— А Родниковое и Русалочий? — влезаю я.
— В Русалочьем много гончаров и ткачей, а в Родниковом — плотников и столяров. Еще там разводят овец и варят соль.
Дюже впечатляет. Профессии разные нужны, профессии разные важны. Слушаю Тёму и поражаюсь дальновидности самого старшего Мелёшина, рекомендовавшего изучить соответствующую литературу. Интересно, как там Кот? Не скучает ли по нам?
— Считай, в каждом округе проживает три тысячи человек, а то и больше, — продолжает Тёма ликбез. — И все хотят есть, пить и не мерзнуть. В общем, жить хотят, — говорит с усмешкой.
Перед Магнитной дорога становится оживленнее. Попадаются велосипедисты и те, кто едет верхом, в седле. Тёма жмет на клаксон, приветствуя знакомых.
Магнитная обустроилась в равнине меж гор, образовавших глубокую чашу. Мы подъезжаем вечером, после семи, когда солнце спряталось за макушкой горы. Надо же, "Каппа" больше половины суток в пути. Машина съезжает с взгорка. Отсюда видны дымки, поднимающиеся над Магнитной. Для уставших работяг топят бани.
— Придется проехать через центр, — предупреждает Тёма.
Я цепляюсь за Егора, а сердце колотится часто-часто. Здесь живет моя мама!
В Магнитной много каменных домов, но попадаются и деревянные. Как и в Березянке, тут держат скотину — коз, коров. Местные едут или идут — непонятно, кто и куда. "Каппу" провожают взглядами. Ну да, автотранспорт — редкость на побережье.
Здесь тоже есть центральная площадь и двухэтажное здание, отмеченное зелёно-оранжевым национальным флагом. Это Совет. Возле крыльца стоят два внедорожника на мощных колесах, но водителей и пассажиров поблизости нет.
Выискиваю среди зданий школу и не нахожу. "Каппа" едет дальше. По правую сторону такое же глухое здание, как и в Березянке. Теперь я знаю, что это запасник. Здесь складируют и хранят всё, что привозят в Магнитную со стороны и изготавливают для отправки в другие округа.
Едем дальше, и я верчу головой по сторонам. Магнитная заканчивается, и накатанная дорога становится плоше. "Каппа" продолжает путь, чтобы через десять минут добраться до поселения гораздо меньшего, чем центр округа. И снова мотор урчит, а машина провозит мимо. Кажется, мы вот-вот остановимся… Возле этого дома или рядом с соседним… Или около следующей избы?… Но Тёма везет дальше. Позади остался последний дом, и снова по обе стороны дороги — ели, сосны и кустарник. Путь заметно хуже: зарос травой и в колдобинах. Наконец, машина не выдерживает многочасового насилия, и мотор глохнет, рявкнув. Приехали.
— Проклятье! — бьет Тёма по рулю. — Ну, давай же, заводись…
Неподалеку видны двухскатные крыши… Реденький забор… Горы, зажимающие с двух сторон небольшое селение. Рядом с природными исполинами домики кажутся букашками, а люди — и того меньше.
Тема выходит из автомобиля и поднимает капот. Оттуда валит дым.
— Фу-у, — отмахивается парень, разгоняя серые клубы.
Егор тоже выбирается и заглядывает во внутренности машины.
Я вылезаю и нетерпеливо переминаюсь:
— Долго еще ехать?
— Почти на месте, — отвечает Тёма. — Вот собака ливерная! Приспичило же накрыться медным тазом в двух шагах.
Оглядываюсь. Мне чудится одинокая фигура на окраине. Щурюсь, всматриваясь. Черт, без линз зрение совсем никудышное.
Делаю шаг, второй. Нет, это не я иду. Меня ведут ноги.
Верю и не верю. Замираю, а стук сердца отдается барабанами в висках.
Иду, а может, бегу. Запинаюсь, но не падаю. И снова бегу.
— Эва! — окликает муж.
Разве ж я слышу? Я тороплюсь вперед, туда, где меня ждут. Где меня ждали долгих двадцать лет.
Останавливаюсь в нерешительности. Нет, сердце не может обознаться. Оно гонит вперед. К той, что стоит у обочины, судорожно теребя ворот кофты. К той, кто глотает рыдания, закрыв рот дрожащей рукой. И правда, к чему плакать? Если только от радости.
И мои щеки мокры от слез.
Еще полшага… Секунды, превратившиеся в вечность.
Подхожу совсем близко, и смелость испаряется.
Я в одном шаге. Я — её отражение. Я — мамина дочка…
И падаю, падаю в любящие объятия.
Я нашла свой дом. Он в моем сердце.
