:
— Если бы мы жили в девятнадцатом веке, — процедил он сквозь зубы и выражение его глаз стало таким, что отец испугался — перед ним сидел взрослый человек, из руки которого текла на скатерть кровь. — Я вызвал бы тебя на дуэль. Несмотря на то, что ты — мой отец. Извини, но неужели ты не понимаешь, что эти твои слова — оскорбление?!
— Прекратите! — закричала мать. — Магнус, что ты делаешь! Разожми ладонь! Ты проткнушь себе руку насквозь!..
Руку он прорезал не насквозь, но через час пришлось ехать в больницу, потому что кровотечение не прекращалось. Дежурный врач посмотрел и присвистнул:
— Рентген!
И начал вызывать по внутреннему телефону микрохирурга, анестезиолога и велел медсестре готовить малую операционную. Мать заволновалась:
— Что?!
— Что? Зашивать!
Он провел в больнице двое суток. Отец казнился и просил прощения и — он слышал — все приставал к врачу, в коридоре, шепотом:
— Вы понимаете, мальчик играет на фортепиано, это дурацкий несчастный случай… он сможет продолжать играть? Рука восстановится?
Врач кривился в ответ:
— Нерв задет, так что… не знаю. Связки целы. Будем надеяться.
В школе вокруг него образовался непонятный ореол — одновременно и сочувствовали, и посмеивались. В нем по-прежнему видели безобидного чудака, но теперь ситуация осложнилось — ему казалось, что его считают не просто безобидным чудаком, а чудаком, над которым можно безнаказанно смеяться. Он закрылся в себе и не реагировал на реплики — настолько, что иногда не слышал задаваемых ему учителями вопросов, и это тоже вызывало смешки. Он не понимал причины такой перемены отношения к нему Кари — ведь, в конце концов, это она первой заговорила с ним. Тогда почему, зачем выставлять его посмешищем пред всем классом?!
Однажды после уроков, на выходе, его догнала Толстая Берта:
— Подожди! — ей было тяжело идти быстро. — Слушай, я хочу сказать тебе одну вещь, чтоб ты знал… Над тобой смеется группа идиоток, а не весь класс. Парни обалдели от такого ее поведения. Если бы кого другого, но чтоб тебя так… Любая девчонка мечтает о таком к ней отношении. Чего ей надо-то было?… А «благородный рыцарь» — прими это, как титул.
«Да мне наплевать на всех вас!» — чуть не крикнул он ей в лицо, но вовремя сдержался: Берта была умнее многих других и, в сущности, была несчастным человеком. Даже если она и завидовала чужой красоте и успеху, виду не показывала и уж тем более не делала гадостей, и теперь, как могла, выражала солидарность.
— Что у тебя с рукой?
— Порезался.
— Ты уже столько времени ходишь с повязкой.
— Глубоко порезался.
— Рука-то не пострадает?
— Надеюсь.
— Ну, ладно. Крепись… — с тем Берта развернулась и поковыляла в противоположную сторону.
«Задружить с толстухой, что ли? — подумал он, глядя ей вслед. — Она неплохой человек… — он вздохнул. — А потому не будем портить ей жизнь еще сильнее…»
К началу марта стало ясно, что рука, если даже и восстановится полностью, то не скоро и нелегко: пытаясь взять две октавы, он не чувствовал мизинца и безымянного пальца, а ладонь немела. Отец страдал так, что он не знал, чем его утешить и говорил, что виноват совсем другой человек, и что в пианисты он, в конце концов, не готовился, а петь можно и с порезанной рукой…
Но тогда же случилось такое, чего он не ожидал и к чему готов не был. Он так и не понял, почему, но по школе — даже не по классу — поползли слухи о легкомысленности и доступности Рыжей Кари. Настолько, что ученики старших классов стали делать ей недвусмысленные предложения. Она, по обыкновению, смеялась, кокетливо возмущалась. Потом оказалось, что все гораздо серьезней — кто-то начал говорить, что видел ее там-то и с тем-то, а кто-то утверждал, что сам был с ней — «наедине». И наконец он услышал собственными ушами:
— Да ладно! С ним ходила, значит, а со мной что? Может, тебе заплатить?
— Я никуда ни с кем не ходила! — в ее голосе зазвенели слезы.
