Рискнув подойти поближе, я увидела, как он соединяет рваные края последнего рисунка и смахивает оставшиеся крошки от стёрки. Я посмотрела на него и на его изображение. Оба профиля были один в один! Он был похож на моём рисунке, и нарисовано было свободно, и линия была тонкой и уверенной, — а я даже не заметила этого!
Они были красивой парой — под стать друг другу. Оба Смуглые, темноволосые, и выразительность его глаз не уступала её. Я поняла это, когда он вручил мне рисунки обратно и показал на дверь. Любви и правда, больше не было — была грусть, сожаление, но ни капли радости от того, что ему открылось. Это был честный взгляд, без рисовок и без колебаний. Он всё о себе знал и давно всё пережил. А усмешка, которая тронула его губы, когда я хотела всё же оставить рисунки ему, подсказали мне что‑то смутное.
Лишь послушно выйдя за дверь, обратно на лестничную площадку, я догадалась, что именно. Конечно, это было ничем не подкреплённое предположение, но всё же я чувствовала, что не ошиблась. Они не совпали не только по времени, но и по самому чувству. Когда он был влюблен в неё? Когда они оба были почти что детьми, и мало знали друг друга. А когда она в него? Когда за плечами уже пуды съеденной соли и каждому далеко за тридцать. Его усмешка говорила: "это была юность, глупо возвращаться к такой любви".
Со временем было всё в порядке — наверху все меня ждали, хоть не прошло и пятнадцати минут. Леттеки первая по моему лицу поняла весь исход дела. Ещё никто ничего не успел спросить, как она скривилась, словно от боли, и подбежав ко мне, выхватила листы и рванула их пополам. Они только надорвались, часть выпала и рассыпалась. То, что осталось в руках, девушка начала мять и терзать, оскалившись от горечи и отчаянья.
Нил был ближе всех, он поддержал её, когда она приседала от слабости на пол, и бережно обнял.
— Не будет моста, Трис. Нужно проводить её до гостиницы. А рисунки я выкину сама.
Раскидав клочки с крыши, я вернулась в наше пристанище, где остались только Вельтон, Зарина и Пуля. Воспользовавшись тем, что обе через минуту уши в Пулину каморку обсуждать что‑то, или случившееся или своё, я подошла к Вельтону и умоляюще сложила руки:
— Мне нужно четыре отгула! Прошу!
— Зачем?
— Очень нужно, очень! Но я не могу сказать зачем, Вельтон, пожалуйста!
— Ладно, — он не нашёл что возразить мне, и исправил график на стене, — но у тебя потом полмесяца не будет совсем выходных.
— Всё равно.
— А, я понимаю, ты устала от всего этого, да? Столько эмоциональных потрясений… может, расскажешь нам всем, когда Нил и Трис вернутся, что у тебя там в каморке произошло, и почему ты рисунки порвала, не отдав их в дело.
— Дела нет. И это слишком нетипичный случай для агентства, чтобы я хоть что‑то смогла объяснить.
Вельтон вздохнул, но настаивать ни на чём не стал, только буркнул себе под нос:
— Что‑то последнее время у нас много непорядка…
После агентства мы с Трисом вернулись домой. Этим субботним утром ни он ни я никуда не собирались, и я затеяла генеральную уборку на кухне, — на полках поднакопилась пыль, да и воробышек следы оставил.
— А где птица?
— Только заметил, — я порадовалась, составляя с нижних полочек утварь. — Улетел он от нас, ему скучно стало.
— Сам? Как у него получилось?
— Получилось.
— Тебе помочь с уборкой?
— Нет, иди лучше поспи. Что‑то мне кажется, что сегодня ты усвистаешь на свидание, так что отдохни, чтобы вид был не замученный.
Тристан как‑то невесело хмыкнул, но выражение его лица я не видела, я была увлечена работой. Ничего не ответив больше, он ушёл в свою комнату. Увлёкшись, я многое ещё переделала по дому, даже к двум часам дня сготовила ужин, но Триса будить не стала. Поела сама и тихонько выскользнула из дома. Мне нужно было забрать фотографии.
К счастью, они были готовы. Не смотря на то, что подкатывала сонливость, я пошла в свою мастерскую и попросила чтобы меня никто не беспокоил.