— Эвочка… Эвочка… — шепчут мне, плача, и целуют — в щеки, в глаза, в лоб, в нос. Потому что нет сил, чтобы говорить. Потому что голос истаял от слез и безнадежного ожидания. — Доченька моя… Эвочка…
И я обнимаю. Прижимаюсь крепко-крепко. И тоже плачу.
Моя мама.
Я нашла тебя. Я смогла. Сумела. Добралась.
45
И мы плакали, плакали. От счастья. Наплакали, наверное, целую кадушку. И не разнимали рук, потому что думали: всё это сон. Стоит отвернуться, и сказка исчезнет. Прошло немало времени, прежде чем я осознала: мама рядом со мной, она материальна и не собирается таять и испаряться. И Магнитная реальна, и хуторок, и бревенчатый домик, и звонкая речушка Журчава.
— Какая ж ты стала большенькая. — Мама гладила меня по голове, утирая слезу. — Красавица. Невеста уже. Ой, что ж я говорю?
Когда я представила Егора в качестве своего мужа, она засуетилась.
— Конечно, конечно… Очень рада знакомству. У нас тут не ахти, но жить можно. Не судите строго.
Мама боялась, что Егор, вкусив "прелести" жизни в глуши, сбежит с Магнитной, прихватив меня, и не даст наглядеться на родную кровиночку. К Егору она обращалась на "вы", а он называл маму Илией Камиловной, отчего она поначалу вздрагивала и испуганно поглядывала на меня. Наверное, она не пользовалась настоящим отчеством, избегая чужого внимания. Чтобы успокоить маму, я поведала о знакомстве со своей родословной, но об ангельском проклятии и о синдроме решила умолчать. Рассказала и о самом старшем Мелёшине, который знавал Камила Ар Тэгурни, и о том, что благодаря Константину Дмитриевичу мои домыслы о побережье перестали быть домыслами, а мечта обрела реальность. И закончила рассказ тем, что горжусь своим дедом и считаю себя неотъемлемой частью здешних мест. А мама выслушав, заплакала.
Теперь моя мама — тёща, а Егор — зять ей. Я хихикнула. Зять нисколько не стеснялся, чувствуя себя в своей тарелке, а мама испытывала неловкость — за неустроенность быта, за отсутствие комфорта, к которому мы привыкли на Большой земле, за скудность и простоту рациона.
Несмотря на мамино смущение, её не удивил факт моего замужества. Позже я поняла, почему.
— Какая ж ты худосочненькая, — всплескивала она руками. — Ни мяска, ни жирка. Косточки выпирают.
— Это я-то худосочненькая? — возмущалась я притворно. — Да я вешу почти центнер. Слониха! Зато ты худенькая, совсем голодом заморилась.
— Да что я? Обо мне не думай, — отмахивалась мама, порываясь всплакнуть, и я ревела вместе с ней. Но то были счастливые слезы.
Мама и вправду выглядела усталой. Мне казалось, она не ела, а клевала как птичка. Отсутствие аппетита мама объяснила просто. Ожиданием. Еще в начале лета в Магнитную вместе с регулярной корреспонденцией пришло извещение о скором приезде вис-специалиста с Большой земли. Мелёшин Егор Артёмович собирался прибыть в таежную глухомань с супругой. А коли супруга оказалась дочкой всеми уважаемой учительницы Илии Папены, то сам голова Магнитной решил посодействовать с доставкой гостей, выделив транспорт и зарезервировав бензин в Березянке с последующим возмещением расхода. Время шло, специалист не ехал, а мама поседела от переживаний. Наверное, случилось что-то страшное и непоправимое, иначе какие могут быть причины для задержки?
Но теперь-то оснований для тревоги нет. Мы добрались до Магнитной, и всё будет хорошо, — успокоила я, и мы опять залились слезами, осознав сей факт.
Мама достала из подпола простенькую шкатулку, завернутую в рогожку, и извлекла бережно хранимые номера газет. В одной из них сообщалось, что дочь министра экономики пришла в сознание после покушения и стремительно идет на поправку, а в другой газете, более чем полугодовой давности, были помещены наши с Егором фотографии и краткая заметка о предстоящем бракосочетании. Газетные страницы, несмотря на недолгое существование, выглядели замусоленными и измочаленными. Я вспомнила, что дед Егора говорил о контрабанде прессы на побережье. Должно быть, газеты как источник информации и как средство связи с внешним миром передавали из дома в дом, от человека к человеку, прежде чем они попали к маме.