— Брось! Все говорят! Что, Музыкант тебе не заплатил — так ты на него обиделась?
Можно было бы сразу дать по морде — но разговор происходил за дверью и стало бы ясно, что он подслушивал. Он заметил тогда, что Кари изменилась — она не смеялась больше, и выражение глаз ее стало постоянно испуганным и напряженным — затравленным, как у человека, отовсюду ожидающего подлости. Как-то раз, кагда он намеревался войти, она выбежала и они столкнулись в дверях — глаза ее полны были слез.
— Что, доволен? — крикнула она ему. — Доволен, да?
«Дура ты несчастная, — подумал он, глядя ей вслед. — Чем я могу быть доволен?..»
Тогда он начал прислушиваться и следить за взглядами и жестами. «Мне наплевать на тебя, — говорил он себе. — Дело не в тебе. Дело в моем отношении к тебе — том отношении, от которого ты ничего не оставила…»
Наконец однажды в туалете — а где еще можно подслушать такое? — ему удалось подслушать сплетничащих учеников из параллельного класса — они обсуждали достоинства внешности Кари и тот факт, что ничего такого ни у кого с ней не было, а как хотелось, но она, конечно, стервочка, «нагревалка», и вообще — надо подкараулить ее где-нибудь и… Наверное, Музыкант ей не понравился, и теперь она смеется над ним, конечно — у него-то опыта нет, откуда — он учится, а она, поди, все уже хорошо умеет, неплохо было бы проверить…
Он узнал их по голосам и остановил на выходе:
— Есть разговор, коллеги. Пройдемте вон туда.
— Зачем туда? — переглянулись те. — Там народу полно.
— Вот именно. Для этого.
Юноши замялись.
— Так что же?
— Слушай, — заговорил один. — Ты… это… Ты тут ни при чем. Ты услышал, чего мы там болтали? Забудь!
— Не получится.
Он говорил нарочито громко и на них стали оглядываться и подходить. Через пол-минуты они были уже в центре внимания.
— Я хочу, — громко сказал он. — Чтобы вы при всех повторили то, что только что говорили, будучи одни, извинились бы и сказали, что все сказанное вами — грязная ложь.
Наступила тишина: это было что-то новенькое в истории школьных разборок! А главное — в центре этой разборки оказался тот, кого менее всего ожидали там увидеть.
— Да ну… — пробурчал один. — Что ты, не знаешь, о чем болтают парни в сортире? От других еще не такое можно услышать!
— Другие меня не интересуют. Или вы делаете то, что я сказал, или вы — сплетники, брехуны и сексуально озабоченные пошляки. Ну!
— Магнус, да ты что? — выступил кто-то из его класса. — Чего ты за нее заступаешься? Она тебя на смех подняла перед всеми! И где она? Она тебя сейчас даже не слышит! — и все стали оглядываться, ища виновиницу конфликта.
Круг сомкнулся уже довольно тесный и он, обернувшись, без труда достал пославшего реплику и ткнул его пальцем в грудь:
— Ты — молчи. Тебя не спрашивают.
Расталкивая локтями стоявших впереди, пробился еще кто-то. За него заступались, одноклассники были на его стороне, но он этого не замечал:
— Магнус, ты послушай! Мы знаем, что ты вел себя с ней именно как рыцарь, потому что тебя мы знаем уже девять лет, а ее… Ты из-за нее руку вон распорол до кости, играть-то теперь сможешь?.. О таких встречах молчат — что бы там ни произошло. Если она так обгадила тебя, то что было бы с тем, кто и правда бы попытался?..
— А может, — усмехнулся один из тех двоих, из параллельного. — Ей как раз это и не понравилось? Может, она как раз хотела, чтоб ты попытался? А ты так ее разочаровал!
Послышались смешки.
Он зажмурился и ударил говорившего кулаком в лицо — так сильно, как позволили отчаяние и боль оскорбленного чувства. Он никогда раньше никого не бил, и драться не умел — на обучения боевым искусствам так и не удалось выкроить время. Но он обладал уже приличным ростом и соответствующим этому росту весом, а пострадавший не ожидал удара — никто не ожидал бы удара от Музыканта — и потому не удержался на ногах и упал на пол: от неожиданности его даже не успели поддержать… Удар пришелся по брови, и кровь потекла, пугая своим изобилием.