Обустроив себе стол посреди аудитории, обложившись карандашами, эскизными листами и увеличенными копиями фотографий, я начала всё измерять и делать первые наброски композиции.
Я не знаю, может быть, было бы легче пригласить Тристана в каморку, попросить воскресить в памяти светлый день детства, чтобы мои руки нарисовали картину, но это было бы неправильно. Во — первых, этот трюк мог бы и не сработать — Тристан не посетитель, а во — вторых, и это главное, — я сама, сама от себя, хотела нарисовать ему подарок. Создать рисунок без всякого вмешательства потусторонних сил. Вложить в работу всю свою силу, все свои возможности, всю свою любовь, — для него.
К шести вечера меня сморило, я готова была заснуть прямо за столом, но, пересилив себя, ушла из мастерской, и поехала к Гелене. Мне казалось, что только она одна могла понять моё состояние, и она понимала. Старая ведьма, прямо от калитки пробуравила меня глазами, а потом обняла и сказала:
— Прорастай, прорастай моё семечко.
Ночь я провела у неё. Правда Геле не знала, что с полуночи до шести утра я не спала, а слушала тишину в комнате и думала о своём. И очень удивилась, увидев, что я встала ни свет ни заря вместе с ней. К восьми часам после завтрака, она выгнала меня:
— Ко мне должны прийти, нечего тебе здесь торчать весь день. Если захочешь, то приходи к вечеру… и с тебя тогда, — она с усмешкой закачала пальцем, — по килограмму фиников, кураги и грецких орехов. Ничего, не разоришься.
— Хорошо!
Я ничего не имела против таких условий и снова уехала в мастерскую.
Вахтерша очень удивилась, что я стала приходить в выходные, но ключ отдала, предупредив, что работать я могу только до шести часов, а потом всё полностью закрывается до утра.
Самозабвенно проводя часы над рисунками, я даже забыла о еде. Мне хотелось поскорее найти лучшее из всего возможного, и я нашла. Композиция, которая была выполнена ещё как набросок, была и простой и сложной одновременно. Так досконально изучив фотографии, я составила всё в один миг, убрав лишнее.
Двор его дома, у крыльца куст сирени, лавочка, под которой лежит дворовый пёс. Он попадался аж на пяти фотографиях, был не ухожен и без ошейника, — но это был постоянный житель двора. На самой лавке покосилась одна доска у спинки, мусорная урна рядом расписана примитивными цветами через трафарет, а рядом, на газоне — разбитые кем‑то из жильцов клумбы с настоящими цветами. Всё было огорожено рядом врытых в землю и покрашенных покрышек. Формат рисунка захватывал несколько этажей дома, прямо так, как было на одном из снимков, — и я перерисовала всё, вплоть до каждого развешенного белья на балконах, занавесок, открытых и закрытых створок окна, вплоть до щербатых пятен выколупленной плитки. И окна его квартиры тоже.
Это всё позади, — а на переднем плане фрагмент тротуара, другая лавка, поближе, на которую были положены игрушечная пластмассовая машинка и форма для куличиков в виде морского конька. С этими игрушками у Тристана были фотографии, и, судя по датам позади карточек, он играл ими как раз когда ему было четыре. Сам четырёхлетний Трис был нарисован в профиль, — ещё такой курносый, с верхней оттопыренной губой, внимательно и осторожно смотрящий на стрекозу. Стрекозу держал на указательном пальце его отец, он присел на корточки рядом с сыном, и, улыбаясь, смотрел на него. Мать стояла позади Триса, слегка наклоняясь и касаясь одной рукой его плечика, а второй готовясь шутливо эту стрекозу спугнуть. И тоже улыбалась. Родители Тристана, такие молодые, обоим чуть больше двадцати лет, ещё сами казались счастливыми как дети, — от своей любви, от того, что у них был сын, от того, что было так солнечно и эта стрекоза с хрустальными крыльями села на палец.
Было много солнца, было яркое ощущение лета и тепла. Лёгкая одежда, лёгкая обувь, лёгкий ветерок, погнавший облачко одуванчиков с газона.
Я поняла — я нашла… мгновение.
Это было такое приятное опустошение, что я, подсев к окну мастерской, долго полулежала на подоконнике, смотря в сторону раскидистых клёнов парка. И ни думала ни о чём, только чувствовала, насколько же мне сейчас тоже — легко, тепло и солнечно.