И снова мы плакали, обнявшись. О том, что я собираюсь выйти замуж, мама узнала незадолго до извещения о приезде вис-специалиста Е.А. Мелёшина. К тому времени, я уже с месяц считалась замужней женщиной. Получается, новости достигают побережья с полугодовым опозданием. Представляю, каково было маме узнать об отравлении гиперацином и о том, что её дочь больше недели находилась между жизнью и смертью. И мы плакали — от облегчения, что всё обошлось, и что судьба дала нам возможность встретиться.
Я рассказала маме историю знакомства с Егором и то, как докатилась до замужества. Поведала и о роли Егора в чудесном выздоровлении после комы. В том, что я жива, исключительно заслуга мужа. Он пожертвовал жизнью ради моего спасения. И снова мы с мамой плакали, и теперь она посматривала на Егора с благоговением. Фамилия Мелёшиных была ей знакома. Кто ж о них не знает? Старожилы не забыли главного коменданта западного побережья, ставшего их первым тюремщиком.
Маму успокоили заверения о том, что в семье мужа ко мне отнеслись хорошо. Рассмотрев Коготь Дьявола и выслушав историю о фамильном артефакте, она вздохнула и поцеловала меня в лоб.
— Ты счастлива?
— Очень. Гошик и ты — самое дорогое, что у меня есть, — ответила я, и мы опять всплакнули.
Мама поведала, что зимой до неё долетела "голубиная" почта. Кто-то, вернувшись с Большой земли после уплаты долга, разослал по округам клич о том, что к женщине по фамилии Папена обязательно приедет тот, кого она ждет. Люди передавали "письмо" из уст в уста, пока оно не добралось до мамы, и она сразу же поняла, от кого получила весточку. Я рассказала маме о горнистах, отдававших долг в столичном институте, и о своей просьбе к одному из ребят. И опять мы плакали, не в силах удержать слез.
Но когда мама затронула скользкую тему, я напряглась.
— Эвочка, я очень рада, что твои способности проснулись. Карол… твой отец… утверждал, что у тебя их нет и не будет, и что потенциалы останутся нулевыми. А видишь, как обернулось. Ты ведь у меня умница, — сказала она с гордостью. — И поделом досталось тому вредителю! — воскликнула мама, подразумевая преступника Ромашевичевского, по чьей вине я якобы лишилась вис-способностей. — Бедная моя! Не обижали ли тебя? У них ведь одно правило: если нет способностей, значит, ты — нечеловек.
Да, у них так. С нулевыми потенциалами человек становится существом второго сорта.
— Нет, мам, меня не посмели обижать. Я могу за себя постоять, — заверила я, и мама расплакалась оттого, что у нее смелая и решительная дочь. Она свято уверовала, что после отъезда на Большую землю во мне взыграла отцова наследственность, позволившая стать полноценным членом висоратского общества. Не буду разубеждать маму. Так безопаснее. Никто не знает, что было раньше, зато теперь её дочь — заслуженная вис-инвалидка, не скрывающая увечья, провались оно пропадом. Мне и без него прекрасно живется.
Упомянув своего бывшего мужа и моего отца, мама больше она не возвращалась к разговору о нем, а я не спрашивала. Не сейчас, в другой раз. Когда придет время.
Мама, мама… Слово, которое мой рот не выговаривал вслух без малого двадцать лет, зато не проходило и дня, чтобы оно не звучало в мыслях… Теперь я не смогла бы сказать с уверенностью, была ли мама той женщиной с фотографии, украденной у тетки и прошедшей со мной путь от интерната до столичного ВУЗа. Больше полутора лет назад кусочек черно-белого снимка порвал староста-однокурсник, и с тех пор мамин образ рисовало мое воображение. Но ни богатые фантазии и ни старая фотография не смогли отобразить в полной мере действительность. Мою маму. Самую добрую, самую нежную и ласковую. Самую беспокойную и заботливую. И самую красивую.
— Мам, ты приезжала на Большую землю? — Я вынула из-за ворота незатейливое украшеньице из перевитых прутиков. — Мне часто снился один и тот же сон. Будто бы кто-то надевает на шею шнурок с брошью, но я не вижу, кто.
Мама, грустно улыбнувшись, огладила пальцем переплетение тонких веточек.
— Я боялась, что ты забудешь обо мне. Боялась, что кто-нибудь тебя обидит. Хотела быть рядом, чтобы защитить и уберечь… Но не сумела.
— Наоборот! — воскликнула я горячо. — Мне всегда казалось, что брошка живая. Глядя на неё, я думала о тебе, и жизнь становилась легче.
Мы обнялись и опять разревелись.
— У мальчика… горниста… был похожий браслет. Гошик нашел в книге рисунок плетения и сказал, что он старинный и призван охранять от зла.
