— Нет!..
Он сумел снова выплюнуть напиток, забрызгав державших его врагов, но они просто влили в его рот еще одну порцию. Он пытался сжать мышцы горла, чтобы жидкость не проникла внутрь, но кто-то опытной рукой коротко ударил его в солнечное сплетение. Он невольно глотнул воздух, и напиток попал в его дыхательное горло, заставив его закашляться, — и, сам того не желая, проглотил какую-то часть жидкости. Он мог бы вызывать рвотный позыв, чтобы извергнуть проглоченное, — но рука в кожаной перчатке легла на его рот и нос, зажав их, и он какое-то время не мог даже дышать, — и тут кто-то нажал на его сонную артерию.
Он все еще продолжал бороться, когда в глазах у него начало постепенно темнеть, а руки и ноги свело судорогой. Но что было хуже всего, так это то, как он чувствовал: мераша протягивает свои невидимые усики, лишая его способности к самоконтролю.
— Ну, я думаю, еще глоточек не помешает, святой отец, — произнес насмешливым тоном ненавистный голос, и снова чьи-то руки вцепились в его челюсти, разжимая их, и горькая жидкость еще раз наполнила его рот. — Вам придется это проглотить.
Его чувства и ощущения уже исказились и ослабли под воздействием наркотика, его нос был зажат, в рот все лился и лился горький напиток… и он обнаружил, что совершенно не в состоянии сопротивляться. Его тело было убеждено в том, что он вот-вот задохнется. И, к его собственному ужасу, его горло как бы само собой несколько раз конвульсивно сократилось, и ему стало больно от того, что он проглотил. Наркотическое зелье проскользнуло в его желудок, как ледяной змей, рассылая сигналы гибели во все уголки его нервной системы.
А те, кто стоял вокруг, теперь просто наблюдали за ним, — они переговаривались между собой и смеялись, пока он извивался и корчился на земле, кашляя и задыхаясь… он повернулся на бок и, обхватив голову руками, качал ею, мыча и ничего не соображая. И его ощущения и мысли все расплывались и расплывались, покидая его с каждым ударом сердца, — но в его затуманившейся памяти вдруг всплыла другая сцена, в которой участвовали Горони и мераша.
…Горони — посреди пылающей подвальной комнаты в монастыре святого Торина. А перед ним — столб, приготовленный для того, чтобы привязать к нему и сжечь еретика Дерини, оказавшегося настолько беспомощным, чтобы попасть в ловушку.
Только в тот раз беспомощным пленником Горони был Аларик, а Дункан тогда сумел прорваться сквозь пламя и спасти его. Но сейчас, даже будучи одурманенным наркотиком, Дункан понимал, что ролям не суждено перемениться, и Аларик не спасет его. Если Дугал не сумеет каким-то образом совершить чудо, Аларик может даже и не узнать о том, в какое невероятное положение попал Дункан, — до тех пор, пока Дункан не умрет.
Грубые руки перевернули его на спину, ловко содрав с него бриджи, а кто-то сильно потянул его за палец, снимая епископское кольцо. Он не в силах был остановить их; он даже не мог просто повернуть голову, не вызвав этим приступа одуряющей тошноты и слабости. Они не стали ни связывать его руки, ни даже просто удерживать их, когда новая фигура, в белой одежде, появилась в поле его зрения, встала у его ног и пристально уставилась на него. Жиденькие седые волосы стояли над головой этого человека, словно нимб, на его груди красовался синий крест, а его голубые глаза светились торжеством. Он улыбнулся, когда Горони подал ему епископское кольцо, и несколько секунд вертел его в пальцах, прежде чем надеть на свою руку, рядом с таким же перстнем.
— Итак, мой неуловимый священник Дерини, — тихо заговорил Эдмунд Лорис, — я уверен, что для нас настало наконец время поговорить о многом. Ты и твои сотоварищи Дерини причинили мне довольно хлопот и неприятностей. И я намерен отплатить вам тем же.
* * *— Мне не слишком нравится то, что мне пришлось делать сегодня, — сказал один из таких сотоварищей Дерини.