Потом, когда время подходило к шести часам, я натянула на планшет лист и оставила его высыхать до завтра. Завтра мне предстояло начать долгую и кропотливую работу по воплощению этого мгновения. Настоящему, фотографичному, чёткому как в жизни.
Дома я нашла записку от Триса: "Где ты? Я волнуюсь", но самого его дома не было. Заглянув в холодильник, решила сходить в магазин. Если Тристан не вернётся к моему уходу, то мне тоже придётся объяснять ему всё запиской. К восьми вечера был готов плов, салат из свежих овощей, и маленькие десертные булочки с кремом. Я разошлась так, как на праздник, но праздник этот я отмечала за столом в одиночестве. Где он сам был? Когда спал в конце концов?
"Я не приготовила ужин, но приготовила завтрак. Меня не теряй — я взяла в агентстве выходные, рисую в мастерской, а ночи провожу у Геле. Завтра надеюсь тебя застать!", — приколов записку к доске объявлений, я, прежде чем уйти, аккуратно вернула оригиналы фотографий в альбом, и снова положила его на шкаф.
Глава 39.Рубежи
Мои внутренние часы стали сбиваться с привычного графика, — мне было очень трудно в понедельник с утра включиться в работу с учениками. Но я это сделала — мне стало казаться, что даже в преподавании у меня проснулось вдохновение, я за один урок умудрилась дать информацию трёх уроков, но всё более сжато и больше по существу, — ручки только шуршали от напряжения. Даже самой мне с трудом верилось, что всё складывается как нельзя лучше — и необходимые слова быстро находятся и репродукции в альбомах тоже.
— Всё. Что кто не успел записать — списываем у прирождённых стенографистов.
— Да, после сегодняшнего, леди Гретт, самой за мольберт духу не хватит сесть…
— Почему?
— Да, это здорово, — поддержала другая девушка, — просто у нас после просмотра таких картин, ну… как бы это…
— Опускается всё!
— Подождите уходить. Объясните, я не понимаю, что вы имеете ввиду?
— Они такие все великие, все те художники, что вы в "ахр" рассказываете. Картины у них крутые, куча всяких смыслов там… глубоких, философских, за жизнь. А я как на свои рисунки посмотрю…
— Да, я тоже, как на твои посмотрю, так…
— Слушай, хватит прикалываться. Скажешь, нет что ли?
— А то. Полный класс классиков, — один насмешливо стал тыкать пальцем наугад, — вот будущий Моркуа, вот Патесс, а вон та круче самого Альберта Кита картины пишет!
— Что о них говорить, даже на местных художников посмотришь, — начинаешь думать, зачем вообще кисточку в руки взяла.
— Да это сейчас, а потом мы будем круче всех. Вот поступим, выучимся и утрем нос…
— Так, ребята… — я прервала начавшуюся дискуссию, потому что мне всё стало понятно. — Что‑то вы не туда зашли. Творчество это не спорт, не игра и не книга рекордов. Зачем вам это нужно?
— Да вы что, а как же не сравнивать? Как же не превзойти? Так и роста не будет.
— Никто не говорит, что не нужно самосовершенствоваться, но… не ради этого.
— Результат всегда должен быть. Зачем же тогда писать картину, например, если в результате не повесить её в каком‑нибудь выставочном зале, чтобы её видели зрители, оценили критики, были написаны отзывы, кто‑нибудь её купил…
— Если вы будете писать за этим, то вы будете заниматься чёрт знает чем, но только не творчеством.
— А какая разница? Тоже творчество.
Я насмешливо развела руками:
— Большая разница. Творить, как любить — это отдача самого себя, это наслаждение процессом создания, когда до тебя не было, а после тебя — стало. И то, что ты создал — всегда в дальнейшем живёт самостоятельно. Неужели можно создавать только ради одобрения критики и продажи? Неужели можно создавать, чтобы переплюнуть в мастерстве другого художника? Послушайте…
Из пачки пастельных листов я взяла верхний, тёмно — синего цвета, расстелила его на столе, открыла коробку с пастелью.