— Так и есть. Когда-то в Русалочьем жила женщина. Потомственная ведунья. Совсем старенькая была… К ней приезжали со всего побережья. И я приехала, но она не взяла плату. Вручила оберег и сказала, что он обретет силу в руках человека с горячим сердцем, умеющим истово любить, и что этот человек перекроит мир и сошьет заново. А после выпроводила.
Теперь понятно, почему моя брошка и браслет Марата похожи. Их создали одни и те же руки, вложив в нехитрый узор знания, доставшиеся от предков. Ведь после гражданской войны на побережье сослали многих из тех, кого до висоризации считали колдунами и ведьмами, или, обобщая, — экстрасенсами. Архаичное слово, вышедшее лет пятьдесят назад из употребления. Но, несмотря на принудительное подавление вис-потенциалов, люди не растеряли знания, а продолжали ими пользоваться и передавали детям по наследству.
Кусочки головоломки вставали на свои места один за другим, и постепенно вырисовывалась целостная картина. Бревенчатый дом с покосившимся крылечком, крохотные сенцы, низкая притолока… Плетеные половички, скрывающие неровный пол со щербинками… Стол с грубоватой скатёркой, мутное окошко, занавески… Печь, занимающая треть комнаты… Кровать, заправленная лоскутным одеялом… Лохматочки пакли меж бревен, лента протертого войлока на двери… Заросли поспевающей вишни… Узкая тропинка к баньке с кривоватой трубой и невысоким потолком. Достаточно для меня, а вот Егор вынужден опускать голову и сутулиться… Здесь мой дом, моя родина. Здесь я родилась и прожила несколько счастливых лет раннего детства. До тех пор, пока отец не увез меня на Большую землю.
Мама жила одна. В фантазиях я не раз представляла, что она вышла замуж вторично, и что у меня есть братья и сестры. Отец вот женился, и ничего, живет — не тужит. Стыдно признать, но я испытала эгоистичную радость оттого, что мне не пришлось соперничать с чужими людьми за мамину любовь. После двадцати лет разлуки меня вдруг одолела острая ревность. Страстно хотелось, чтобы мама была только моей и больше ничьей женой или мамой. Так и случилось, и я плакала от облегчения, стыдясь признаться в причине слёз.
Мне нужно столько ей рассказать! И я рассказывала взахлеб, начав с осознанных воспоминаний из детства и заканчивая прибытием на побережье, а мама слушала, перебирая мои волосы. Я рассказывала до сипоты, и все равно казалось, что упустила важное и нужное. И опять мы с мамой плакали на пару.
Егор, который терпеть не мог женские слезы, пропадал из поля зрения, но ненадолго. Он придумал действенный способ, чтобы заткнуть на время обильное слезолитие. Заглядывал в избу и спрашивал:
— Есть-то будем? Или хотите уморить меня голодом?
И мама начинала суетиться. Вернее, суетились мы обе, потому что приноровиться к новому укладу жизни оказалось непросто. Одно дело, когда ты — гость. Сидишь на лавочке, поплевываешь в небушко, отмытый и накормленный, и пальчиком не шевельнешь, а работа и без тебя спорится. И другое дело, когда ты непосредственно принимаешь участие в повседневных хлопотах. И уж совсем иная песня, когда славно потрудившись денек или два, ты, пропитавшись деревенским духом, возвращаешься к благам цивилизации: отмокаешь в ванне с горячей водой и смотришь телевизор с пиццей в руке. А что делать, если на ближайший месяц возвращение в цивилизованный мир не запланировано? Кругом горы, и до комфорта как до луны пешком.
Сперва мама сопротивлялась, отказываясь от помощи, мол, негоже дорогим гостям марать ручки, но разве ж меня переупрямишь? Поэтому пришлось, засучив рукава, идти к колодцу, и, заглянув в темный квадратный зев, пахнущий сыростью, опускать вниз ведро, разбивая свое отражение на воде. Пришлось с осторожностью катить до дома тележку с наполненной бадейкой. Пусть крышка достаточно герметична, все ж жалко расплескать лишнюю горсть воды. И так — три раза туда и обратно, пока не наполнится бочонок у печки и рукомойник. Поневоле пожадничаешь лишний раз вымыть руки, уж лучше сходить к речке. А чтобы заполнить свободные емкости в баньке, нужно сходить к колодцу пять раз. И мы ходили вместе с Егором, потому что он запретил мне поднимать тяжести. Доставал ведро с водой из колодца, и мы вместе катили хлипкую тележку до дома. Кстати, муж придирчиво изучил колодезную водицу, и я заодно с ним. И принюхивалась, и приглядывалась, и во рту погоняла, но подозрительностей во вкусе, цвете и запахе не заметила.