Морган стоял у входа в шатер, в котором обосновались они с Келсоном, и в котором он совсем недавно закончил допрос последнего из сорока меарских офицеров. Он смотрел наружу. На другой стороне поляны плоды его трудов еще дергались, повешенные на ветвях дерева, — рядом с давно уже бездвижными телами Итела и Брайса.
Келсон, с унылым видом сидевший за столом за спиной у Моргана, отодвинул тарелку с более чем скромным походным обедом и фыркнул, скривившись от отвращения.
— Думаешь, мне это нравится?
— Я не знаю.
— Ты не знаешь? — повторил пораженный Келсон.
Морган через плечо оглянулся на короля, потом снова с хладнокровным видом уставился на дерево-виселицу на другой стороне поляны, — рядом с деревом уже стоял похоронный наряд, ожидавший, когда можно будет снять четырех казненных офицеров. Никто лучше Моргана не знал, что эти четверо действительно заслужили то, что получили, — своими издевательствами над горожанами и крестьянами Меары… но все равно Морган был возмущен тем, что Келсон заставил именно его вынести окончательный приговор.
Келсон уловил отзвук этого негодования, резко встал, пересек шатер и гневным жестом опустил полотнище входа, закрыв неприятное зрелище.
— Думаешь, это поможет? — спросил Морган.
Келсон на глазах сник; он крепко стиснул в руке край полотна и опустил голову.
— Мне бы следовало позволить Ителу и Брайсу поговорить со священником, ведь так? — прошептал он.
— Это был бы вполне благородный жест, — ответил Морган.
Келсон горестно вздохнул, покачав головой, и Морган увидел, что на глазах короля выступили слезы, которые он даже не стал вытирать.
— Генри Истелину не было оказано подобной милости, — сказал Келсон, не глядя на Моргана. — А ты… как ты думаешь, он отправится прямо в ад из-за того, что умер без отпущения грехов?
— А как ты думаешь? Неужели ты считаешь, что всемилостивый Господь проклянет своего верного слугу просто потому, что ему не позволили выполнить формальный, чисто внешний обряд, якобы необходимый для спасения души? — ответил вопросом Морган.
Так как Келсон в ответ отрицательно качнул головой, Морган продолжил:
— Ну, и по той же самой причине я полагаю, мы вполне можем предположить, что если Ител и Брайс искренне раскаялись во всех тех преступлениях, за которые их подвергли казни, Господь вряд ли проклянет их и откажется от них. — Морган умолк на мгновение-другое, чтобы перевести дыхание. — Однако на будущее… и на тот случай, если я все-таки ошибаюсь, я мог бы предположить, что милосердие так же к лицу королю, как и нашему Господу… и что милосердие ничуть не мешает отправлению правосудия. Тем более, что тебе это ничего не будет стоить, — если ты дашь им немножко времени, чтобы подготовиться к смерти… хотя, конечно, мне понятно, почему ты отказал им, я имею в виду Итела и Брайса.
— Ты бы поступил иначе? — спросил Келсон.
— Я не знаю, — честно ответил Морган. — Ну, а поскольку решал не я, то мы и никогда этого не узнаем.
— А как насчет остальных четверых? — спросил Келсон, стиснув руки за спиной и неловко становясь вполоборота между Морганом и занавешенным входом. — Мне нужно было позволить им этот последний ритуал. Тебе следовало позволить.
— Да. И на самом-то деле я и позволил, поскольку решение было оставлено на меня, — я использовал все разрешение, не деля его на части, — хотя и не участвовал в том, что было разрешено.
— Что-что?
Келсон выглядел пораженным.
— Ты приказал мне выбрать четверых наиболее виновных и казнить их, мой принц, — тихо сказал Морган. — Я так и сделал. Но раз уж ты вручил мне власть над их смертью, ты тем самым дал мне власть определить и обстоятельства их смерти, и не наложил при этом никаких ограничений. Поэтому я позволил им пять минут поговорить с отцом Логлином. И после этого повесил их.
— Это мне следовало отдать такой приказ, — сказал Келсон, кусая губы. — Ты не обязан был рассказывать мне об этом.
— Думаешь, мне лучше было промолчать, мой принц?
Келсон тяжело вздохнул и снова повесил голову.