— А это тебе! — он отвесил еще одну плюху — тому, другому, но тот успел уклониться, удар смазался по скуле и оказался не столь впечатляющим.
Пострадавшего поднимали с пола и прикладывали платок к ране, а кто-то из одноклассников подскочил и попытался схватить его за руку: может, испугались, что теперь он, как взбесившийся слон, пойдет громить всех подряд… Он тряхнул рукой и освободился. К ним уже бежали и что-то кричали учителя.
— Да ты что?! — закричал ему кто-то прямо в ухо. — Она тебя не стоит!!
— Я знаю, — ответил он спокойно и обвел глазами всех. — А теперь слушайте! Своими сплетнями вы оскорбляли не только ее, но и меня. Я требую эти сплетни прекратить. Иначе стану бить морды всем — без разбора. И вам — тоже!
И он ткнул пальцем в группу притихших и вытаращивших глаза девченок.
Конфликт замяли. Пострадавший пострадал не сильно — ему наложили всего один шов, заклеили рану пластырем, а Магнус пришел попросить у него прощения. Они пожали друг другу руки.
— Ну, — сказал юноша. — Ты и удивил нас! Если ты еще научишься драться, как следует, то вообще…
У другого синяк на скуле едва был заметен:
— Ты парень, что надо. Только девку себе выбрал не ту, — и вздохнул. — Да мы все по ней слюни пускали.
— Оставим эту тему, — сказал он тихо. — Отношения выснены, конфликт исчерпан. Не так ли?..
Рыжая больше не появилась в школе, потом все узнали, что родителя перевели ее в частный колледж. Он часто вспоминал ее — а кто не вспоминал бы? Хотел бы встретить хотя бы случайно, на улице, чтобы посмотреть ей в синие глаза и задать тот же вопрос, что задала ему она и что остался последними ее словами, обращенными к нему: «Ты довольна?»… Но встретиться не получалось: то ли она вообще уехала из города, то ли не появлялась на улицах. А ему некогда было бродить по городу, надеясь на случайную встречу.
Его рейтинг в школе взлетел под небеса: ребята не посмеивались больше, а девчонки вдруг разглядели, что Музыкант — высокий и очень симпатичный, а главное — абсолютно надежный парень. И называть его стали по имени, а не произвищем. Хотя, учитывая обстоятельства, и «Рыцаря», и «Музыканта» действительно можно было бы принять, как титул…
В гимнастическом зале школы стояло пианино, и однажды он подошел к нему, открыл крышку и нажал пару клавишь. Бабушка в свое время оказалась права — его рука теперь могла охватить две октавы. Инструмент звучал так себе, да и как иначе он мог звучать, ведь это был не концертный рояль… Он взял несколько аккордов, потом отрегулировал высоту табурета, оглянулся — в дверь заглядывали малыши начальных классов.
— Они хотели, чтоб я им сыграл, — прошептал он малявкам. — Хотите, я сыграю вам?
— Хотим, — ответили те. — А им?
— А они пусть как хотят…
И он сыграл сначала «Вальс цветов», потом несколько вальсов Штрауса, и закончил Седьмой Симфонией Моцарта, так хорошо всем известной, часто звучащей на тех каналах и частотах, где звучит классическая музыка — и считающейся мажорной вещью, но ему в ней слышались надрыв и плачь, которые пытаются заглушить смехом. Вся школа слушала его, забыв про уроки. Никто не знал, что это были любимые мелодии его бабушки. А для него это стало, как избавление от боли — он вычистил и зашил рану, наложил бинты и начал выздоравливать.
* * *Широкая тропа, обнаруженная Маргаритой по другую сторону ручейка, становилась все заметнее, ровнее и утоптанней. «Ну вот, наконец-то! Ясно же, по такой тропинке ходят люди, и ходят часто: вон какая она — ровная дорожка!.. Наверняка выведет на дорогу или хотя бы на проселок… А потом в какую сторону? Ну, ладно, выйду к какой-нибудь деревне, а там спрошу. Наверное, еще не очень поздно…»
Было уже темно — настоящая ночь. Где-то ухала сова и Маргарита прислушивалась, сжимая в руке зажигалку, не слышится ли волчий вой. Но не слышала ничего, кроме уханья совы и собственного дыхания и шагов, шуршания по сухой хвое. Она шла уже довольно долго, начинала уставать и старалась не бояться, но вспомнились слова: «Там-то уж ни дорог, ни поселков, заблудишься в две минуты, и тропинки такие, что и не разглядишь…»
— Ну вот же — нормальная тропа, — шептала она себе. — Как же так могло получиться? Не может быть, чтобы я перешла шоссе! Мистика какая-то!..»