— Вот, — вам что‑то хочется выразить, — я быстро сделала разными мелками несколько широких разводов, — вы не сможете жить без этого выражения. И в этот момент вам по — настоящему наплевать, кто рисует круче вас, и кто добился большего признания как художник. Это не работа на оценку, не работа на продажу, не ради первого места на конкурсе…
Ещё заштриховав несколько необходимых пятен, я быстро нарисовала несколькими линиями фигуру человека и потом, положив на лист всю руку — от ладони до локтя, резко провела вниз. Часть пастели смазалась, и через секунду я подняла перед своими учениками рисунок, на котором сквозь пелену густого дождя был виден силуэт девушки. Она стояла на берегу, подняв к дождю руки и запрокинув от радости голову. И озеро, и деревья, и грозовые тучи — всё еле — еле читалось за стеной ливня. Потоки воды.
— Эта работа не великое творение. Ей не бывать на выставках, не заслуживать критики, не войти в альбомы, не… не… не… но она моя работа, понимаете? Как ваша работа — ваша. Как ваше любое творение — ваше творение. Кто знает, может, этому произведению, как только оно будет создано — суждено собрать все лавры на земле и увековечить ваше имя. Кто знает? Совершенствуйтесь, учитесь, ищите себя самих, свой стиль, свой жанр, свою технику, если хотите этого. Вдохновляйтесь чужими работами, а не затухайте, сравнивая и соперничая. В искусстве, как и в любви — главное искренность, а мастерство придет позднее. И придет само!
— Но учебные работы нужно делать по заданию…
— А вы смотрите дальше. Это же всего лишь шаг. Осилить светотень в натюрморте с яблоками — это шаг к тому, чтобы потом карандаш беспрекословно слушался вас, следуя творческой мысли. Мгновенно!
— А вступительные?
— Вы поступите. Это тоже всего лишь шаг. Если кто‑то пришёл сюда не потому, что так хотят родители, не потому, что этот университет ближе к дому, или потому, что здесь не нужно сдавать химию, или по инерции после пяти лет хождения в ненавистную художественную школу… те, кто пришёл сюда по настоящему желанию стать настоящим художником, — посмотрите в будущее. Да через десять лет вы поймете, что невозможно ни "стать", ни "настоящим" — вы и есть художники. Вы и были, и будете художники, — всегда. А образование лишь ступенька, лишь шаг в продолжение роста, который начался с рождения.
— Звучит здорово.
— Кто слушал тот услышал. А теперь уходите на перемену, а то нам влетит за задержку как в прошлый раз.
Класс опустел. Я сама с удивлением воззрилась на рисунок. Ничего себе, как я выдала за три минуты такое!
Спустившись вниз, к вахте, я позвонила родителям и сказала, что сегодня заехать к ним не получится — дел много. Геле и так была предупреждена, да и надоела я ей порядком, так что я свободно располагая временем до полудня, начала рисовать подарок Тристану.
Тонкими, едва заметными линиями, я перенесла рисунок с эскиза на планшет и стала рисовать точками. Мне хотелось, чтобы в рисунке, как и в настоящих фотографиях, присутствовала именно та фотографичность, — ведь если приглядеться к снимкам, то они состояли из точек. Без цвета, только градации серого. Точки. Точки. Тысячи точек.
Дома Тристана я опять не нашла. Записки не было. Мы постоянно с ним теперь не совпадали по времени. С работы он не вернулся ни в два, ни в три, ни в четыре, но я легла спать, совершенно за него не волнуясь.
Вечером, когда я готовила завтрак, я услышала как пришёл Трис. Что‑то непривычное было в звуках его прихода, и тут, уже заволновавшись, я вышла в прихожую. Тристан был немного нетрезв. Попытка разуться неуклюже привела его на стул у телефонной будки, и он, уже не расшнуровывая туфли, стаскивал их, подцепляя носком.
— Трис, ты чего?
Он только повёл рукой в мою сторону.
— Ничего.
Всего два раза оперевшись на стенку по пути, он ушёл на кухню. Помыл руки, там же умылся и вытерся кухонным полотенцем.
Может, Моника отвергла его ухаживания? Может, его уволили с работы? Да я не помнила ни одного повода, когда бы Трис мог прийти домой нетрезвым. Он недолюбливал крепкие напитки, если и пил, то больше пиво.