— Ты прав, упрекая меня, — прошептал он. — Я позволил чувству мстительности подавить чувство чести. Я был слишком возбужден из-за того, что поймал Итела, и… ох, боже, как бы мне хотелось, чтобы отец Дункан был сейчас здесь!
— Разве Дункан — твой ум и твоя совесть? — спросил Морган.
— Нет, конечно же, нет, но он помогает мне прислушаться и к моему уму, и к моей совести, — ответил Келсон. — Я должен был проявить больше милосердия! Я поступил с Ителом и Брайсом точно так же, как они поступили с Истелином, и тем самым опустился до их уровня!
— Это вполне понятная и допустимая ошибка в твоем возрасте, мой принц, — мягко сказал Морган.
— Короли не могут позволить себе роскошь оправдываться подобным образом!
— Но молодые люди могут, — заметил Морган. — По крайней мере до тех пор, пока сами не научатся кое-чему на собственных ошибках. Нет тех, кто не ошибался бы в молодости… это неважно, лишь бы он не повторял своих ошибок в зрелом возрасте.
— Мои солдаты будут ненавидеть меня, — с горечью в голосе сказал Келсон, падая в свое походное кресло.
— Нет, солдаты тебя понимают, — возразил Морган. — Это была очень тяжелая ситуация. А Генри Истелина высоко ценили и уважали во всем Гвиннеде. Он уж точно не заслужил такой смерти, какой его подвергли меарцы. Более того, все твои офицеры отлично знают, что именно мы обнаружили в монастыре святой Бригитты и в других местах, и что все те жестокости совершались самими Брайсом и Ителом и с их позволения. Нет, они совсем не винят тебя за то, что ты действовал по велению сердца. У всех них есть жены, или сестры, или матери, Келсон. Ты не найдешь в своих воинах сочувствия ни Ителу, ни Брайсу.
— Но я собирался поступить точно так же и с четырьмя меарскими офицерами, — сказал Келсон, делая наконец не до конца искреннюю попытку прекратить укорять себя.
— Может, и собирался. Но не поступил.
— Нет. Я заставил тебя выполнять мои обязанности. Я даже этого не сделал сам.
Морган вздохнул. Наконец-то они добрались в разговоре до той точки, к которой стремился сам Морган, надеясь что Келсон все поймет и извлечет урок из происшедшего.
— Это верно, мой принц, — сказал он негромко, кладя руку на плечо Келсона и легонько массируя тугой узел мышц, сжавшихся под его пальцами. — Но я принял на себя эту ношу, зная, что ты сможешь кое-чему научиться благодаря моему труду. В следующий раз ты справишься лучше. А пока… пока что ничего страшного не случилось. Поверь мне.
— Наверное, ты и в самом деле прав, — вынужден был признать Келсон.
На него вдруг навалилась бесконечная усталость, и он с благодарностью позволил Моргану перейти от простого физического массажа к более глубокому эзотерическому воздействию, и вскоре погрузился в сладкое забытье мирного сна, навеянного на него Морганом.
Глава XV
Знаю я ваши мысли и ухищрения, какие вы против меня сплетаете.[16]
К тому времени, когда Дугал и его угрюмый эскорт добрались до большой рощи, в которой можно было укрыться, уже почти окончательно стемнело, и Дугал буквально качался в седле, и из-за физической усталости, и из-за куда более изматывающего эмоционального страдания, которое он испытывал с того момента, как покинул поле сражения в долине Дорна.
Лишь Кьярд и еще трое оставались с ним, несмотря ни на что. Но их неодобрение окружало его как некое плотное покрывало, жесткое и давящее, — но едва ли Дугал мог укорять их за это. Они ведь не знали, что Дункан прислал приказ оставить его и скакать за помощью к Келсону; они просто видели, что их молодой лорд дезертировал, бросив своего командира посреди битвы, и приказал им сделать то же самое. Не могли они знать и того, какой ценой далось Дугалу послушание, или насколько возрастала эта цена каждый раз, когда Дугал пытался мысленно прорваться к Дункану, но в ответ так ничего и не услышал…
Изо всех сил стараясь справиться с отчаянием, которое порождала в нем его личная тяжелая утрата, Дугал соскользнул на землю и ослабил подпругу своего коня; нагнувшись, он из-под лошадиного брюха посмотрел на Кьярда, в то время как его опытные руки кавалериста машинально скользнули вниз по влажным от пота ногам коня в поисках ран или каких-то повреждений. То, что в течение последний четырех часов его верный слуга и помощник молчал, ранило Дугала почти так же сильно, как молчание отца. Кьярд и трое остальных отвели своих лошадей на другую сторону поляны, и там принялись расседлывать; в лесной тьме они казались не людьми, а лишь смутными тенями, но Дугалу и не нужно было видеть их, чтобы прочесть в их умах презрение к нему. И ему никогда не случалось ощущать, чтобы Кьярд до такой степени гневался на него.