Вдруг тропа расширилась, под ногами зашелестела трава, в лицо дунул ветер и пахнуло открытым пространством и Маргарита увидела, что вышла то ли на луг, то ли на очень большую поляну. Над головой виднелось небо — серо-синее, в рваных тяжелых облаках, и на фоне его тусклой синевы проступал неровный черный контур верхушек сосен. Пространство казалось настолько большим, что она даже начала искать глазами огни города, надеясь, что вышла на те самые луга, что спускаются к Днепру. Но немного света оставалось только в высоте, по сторонам же темнота была непроглядной. Маргарита сделала еще шаг, под ногой чавкнула жижа и она испугалась: «Болото?! Кранты!!» Сыростью не пахло, но… ничего, ничего абсолюто не было видно — точно: хоть глаз коли…
Свет зажегся так внезапно и близко, что она вздрогнула. Горячий желтый свет пробивался сквозь шторки в цветочек и освещал некрашенные покосившиеся ставенки. «Деревня… Наконец-то! Я вышла к какому-то поселку! Какие-ни есть, а все же люди, не бросят городскую дуреху не произвол судьбы…»
Раздался скрип несмазанных дверных петель и звонкий лай — похоже, собачка была маленькая. Из открытой двери упала полоса такого же горячего желтого света, но дверь эта располагалась с другой стены дома, и этой открытой двери Маргарита не видела, а видела только крылечко в три ступеньки, и на эти ступеньки легла бесформенная тень открывшего дверь, а собачка — действительно маленькая — закрутилась возле ног хозяина, потявкивая.
— Кто-й то там? — раздался скрипучий старческий голос, непонятно — мужской или женский.
— Извините, — закричала Маргарита. — Я заблудилась! Я городская, ничего здесь не понимаю…
— Не голоси, я, поди, не глухая, — заворчал голос. — Ясно, что городская, ни один деревенский дурак в такую глухомань не забредет… Ну, заходи, городская, не через ночь же нам говорить…
— А собачка ваша?..
— Не тронет собачка, не боись…
Подойдя ближе, Маргарита разглядела жилище: это был один из тех домишек, что еще догнивают кое-где среди русских северных лесов — бревенчатый сруб, высокая крыша с поломанным резным коньком и когда-то расписные ставенки. Доживают в таких домиках древние старики, на ремонт у них нет ни денег, ни сил, да и сами они часто не понимают уже, где они и отчего так задержались на этом свете…
«Ну и избушка! Куринных ножек не хватает!» — думала Маргарита, подходя к двери, потому что домик и правда был таким, каким в детских книжках изображают избушку на курьих ножках.
На крылечке, придерживая открытую дверь, стояла невысокого роста старушка, ничуть не похожая на Бабу-Ягу: личико у нее было хоть и морщинистое, а кругленькое и даже румяненькое, носик — маленький и вздернутый, длинные зубы изо рта не торчали и костяной ноги не наблюдалось. Одета старушка была в те непонятные длиннополые одежды, в каких и ходят старушки в таких забытых Богом и людьми деревнях, а голова ее была повязана, по стародавнему русскому обычаю, двумя платками: нижним белым, закрывающим лоб и щеки, и цветным, из-под которого выглядывает контур белого. Правда, цвет в данном случае уже не просматривался и платок казался черным. У ног старушки вертелась рыжая лохматая собачка и весело таращилась на неожиданную гостью, словно говорила: «Во, как славно-то, в кои веки гости к нам…»
— Ну, заходи, заходи, невдаха, — приглашала бабулька, — отдохни маленько…
— Мне бы вернуться побыстрей… — и тут Маргарита почувствовала, как сильно она устала.
— Вернешься-вернешься, — старушка глядела доброжелательно и с сочувствием. — Только обождать надо, а то гляди, темень какая! Как луна выйдет, так и пойдешь.
— Луна? Тучи же, все небо закрыли. Как луна выйдет?