Слегка содрогнувшись, он отключил свое восприятие Дерини, не в состоянии больше выносить психологическую изоляцию, психологическое отъединение от него сопровождавших его людей. Сняв седло с потной спины своего жеребца, он слегка покачнулся от усталости, опуская седло на землю; потом он начал обтирать животное пучками травы, счищая пот и грязь с некогда шелковистой шкуры, и позволив себе, хотя бы на несколько минут, совсем другие психологические переживания, далекие от тех, что заставляли болеть все его тело. Наслаждение жеребца простой процедурой и нежная привязанность животного, выражавшаяся в том, что конь старался прижаться вспотевшей головой к рукам Дугала, отскребавшим с него грязь, пролились в сознание Дугала как некий утешающий бальзам, помогая ему отвлечься от неприязни людей, занимавшихся тем же, чем и он, только на другой стороне поляны.
Он представления не имел, чем он займется, когда закончит обихаживать коня. Он знал, что должен попытаться установить связь с Келсоном, как приказал ему отец, но он не должен был позволять себе слишком много думать о человеке, отдавшем этот приказ. Ведь если уж он не сумел дотянуться мысленно до Дункана, который физически находился гораздо ближе к нему, по крайней мере сначала, то у него наверняка почти нет шансов пробиться к Келсону. И все же он должен попробовать. Но ему придется делать это в одиночку, да к тому же ощущая присутствие совсем рядом людей, излучающих отвращение и гнев, и эти чувства направлены на него…
Он не спешил закончить работу, и хлопотал возле коня до тех пор, пока все остальные уже не справились со своим делом. Потом, отведя жеребца к небольшому ручейку, чтобы тот мог как следует напиться, Дугал как следует вымыл лицо и руки, и далее окунул голову в воду, чтобы восстановить силы. Ему нужно было собрать воедино все силы своего ума, если он надеялся снова вернуть себе доверие своих людей и заручиться их поддержкой.
Он вытряхнул воду из ушей, как щенок после купания, и повел своего коня обратно, чтобы пустить его пастись вместе с другими животными. Он вообще-то по-прежнему чувствовал себя грязным и изможденным, но вода, сбегавшая по его косе и по шее под кольчугу и панцирь, несла с собой благословенную прохладу. Набравшись храбрости, он взвалил свое седло на плечо и понес, чуть пошатываясь, к крошечному костру, который старый Ламберт развел с подветренной стороны большого валуна.
Все остальные уже собрались там; они сидели, опершись спинами на седла, и делили скудные остатки еды — Ламберт, Матиас, Джасс… и Кьярд. И ни один из них даже не посмотрел на Дугала, когда тот опустил седло на траву и сел среди них, — хотя Ламберт и передал ему тут же чашу эля и кусок черствого походного хлеба. Кьярд — тот даже повернулся спиной к Дугалу. Дугал ощущал, как другие стараются не смотреть на него, пока он ест и пьет, и пища легла в его желудок свинцовым комом. И огонь ничуть не уменьшал холод, сочащийся от всех четырех его спутников.
Ни один из них не заговаривал с ним с того момента, как начали спускаться сумерки, — они только коротко отвечали на его приказы. Кьярд являл собой глыбу льда, освещенного светом костра; Джасс Мак-Ардри, всегда такой энергичный и полный энтузиазма, совсем молодой, как и Дугал, выглядел так, словно готов расплакаться в любую минуту. Матиас и старый Ламберт просто не обращали на Дугала никакого внимания, а если он велел что-то сделать — сначала смотрели на Кьярда, ожидая от него подтверждения.